Леденцов помолчал. Он догадался, что доверительной беседы не будет, не получится. И спросил, терпеливо и уже монотонно:
- Ваши четвероногие, двуногие и одноногие, наверное, кушают?
- Не кушают, а жрут да причмокивают.
- И чем вы их кормите?
Он сразу заметил, что вопрос остудил ее. Она одернула независимый платок, отпустила взглядом его лицо и поежилась, словно теплый дом внезапно просквозило.
- Картошки подпол засыпала, комбикорм где куплю, сена накошу... Способы-то у меня домодедовские.
- Как понять "домодедовские"?
- Кормовая база слабовата.
- И как вы ее восполняете?
Она схватила платок за края и растянула за спиной на раскинутых руках, как расправила крылья. Леденцов ждал каких-то последующих слов, но платок опал - птица испуганно сложила крылья. Хозяйка молчала.
- Не хотите отвечать? Или боитесь?
- А ты прямо спросить тоже боишься?
- Как так?
- Спроси прямо-то, зачем пришел.
Инспектор поерзал на стуле - совет старухи нарушил всю следственную тактику. Что бы на его месте сделали Петельников и Рябинин? Он ведь, инспектор, ведет допрос, а не эта бабушка... Ничего не придумав, Леденцов спросил машинально, уже вослед вылетевших слов догадавшись, что он последовал-таки ее совету:
- Свиней кормите хлебом?
- У меня боровы.
- Кормите боровов хлебом?
- Кормлю.
- Где берете?
- В магазине, у Сантанеихи, продавщицы нашей.
- А почем?
- По госцене.
- А кто еще берет?
- Это ты, милок, сам поспрашивай.
- Вы много брали?
- Да уж не первую свинью откармливаю.
- Спасибо, Мария Сосипатровна.
- Прямо спрошено, прямо и отвечено. Аминь. Только хлебушек и горелый бывает.
- А откуда хлеб у Сантанеихи?
- Это уж вы сами ищите.
- А вы не поможете?
- Ну ты и ехидный! Прямо утконос!
Мария Сосипатровна опустилась на стул, как-то поникнув на нем. В горнице стало так тихо, что из хлева донеслось блеянье козы. Леденцов потер ладонью лоб и щеки, разминая чуть стянутую кожу - так бывает после купанья, когда лицо обсыхает на ветру. Радость, уют и сытое тепло - с кухни пахло вареной, наверняка рассыпчатой картошкой - лишили инспектора сил. Видимо, от мокрых до колен брюк шел пар. Ноги оставались в торфяной жиже, но теперь теплой жиже.
- Щей похлебаешь?
- Щей... чего?
- Ну, поешь.
- Я при исполнении.
- А вам что - щи запрещено хлебать?
- У хороших людей разрешено, - улыбнулся он, догадавшись, что ему сейчас очень хочется похлебать щей, сваренных этой женщиной.
Мария Сосипатровна принялась степенно хлопотать. Леденцов смотрел на стол, где появлялись предметы и еда вроде ему известные, и вроде совсем другие: старомодные тарелки со смешными рисунками, деревянная солонка, помидоры небывалой величины, гусиные яйца, сахарная картошка...
- У Сантанеихи полюбовник есть, - сообщила Мария Сосипатровна как-то между прочим.
- Это законом не запрещено.
- Полюбовник-то с хлебного завода.
- А как его фамилия?
- Откуда мне знать, полюбовник-то не мой.
- Внешность описать можете?
- Да разве мужика внешность красит?
- А что красит мужика?
- Кем да как работает.
- Ну и кем работает этот полюбовник?
- Главным по механизмам.
Леденцов замер, словно увидел на столе жареного Змея Горыныча.
- Мария Сосипатровна, щи отменяются...
Говорят, что существует более трехсот сортов хлеба. Каких только нет... А какими словами определяют его: вкусный, мягкий, теплый, душистый, ситный, свежий, хрустящий...
Но больше всех мне нравится другое слово - насущный. Хлеб наш насущный...
