- По-вашему, говоришь? Ты это пальтецо сколько носишь? Шестой год? Оно уже похоже на шкуру старой лошади. А на ногах у тебя что? Ага, резиновые сапоги, в глине. Дай-ка твою руку... Не кожа, а кирза. От земли да от ботвы... Катьк, а ведь в городе бабам ручки целуют. А физиономия твоя... Слыхала ли ты про помады, кремы, лосьоны? А про духи? К примеру, "Визави"? Или французские "Же ву озе", сорок пять рублей махонький пузырек... А знаешь ли ты, Катерина, что бабы в городе коров не доят, огороды не полют и крапиву поросятам не запаривают, а смотрят по вечерам телевизоры? А посреди жаркого лета месяц лежат на южном берегу, купаются и жуют фрукты? А еще путешествуют за границу на белом пароходе - в одной руке темные очки, в другой бутылка пепси. А еще...
- Чего ты! - перебила испуганная Катерина. - Я живу не хуже других. И платья у меня есть, и туфли на каблуках, и часики с золотым браслетом...
- Зачем они тебе, часики-то? - не отпустила своего напора Сантанеева. - Куда ты их наденешь? Когда за комбикормом отправишься или хлев будешь чистить? Или для Васьки своего, когда он пару бутылок у моего магазина раздавит, а?
Или Сантанеева устала от быстрой и раскаленной речи, или Катерина обезволела от ее слов, но обе молчали. Странная и тягучая пауза была долгой и неудобной. За окном шумел темный ветер, что-то постукивало в огороде, что-то скрипнуло на чердаке...
- Это все он, - тихо, вроде бы самой себе, сказала Катерина.
- Кто он?
- Хахаль твой нахрапистый, пришелец этот...
- Катьк, не лезь не в свое дело!
- Сама ж просила сказать правду...
- Ты зачем пришла?
- За спичками.
- За спичками... На!
Притча не притча, сказка не сказка... Нужно было мужику выбрать одного работника из двух. Посадил он их обедать, а после еды и выбрал. Обиженный-то и спрашивает, почему выбрал того: вроде бы во всем обоюдные - и в летах, и в силушке, и в сноровке... А мужик ответствует: "Ты, мил человек, все без хлеба съел, а второй-то с хлебушком. Видать, человек он основательный и работать будет по совести".
Как только женщина вышла из дому и шаги ее стихли за штакетником, Леденцов перепрыгнул через лестницу и ринулся к входу. Он застучал в дверь, а вспомнив о механическом звонке, стал его дергать, не переставая. От нетерпения, которое замедляет ход времени, он не мог точно определить, как быстро открылась дверь...
Сантанеева стояла в халате, дрожа не то от дворовой сырости, не то от злости.
- Клавдия Ивановна, опять к вам в гости...
Она не сдвинулась, закрывая вход высокой грудью, которая вздымала даже свободный халат:
- Поздновато для гостей, - догадалась она, что он из милиции.
- Я только загляну.
- А вы имеете право врываться в частный дом после двадцати трех часов?
- Нет, не имею.
- А санкция прокурора у вас есть?
- Нет.
- Тогда гуляйте.
Она хотела захлопнуть дверь, но инспектор подставил грязный ботинок. Под халатом он увидел брюки и кофту. Зачем же она набросила халат? Показать, что спит?
- Клавдия Ивановна, мне ведь ничего не стоит вызвать следователя и сделать обыск. И почему вы боитесь меня впустить?
- Я спать хочу, - отрезала она.
- Хорошо, я к вам не пойду, только вышлите сюда механика.
- Какого механика?
- Которого я видел в окне.
- Да вам привиделось, дорогой милиционер! - вдруг запела она.
- А коли привиделось, разрешите в этом убедиться.
- Только ноги оботрите...
В чистых, хорошо вытертых ботинках инспектор обошел ее дом. Никого. Он замедлил у шкафа, не решаясь распахнуть дверцы. Она рванула их:
- Смотрите, щупайте!