Женщина оторвала пустой взгляд от пустого окна и повернулась. Бутылочные стекла колко блестели на полу, зеленый лук слегка повял, буханка хлеба казалась черствой... Женщина взялась за веник - второй день не убирается.
Звонок в передней удивил ее. Надежда, которой хватило секунды пути от кухни до двери, отогрела лицо. Женщина открыла запор почти с улыбкой...
- Извините за позднее вторжение, - сказал Петельников.
- Вам кого?
- Николая Николаевича.
- А вы кто?
- Вот мое удостоверение. Утром вас не застал.
- Ребят у бабушки забирала...
Она поверила, не глянув в книжечку, будто ждала этого позднего гостя из уголовного розыска.
- Проходите на кухню, в комнате спят дети.
Инспектор шел, стараясь не наступать на крупные осколки. Окинув взглядом стол, он понял, что тут отшумела какая-то буря.
- Николай Николаевич пировал? - улыбнулся Петельников.
- Нет.
- А кто же - вы?
Она тоже улыбнулась - натянуто, из вежливости. И помолчала, раздумывая, отвечать ли. Инспектор подождал, намереваясь свой вопрос повторить, поскольку ему очень захотелось узнать, кто же так примитивно гулял. Ведь не главный же механик?
- Приятель Николая вчера заходил, - как-то неуверенно ответила женщина.
Петельников хотел спросить, почему же со вчерашнего дня не убирается, но лишь пристально вгляделся в ее лицо - зачем спрашивать?
- Фамилию приятеля знаете?
- Башаев.
- Водитель с хлебозавода?
- Он...
- Что же их связывает?
- Красивая жизнь.
- Башаев... и красивая жизнь? - удивился инспектор.
Женщина зло повела рукой, показывая на стол и на битые стекла:
- Вот для него красивая жизнь.
Петельников сел на подвернувшуюся табуретку - к концу дня ноги принимались гудеть. Но женщина не села, выжидательно замерев посреди кухни. Инспектор встал:
- Мне нужен ваш муж.
- Его нет.
- А где он?
- Наверное, на заводе.
- На заводе его нет второй день.
- Тогда не знаю.
- Жена - и не знаете?
- А вы про свою жену все знаете?
- Я не женат, - улыбнулся инспектор, снимая ее раздражение.
- Вот женитесь, тогда узнаете.
- Тогда я лучше повременю.
Он прошелся по кухне. Уголовное преступление частенько шло рядом с семейной драмой; видимо, человек морально опускается не по частям, что ли, а весь, целиком, как тонет в болоте. Для него, для инспектора, это всего лишь расследование противоправного действия, а для женщины - несчастье...
И, как бы подтверждая инспекторскую мысль, под ботинком пустым орехом хрустнуло стекло.
- Просишь, сигналишь... И никто внимания не обращает. А потом... Что он натворил?
- Так он и дома не ночует? - ушел от вопроса Петельников.
- Уже больше месяца.
- Где же он живет?
- Не знаю.
- Подумайте, где он может быть. Вы же его знаете...
- Я его знала давно.
Инспекторский взгляд остановился на полочке. Рука, почти без его воли, повинуясь подспудной мысли, поднялась и сняла книгу.
- Что это? - глупо спросил он, потому что теперь им командовала она, подспудная мысль, которая вроде бы не управлялась интеллектом.
- Книга, - удивилась женщина.
- Ваша?
- Конечно, моя. Вернее, Николая.
- Николая Николаевича?..
- Это его любимая книга.
- Теперь я знаю, где искать вашего мужа, - уверенно сказал инспектор и поставил "Женщину в белом" на полку.
Вроде бы о хлебе пишут часто. Но где книга... Нет, не о сухариках из корок и не о пирожных из крошек, не о кулинарных рецептах, не о процентах и тоннах... Ведь есть же занимательные книги о камнях, о физике, о животных, об астрономии... А о главном, о хлебе? Была же более века назад выпущена книга "Куль хлеба и его похождения", которой зачитывалось юношество.
Где же сегодняшняя книга, в которой о хлебе было бы все-все, начиная с истории и кончая молекулярным строением; и о сухариках было бы, и о пирожных, и о тоннах с процентами; где эта книга, которой зачитывались бы, как детективом?
Пишется она? Или уже написана? Или ее автор отвратил свой взгляд от земного колоса и, глянув в небо, сел писать о модных летающих тарелках?
От Марии Сосипатровны инспектор Леденцов сразу пошел к продавщице Сантанеевой. Рабочий день кончился, на поселковой улице давно стемнело, но он припас фонарик и лужи миновал успешно - не хотелось мочить уже подсохшие ноги...
Клавдия Ивановна встретила притушенной улыбкой и галантным радушием. Инспектор прикинулся социологом, переписывающим парнокопытных, рогатых, хрюкающих и кукарекающих. Таковых у Сантанеевой не оказалось - даже кошки не держала. Леденцов успел кинуть цепкие взгляды по всем углам и убедиться, что механика тут нет. Провожала Сантанеева еще галантнее.
Инспектор вышел на шоссе, на асфальт, и неопределенно зашагал к лесу, размышляя...
Ведь к дому ее он подошел стремительно, сразу застучал в дверь, которая тут же открылась - убежать или спрятаться механик бы не успел. Тогда откуда заготовленная улыбка, какая-то вымученная галантность, какая-то готовность в глазах... Ждала? Конечно, ждала. Механика. Тогда и Леденцов подождет. Хотя бы в этом ельнике. И он свернул в него, как в яму завалился.
Черная ночь поглотила его, поглотила этот лесок и поселок. Казалось, что мокрая тьма затопила весь мир и нет и никогда не будет солнца; нет и никогда не было ни жарких пляжей, ни теплых стран, ни раскаленных пустынь. Брюки, подсохшие было в избе, мгновенно отяжелели. Некошенная здесь трава, какие-то высоченные дудки с зонтиками стояли в свете фонаря, как тощие Дон-Кихоты. Задетые еловые ветки брызгали водой.
Но через полчаса Леденцов сообразил, что стоит он зря, поскольку прихода механика ему тут не увидеть. С таким же успехом можно найти укромное местечко у дома Сантанеевой. Леденцов раздвинул ельник, добрел до шоссе и облегченно ступил на асфальт, где хоть не было ям и луж. Этот путь был короток - минут через пять он сошел с асфальта и свернул на дорогу, залитую зыбкой торфяной грязью. И пошел медленно, с потушенным фонарем, высоко поднимая ноги и брезгливо топя их в жиже...
Дома Сантанеевой он не увидел, пока не наткнулся на изгородь. Все окошки черны. Рано, часов восемь. Неужели легла спать не дождавшись? Да ведь механик может и постучать.
Инспектор перелез через штакетный заборчик и чуть не вскрикнул - рука погрузилась в самую гущу куста крыжовника. На ощупь, ногтями стал он отыскивать и дергать впившиеся иголки. Потом споткнулся о ведро, которое звякнуло глухо, мокро. Затем была какая-то бочка, вкопанная в землю. Какой-то лилипутский заборчик, какая-то поперечная жердь... Видимо, он попал в ягодный кустарник, и нужно свернуть на пустые грядки.
По вскопанной земле, прибитой дождями, пошлось свободнее. Он сделал несколько шагов и вдруг почувствовал, что перед ним кто-то стоит. Инспектор качнулся вперед, и тут же поля чужой шляпы уперлись ему в переносицу - человек был ниже его. Леденцов мгновенно поднял руку - для обороны ли, для удара ли - но тот поднял свою, и инспекторский кулак хлестнул по рукаву чужого пиджака. Можно было осветить его, но проиграть во времени и показать себя. Поэтому инспектор приемом перехватил его поднятую руку и тут же потерял силу - под тканью ощутилась безмускульная костяная рука. Леденцов отпустил ее и, догадываясь, ощупал голову своего врага - вместо головы холодел чугунок, прикрытый шляпой.
- Идиот, - шепотом обругал себя инспектор, вытирая с холодного лба мелкий пот.