Лишь ряды плечиков с костюмами и платьями. Оставалась кладовка. И ее она распахнула с готовностью - банки с вареньем и соленьем. Никого.
Инспектор вернулся в большую комнату, где царствовал охрусталенный сервант.
Он опустился на мягкий стул, обводя взглядом это современное и вполне городское жилище. Села и она.
Губы каменно сжаты. Апельсиновые волосы взвиты каким-то шалым ветром. Глаза смотрят неумолимо и черно, подобно ночи за окном. Грудь вздымается и опадает, как после скорого бега. Но ведь она не бегала. Волнуется? Да ведь заволнуешься, коли милиция нагрянула чуть не ночью.
- Дождь, вы промокли, устали, вот и почудился за стеклом какой-то механик, - сказала она шелковым голосом, который никак не вязался с ее взвинченным видом.
- Небрит он.
- Кто?
- Николай Николаевич.
- Ей-богу, у вас от службы миражи.
Рамы двойные, уже законопаченные на зиму, уйти в окно он не мог. Лестница на чердак проходит через сени - инспектор услыхал бы его уход. Русской печи в доме нет, залезть некуда. Под кровать Леденцов заглядывал. Тайная дверь в стене? Но стены бревенчатые, в избах подобных дверей не делают. Может быть, механик лежит в серванте, за фужерами? Но они стоят чинно, нетронуто.
- Куревом пахнет, - улыбнулся инспектор.
Она не ответила - неспешно достала из кармана халата пачку сигарет и закурила, пустив нахальный дым в его сторону.
- Убедительно, - восхитился инспектор. - Но и спиртным откуда-то тянет.
Все так же молча она встала, вальяжно подошла к столу, взяла бутылку, налила полный фужер, медленно выпила и вернулась на свой стул.
- Неплохой этюдик, - согласился инспектор. - А вы спите в брюках?
- Нынче такая мода, спать в шелковых брючках.
Он не возразил: черт его знает, эта мода бежит скорее всех научно-технических революций. Да и кто спорит о моде с женщиной? Поэтому откровенным взглядом начал он изучать каждый сантиметр пола, мебели, стен и потолка, ломая голову, куда же делся механик.
На полу лежал какой-то тонкий коврик - инспектор воззрился на него.
- Может, чайку попьете? - вдруг елейно спросила хозяйка.
Это с чего же? Чтобы отвлечь от коврика?
- С чем, Клавдия Ивановна?
- А с чем вы любите?
Он заметил тоненькое вздутие, которое шло от стены до середины комнаты, будто под ковром бежала бесконечная змейка или пролегла веревка.
- Я люблю с ромом.
- Рому нет, - хихикнула она, - но подобное отыщем.
- Что за подобное? - инспектор встал.
- Скажем, пшеничной водочки...
Она тоже вскочила с радостью освобожденной птицы и посеменила впереди, увлекая его на кухню. Инспектор дошел с ней до порога, до края ковра, и, нагнувшись, схватил вдруг его и стремительно завернул, оголив половину крашеного пола.
- Без прокурора не имеете права!
- Без санкции прокурора не имею права обыскивать, но преследовать уголовного преступника могу и без санкции.
От стены до середины комнаты тянулся электрический провод и пропадал, нырнув под половицы. Рядом было плоское кольцо. Инспектор взялся за него и открыл крышку подпола - на него пахнуло тьмой, влажной землей и застойным алкоголем.
- Николай Николаевич, включите лампочку!
Подпол осветился. Инспектор присел, уперся руками в края и спрыгнул в середину яркого круга...
На березовой чурке сидел худой мужчина с запавшими глазами. Белая рубашка, темный костюм и полосатый галстук казались в этом подземелье неуместными, как смокинг в пещере. Прилизанные волосы лежали на голове сырой глиной. Лишь рыжеватая щетина говорила о его положении. Он глядел в земляной пол равнодушно, даже не подняв головы.
Инспектор осмотрелся...