И пошел по участку слепо и тихонько, ногой проверяя каждый сантиметр земли. Добравшись до крыльца, он опустился на какой-то скользкий ящик. Плащ придется отдать в чистку. Или выбросить.
Наступил поздний вечер. Он ничем не разнился от раннего. Может быть, только дождем - теперь он капал сеточкой, редкой, уставшей. К инспектору пришел озноб. Волглая одежда ничуть не грела. А ведь в его рабочем кабинете лежала одежда, припасенная именно для таких случаев - водонепроницаемая теплая куртка и резиновые сапоги. Знать бы, где упасть, соломки бы...
Инспектор подумал, что с убийством возни бывало меньше, чем с этим хлебом...
И еще он не понимал той страсти, с которой Рябинин и Петельников вели это дело. Ну, хлеб. А разве копать руду, пилить лес или колоть уголек легче? Кстати, а работать в уголовном розыске легче? Они рассуждали так, будто нет ни научно-технической революции, ни прогресса. Ходить по хрюку... Еще немного, и он сам захрюкает.
В ботинках от жидкого торфа слиплись пальцы. Мокрая рубашка старалась обсохнуть от малого тепла спины. Сырая шляпа давила на лоб, как солдатская каска. Щипало исколотую крыжовником руку... Интересно, воспаление легких бывает отчего?
Те звуки, которым удавалось пробить толщу тьмы, шли из Поселка. Здесь, на отшибе, мертвела тишина.
Где-то и кто-то выругался, но так далеко и так нереально, что вполне могло донестись и с луны. Где-то неохотно тявкнула собака. Проурчал и затих мотор. Вскрикнул приемник. Поблизости дважды цокнуло, как маленьким копытцем, - сосновые шишки падали на асфальт со стекольным звоном.
Леденцов не курил и поэтому молекулу табачного дыма мог уловить за десятки метров. Вроде бы запахло. Он огляделся, что имело не больше смысла, чем задышать в воде. Наверное, почудилось. Но минут через десять его нос вновь задрожал, как у охотничьей собаки. Где-то курили. Не из Поселка же несет. А может быть, из сарая?
Инспектор встал и походкой водящего в жмурках пошел к сараю. Видимо, от усталости тучи истончились, поэтому иногда - нет, не просвет, а вместо черноты приходило какое-то осветление воздуха, в котором очерчивался угол дома, деревья, колодец... И сарай. Леденцов подошел к нему, ощупывая дверь и нюхая воздух. Дымом не пахло, на двери висел замок.
Тогда он решил обойти вокруг дома, что оказалось делом не легким. К фундаменту была приставлена и привалена разная рухлядь. Какие-то кастрюльки, дощечки, горшочки, цветочки...
- Бесхозяйственная дура, - тихо выругался Леденцов, ударившись коленом о лестницу, положенную на ребро.
Держась за угол дома, он повернулся к окну. И в этот миг прохудившаяся туча отпустила Поселку лунного света чуть больше, чем отпускала до сих пор. Позабыв про боль, инспектор отпрянул - за стеклом белело лицо. Леденцов вскинул фонарь, как пистолет, и нажал кнопку...
Худой и небритый человек покойником смотрел на него, даже не мигнув от яркого света. В комнате зажгли электричество, вместе с которым пропал и человек-покойник.
Леденцов хотел ринуться в дом, но за его спиной мокро стукнула калитка - в свете, павшем из окна, он разглядел женскую фигуру. Инспектор спрятался за угол.
Я видел мальчишек, собиравших хлебные колоски: довольные, веселые, разгоряченные... Я видел мальчишек, пинавших по двору буханку хлеба вместо футбольного мяча: довольные, веселые, разгоряченные... Чем эти похожие мальчишки отличаются? Главным - сопричастностью жизни взрослых.
Клавдия Ивановна Сантанеева оцепенела, приготовившись к громовому стуку в дверь. Но там поскреблись по-кошачьи, знакомо. Она задышала свободнее. Неужели до сих пор не дышала?
Сантанеева открыла дверь. Скуластая Катерина опустила платок с головы на плечи и неуверенно спросила:
- Спишь, что ли? Света вроде бы не было...