Подпол, метров пять площадью, был обшит досками и, видимо, предназначался для картошки. Голая лампочка горела в углу раскаленно. На столике, сооруженном из пня и широкой доски, стояла ополовиненная бутылка коньяка и лежал желтобокий лимон. Была и вторая чурка, свободная, для гостей. Инспектор опустился на нее.
- Николай Николаевич? - спросил Леденцов.
Механик вскинул голову и потянулся к бутылке. Инспектор отставил ее непререкаемым движением.
- Дай напоследок-то, - глухо попросил механик.
- Вам предстоит беседа.
- Вот и забудусь перед беседой.
- Этим не забываются, Николай Николаевич.
- Кто чем.
- Большинство ничем.
- Э, инспектор, все забываются, только каждый по-своему. Один вещички копит, второй любовью занят, третий у телевизора сидит, четвертый в машине своей замуровался, а пятый, вроде тебя, работой забывается...
- От чего, Николай Николаевич, забываетесь вы?
- От жизненных неудач, инспектор.
- Идемте, - Леденцов поднялся с березовой чурки.
Мещанин не любит хлеба. Потому что он дешев - копейки стоит. Потому что он доступен - не дефицит же. Потому что он не престижен - не икра и не ананасы. Но главное, не любит потому, что хлеб прост, как правда. А мещанин простых вещей не любит.
Механики по представлению Рябинина должны быть людьми могучего телосложения, потому что он сам всяких механизмов боялся и считал, что они повинуются лишь сильному. А Николай Николаевич был высок, необыкновенно худ и остер лицом, словно его обточили. Серые глаза смотрели прямо, даже вызывающе. И Рябинин понял, что разговор может быть трудным.
- Николай Николаевич, хочу вам сообщить, что тот вредитель, который валял тесто, запекал в хлеб будильники и устраивал поджоги, - пойман.
- За этим меня и привезли?
- Поэтому вас и задержали, - уточнил Рябинин.
- Попрошу без аллегорий, по закону.
Рябинин разглядел, что волосы у механика слегка каштановые, кожа на лице бледно-розовая, полупрозрачная, с мелкими веснушками, глаза серые, маленькие и какие-то уютные... Вот покажи его сейчас людям и скажи, что это опасный преступник, - не поверят.
- Почему вы скрывались?
- Я не скрывался, а был у знакомой.
- Вас два дня не было на работе.
- За прогул я отвечу.
Рябинин вдруг устал неземной усталостью. Ну расследовал бы он убийство, ограбление сберкассы, бандитский налет или какое-нибудь садистское хулиганство... Тогда бы он применил все свои познания в криминалистике и психологии, весь свой многолетний опыт. Но ведь он расследовал хищение хлеба, и ему казалось, что это преступление требует особого поведения преступника - честного, наверное, - и, следовательно, не надо прибегать ни к каким ухищрениям.
Все-таки Рябинин спросил осторожно:
- Вы приказывали Башаеву вывозить хлеб?
- Да, с разрешения директора.
- Значит, соучастник, - Рябинин решил взорвать его уютное благодушие.
- Соучастник в чем?
- В преступлении.
- Товарищ следователь, подобными словами даже на рынке не бросаются.
- Николай Николаевич, вы же только что признались в том, что вместе с директором и Башаевым вывозили хлеб...
- Да, но хлеб бракованный. Что-то я не слыхал, чтобы за брак сажали.
- Хлеб следовало переработать, - вяло сказал Рябинин, продолжая этот пустой разговор.
- Во-первых, есть нормы на санитарный брак. А во-вторых, мы готовы нести дисциплинарную ответственность за высокий процент брака и ненадлежащее его использование.
- Кто это мы?
- Я и директор.
Вот так. Высокий процент брака и ненадлежащее его использование. И дисциплинарная ответственность. Например, механику строгий выговор, а директору - простой. И все, жги хлеб дальше.
Механик изучающе поглядывал на следователя, оценивая убедительность своих слов. Вроде бы и глазки перестали быть уютными, став колкими и нацеленными. Он даже приосанился, показывая свою независимость. Этот ли человек пустился в бега и сидел в подполе у любовницы? Одет, как для концерта. Ему бы только побриться...
- А теперь перейдем к делу, - внушительно предложил Рябинин.
- К какому делу?
- Почему горел хлеб?
Механик облизнул сухие губы.
- Автоматика. То одно полетит, то другое, то перепады напряжения...
- У этой автоматики странное свойство... Она портилась, стоило вам появиться.
- Кто так говорит?
- Все свидетели.
- Я знаю... Они говорят, что хлеб горел и при мне.
- Нет, они говорят, что хлеб горел только при вас!
- Это несерьезная фантазия.
- Нет ни одного свидетеля, который бы мог вспомнить, чтобы хлеб сгорел или вышел сырой, а вас не было. Только при вас!
- Мало ли что наговорят...
- Специалисты утверждают, что автоматика исправна.
- Сейчас-то исправна.
- Неужели вы думали, что в таком большом коллективе, как ваш завод, не найдется честных душ? Неужели в Поселке не узнают, что возите хлеб? И неужели специалисты не подсчитают убытки и не разберутся в этой автоматике до винтика?
- Что я сказал, то и есть, - угрюмо бросил механик, отворачиваясь от следователя.
У директора высшее образование, у механика среднетехническое, у Башаева восемь классов. Директору сорок лет, механику тридцать шесть, водителю тридцать один. Директор не пьет, механик выпивает, а Башаев льет в себя, что пожар тушит. Директор семьянин, механик семью бросает, водитель детей раскидал по свету... Всем вроде бы разнятся, и все-таки похожи, как три буханки хлеба. Чем же? Где пересеклись их линии? Уж не в плоскости ли равнодушия?
- Жаль, Николай Николаевич, что разговора не получилось, - искренне признался Рябинин. - Ведь меня, откровенно говоря, интересует не преступление.
- Я думал, что следователей только это интересует.
- Про ваше преступление я уже все знаю.
- Да? - спросил механик, тревожась любопытством.
- Слушайте. Вы познакомились с Сантанеевой, продавщицей сельского магазина. Однажды действительно сгорела партия хлеба, и директор разрешил ее вывезти. И у вас появилась мысль. Продавать хлеб есть кому - Сантанеевой. Возить есть кому - пьяница Башаев. Дело за хлебом. А если на машину нормального хлеба бросить несколько горелых буханок? Тогда можно вывезти и всю машину, как якобы жженого. Башаев паяльной лампой обжигал часть буханок, хорошего хлеба достать на заводе не трудно... Фирма заработала.
И вдруг нагрянули мы. А у вас в подвале партия хлеба лежит. Вот вы и попытались его вывезти. Я даже знаю, почему Башаев вывалил хлеб в болото. В тот день у Сантанеевой в магазине был ревизор. На завод обратно не повезешь. Все так, Николай Николаевич?
- Глупости...
Лицо механика стало как бы острей. Он бесполезно огляделся, ища неожиданную поддержку. Но в кабинете никого не было, кроме следователя; в кабинете не. стояло ни одной мягкой вещи, способной хоть чуточку смягчить слова Рябинина, - жесткие стулья, деревянный стол, металлический сейф.
- Но я не знаю, Николай Николаевич, ради чего вы пошли на преступление? Неужели ради Сантанеевой?
- Вам и не обязательно знать.
- А суд об этом спросит.
- Ему тоже не обязательно знать.
- Николай Николаевич, но есть судьи, которым долго или скоро вам придется ответить, - ваши дети.
Механик хотел было что-то сказать, энергичное и злое, но укротил это желание заметно, на виду у следователя. О детях ли хотел сказать, о хлебе ли?
- Не будете говорить правду? - официально спросил Рябинин.
- Ни о каких преступлениях я не знаю.
Наступившая тишина не удивила. У механика кончились ответы. Да и у Рябинина кончились вопросы, кончилась первая стадия, когда следователь, едва поспевая за уголовным розыском, буквально бежит по горячим следам. Теперь предстояли, кропотливые допросы свидетелей, нудные очные ставки, поиски цифр в актах ревизии и формул в заключении экспертиз. Теперь и предстояло следствие в его истинном понимании..
Телефонная трель рассекла тишину. Рябинин взял трубку, как ему показалось, с некоторым облегчением, поскольку спрашивать механика было не о чем - каждый допрос имеет свое начало, середину и конец.
- Да?
- Сергей Георгиевич, еще раз эксперт беспокоит. Нашелся этот механик?
- Механик здесь.
- Когда познакомите его с постановлением об экспертизе, привезите механика на завод к нам, пусть сам убедится в исправности узлов. Потом, у нас снимки почему-то не вышли. Хотим переснять новой камерой.
- Готовьте свою камеру, а механика доставим.
Рябинин рассеянно глянул на Николая Николаевича...
Но механика в кабинете не было - на стуле сидел высохший старик со слезливыми глазами. Волосы тоненьким слоем облепили череп. Острый подбородок вздрагивал.
- Значит, так... пришла беда...
- Что с вами? - изумился Рябинин.
- За что привлекаете-то?
- За хищение государственной собственности, то есть хлеба.
- Я хочу дать чистосердечные показания, - тихо сказал механик, отирая мокрый лоб.
Рябинин тоже потер свой, догадываясь.
Разговор по телефону... Рябинин слушал эксперта и не слышал своих слов, которые сложились зловеще. Что он сказал... "Механик здесь". Потом что-то про фотокамеру. Нет, просто про камеру. И опять про механика, которого обещал доставить... Николай Николаевич решил, что его арестовывают. Сработала психологическая ловушка, о законности которой спорили юристы. Но ее придумал не Рябинин, а жизнь ее придумала, которая большая мастерица на случайности.
Механик испугался не зря - не мог следователь отпустить человека, преступление которого он приравнивал к тяжким.
- Николай Николаевич, сколько всего вывезено хлеба? - задал свой главный вопрос Рябинин.
- Я не считал, но Клавдия учет вела.
Инспектор Леденцов допустил ошибку, оставив Сантанееву дома. Но Петельников уже за ней поехал.
Хлеб для меня не только категория экономическая. В конце концов, есть народы, которые не едят хлеба и живут. Для меня хлеб есть символ всего главного и основополагающего в жизни.
Известно выражение - не хлебом единым жив человек. Не забыть бы, что прежде всего жив он хлебом единым; что прежде, чем дойти до духа, хлеба нужно иметь вдосталь. Не забыть бы, что, допустим, защита диссертации есть всего лишь защита диссертации, а выращивание хлеба - это дарение жизни всем нам...
Не забыть бы.
Петельников подъехал в открытую к самому дому и пошел к калитке. Там он остановился, разминая ноги и оглядывая тот мир, который видел теперь не через стекло. Его поразила странная тишина, выпадавшая осенью в редкие дни...
Отдаленный Поселок словно вымер. Опустело и небо, свалив все тучи за горизонт. Ни шума ветра, ни шороха дождя. В лесу, подступающем к ограде, странная тишина: ни крика грибников, ни далекого воя электрички, ни стона птицы, ни треска сучка... К чему это? К зиме?
Петельников толкнул незапертую калитку и прошел к двери. Механический звонок дергался туго, словно его заколодило холодом. Он постучал в дверь, в окно, в стену - дом отозвался тишиной, как осенний лес. Тогда он легонько нажал на пластмассовую ручку - дверь подалась свободно. Незапертый дом в загородном поселке... Инспектор шагнул в сени, по уже знакомому пути прошел в дом и распахнул дверь в комнату...
Окна были занавешены плотными шторами, видимо не открытыми еще с ночи. Дневного процеженного света хватало только на обозначение крупных контуров. Даже хрусталь не мерцал. Воздух, застойный, как в подвале, насытился алкоголем и плесенью.
Петельников знал, где выключатель. Он нажал его, высекнув сухим щелчком электрический свет...