- Гасила на минутку. Показалось, кто-то ходит под окном.
- Никого нет, - заверила Катерина.
- Проходи, соседка. Давно не захаживала.
- Так ведь дела...
Катерина прошла в комнату, щурясь от хрустального света, от обилия стекла, от пышно накрытого стола. Она присела на краешек кресла неуверенно, готовая вскочить и бежать.
- Спички все исчиркала. Одолжи коробок...
- Не спеши. Я тебе стаканчик сладкого вина налью.
- Господь с тобой! На ночь вино пить.
- Ну хоть пепсы.
- Чего?
- Пепси-колы, водички.
Сантанеева торопливо схватила бутылку, опасаясь, что гостья откажется и от воды. Катерина оглядывала дом, но не с любопытством, а с каким-то ждущим выражением - так человек отыскивает потерянную вещь, - даже еле приметная улыбка была на губах.
- Когда была жива тетка Анна, твоя мать... Мы тут ели драчены с топленым молоком из русской печки...
- Печку я разобрала.
- Щами пахло, картошкой, теплом... В хлеву корова мычала. Котята играли, ребятишки кричали... А теперь вот... эту соску пьем.
- Не соску, а пепсу. Ее во всех странах пьют.
- Из резины делают, что ли... - поморщилась Катерина.
Сантанеева отодвинула бутылку и побегала взглядом по столу, не зная, чем угостить соседку. Но на столе были лишь соленые закуски, мясо, рыба - все подобающее к двум бутылкам, высоким, прозрачным, с винтовыми пробками. Взгляд Сантанеевой помимо ее воли соскользнул со стола на окно, на улицу - там была осенняя тьма.
- Ты лучше скажи, Катерина, чего ко мне перестала ходить?
- А ты к кому в Поселке ходишь?
- Я не могу, Катерина. У меня должность прилипчивая. Всяк норовит чего достать по знакомству или в долг.
- Не поэтому ты людей сторонишься, Клавдия, не поэтому...
- А почему же?
- Так дай коробок спичек-то, - Катерина поднялась и накинула платок на голову.
Но Сантанеева заступила ей путь, как милиционер нарушителю:
- Нет уж, ты доканчивай!
Катерина села с готовностью, не скрывая, что сказать ей хочется. Скулы, крупные и круглые, как ребячьи коленки, - в детстве звали ее Катькой-скулой, - зарделись огнем. Покраснела от напряжения и Сантанеева.
- Уходи из магазина, Клавдия.
- Это почему?
- Себя теряешь.
- Ты, Катерина, ребусы не загадывай. Как так теряю?
- Печку русскую снесла. Эту вот папсю пьешь...
- Катьк, завидуешь мне? - изумленно пропела Сантанеева.
- Чему? Этому-то?
Катерина привстала от такого дикого предположения и повела рукой, как бы охватывая все богатство дома. Сантанеева, почти непроизвольно, так же вскинула руки и так же охватила все широким жестом:
- А что... Неплохой ин-терь-ер.
- А на какие шиши куплен? - тихо спросила Катерина.
Сантанеевская рука упала вдоль тела бессильно. Ее глаза смотрели на гостью почти неузнающе - кто перед ней? Катька-скула ли, соседка ли, Катерина ли?
- Ты что... Намекаешь?
- Я-то намекаю. А люди говорят.
Клавдия Ивановна куда-то пошла, неопределенно, как бы во внезапном сне. Но даже ее большая комната ограничила этот сонный ход. Сантанеева почти уперлась в сервант, сразу пришла в себя, вернулась к гостье и как-то осела на кресло.
- Уеду я от вас в город.
- А этот дом, в котором ты родилась и выросла? А могила твоей матери? А мы, с которыми ты выросла и прожила всю жизнь? Всех побоку? Клавдия, ты ведь нашенская, и жить тебе по-нашему...
Эти слова Сантанееву почему-то хлестнули. Ее минутного бессилья как не бывало - она вскочила с кресла и бросилась к оторопевшей гостье, как из засады: