"Баба предала! А сколько мужиков в зоне о том говорили? Они еще тогда это пережили. Мне судьба дала отсрочку. Они остались живы. А я чем хуже? Они не верят бабью? И я не поверю ни одной! Вот только теперь куда деваться?"
И Николай решил сегодня же, не откладывая, пойти на работу. Может, там имеется общежитие? Авось дадут место…
Ему повезло.
Николая определили в бригаду каменщиков подсобным рабочим. Он целыми днями носил на растущие этажи кирпичи, раствор. Вернувшись в общежитие, заваливался в постель и спал до утра. Его не интересовали соседи по комнате. Он ни к кому не набивался в друзья, никуда не ходил. Лишь через два месяца решился написать письмо родителям в Сероглазку. Коротко поделился случившимся. Особо не жаловался. Передал приветы всем братьям и сестрам. Попросил черкнуть о себе хоть несколько строк. А через месяц получил ответ, написанный рукой старшей сестры Ольги:
"Ты пишешь, что стал почти свободным и живешь в общежитии вместе с вольными людьми? А скажи-ка, как ты просрал квартиру, какую дали тебе? Почему прописал в ней потаскуху, а не моих детей - своих племянников. Сейчас жил бы в своем углу, а не скитался бы по общагам! И мои дети не платили бы за комнату, учась в институтах! Но… На это у тебя ума не хватило. Ты никогда не думал о нас. Вот и теперь пишешь о своих бедах. А не подумал, что родителям обязан помогать. Ведь они получают крохотную пенсию, какой и на хлеб не хватает. Я тоже в колхозе работаю. Имею свою семью. Учу детей. Еще и стариков кормлю. Легко ли мне? Бьюсь как рыба об лед. И никто не поймет и не поможет. У всех свои заботы и беды. Только я трехжильная? Вас вынянчила. Вы повыучились. Я осталась с семилеткой - в колхозе. Из-за вас. Но с вашей учености никакого толку. Только сосете из нас последние соки. Уж лучше б вас не было".
Выпало письмо из рук. Хотел подсобрать деньжат на одежонку. Да куда там? Пошел на почту. Все до копейки отправил в Сероглазку. Сам пересел на хлеб и воду. До аванса кое-как дотянул. Из дома получил куцую записку, мол, получили перевод, наконец-то… Прислал родителям как милостыню. Людям этот перевод показать совестно…
Николай сдавил виски: "Что делать? Ведь впереди еще четыре месяца. Их надо прожить".
Он порвал письмо сестры. Решил написать сестрам и братьям, чтобы вспоминали о стариках. Но вскоре понял бесполезность, старшая, Ольга, уж конечно их не обошла своими упреками. Видимо, не возымели ее письма воздействия. И она решила отыграться на поддавшемся.
Николай в следующую получку купил себе смену белья, рубашку и брюки. Остальное приберег на питание. Но уже через неделю получил письмо из Сероглазки, где Ольга грозила судом. Сказала, что подаст на него заявление об удержании алиментов на содержание родителей. И не только на него, а на всех. Пусть им будет стыдно.
Николай ничего не ответил. Он не мог брать в долг и ждал развязки.
"Будь, что будет!" - решил он. А через месяц получил повестку - явиться в суд.
Николая долго стыдили, даже не выслушивая. Желчная судья называла его обидными словами. И Николай, не выдержав, сорвался. Он заорал гак, что все стихли. Он обзывал судью, как называли всех баб мужики в зоне, виня каждую в своих бедах.
Из зала суда его увели в следственный изолятор. А вскоре он снова встал перед судом. И снова срок…
"За оскорбление чести и достоинства судьи, выполнявшей свой служебный долг, определить наказание сроком на пять лет…"
Николай слушал молча.
Какою короткой оказалась эта полуволя… Он даже не успел прочувствовать ее. И снова попал под запретку.
"С учетом нарушения условно-досрочного освобождения отбытие срока определить в зоне усиленного режима" - донеслось до слуха последнее.
"Никого из родных в зале суда. Сплошь чужие люди. А и родня… Уж лучше б ее не было", - подумал горько впервые в жизни.
В этот раз его увезли далеко от Красноярска, в номерную зону, огороженную от всего света колючей проволокой, как паутиной.
В зоне был свой целлюлозно-бумажный комбинат. Он работал круглосуточно. Заключенные знали весь процесс изготовления бумаги. Сами заготавливали для нее лес в тайге, отгружали па нагоны готовые рулоны. На этом конечном цикле были заняты "свежаки", попавшие в зону недавно. В бригаду грузчиков зачислили и Калягина.
- Эй, свежак! Твою мать! Тебя зову, падла! - услышал Колька над ухом голос, похожий на медвежий рык.
Это был бугор барака.
- Хиляй сюда, козел, - позвал дружелюбно и добавил: - Нынче будешь канать в грузчиках! Л коль по кайфу придется, поглядим, куда воткнуть!
И гаркнул так, что стекла дрогнули:
- Макарычем меня звать! Допер? Ну, то-то!
Кольку, едва отдохнув, обступили зэки:
- По какой статье влип?
- С каким сроком?
- Какая по счету судимость?
- Сам кто, откуда?
Он все рассказал как на духу. Бугор ни о чем не спрашивал. Но слушал внимательно. Сидел на своей шконке у печки, смотрел в огонь. Когда Николаю показалось, что вопросы исчерпаны и ему можно идти спать, Макарыч внезапно рявкнул:
- Выходит, с голой жопой, без положняка, нарисовался? Секи! Первую получку даже не понюхаешь…
- Понял, - опустил плечи Николай, заранее зная, что спорить бесполезно.
- Ладно, свежак, коль не гоношишься, дыши с кайфом! Ложись рядом. У печки. Вот на эту шконку. На ней вчера Архип окочурился. Глядишь, тебе тоже повезет. На воле шустрей окажешься. Или ссышь? Едино все там будем. Чуть раньше иль позже, какая разница! - лег, кряхтя. И, глянув на Кольку, уже занявшего шконку Архипа, спросил: - Тебе сколько лет отроду?
- Тридцати нет…
- О! Совсем зелень супротив меня!
- А за что сюда попали? - удивился Колька.
- За искусство! Ить я - художник! - оскалил в улыбке крупные желтые зубы.
- Художник? - отвисла челюсть у Николая. Он не мог поверить в услышанное.
- Ну, чего челюсть отвесил? Иль сомневаешься? Зря! Я самый что ни на есть! Отменный портретист! Равных не сыщешь в целом свете. Всех именитых особей с закрытыми глазами изображу. Хоть королеву английскую иль Жоржика Вашингтона, хошь Бисмарка с Лениным. Хоть голиком или в исподнем! Лишь бы в банке приняли! Теперь врубился?
- Фарцовщик? - уточнил Николай.
- Во! В самое очко попал! Он самый. Так вот ты со второй ходки скис! А у меня - уже восьмая! Трижды на мыло распустить хотели! Да не подфартило судейским крысам. По круглым датам не размазывают, милуют жизнь. От того канаю и нынче. Уже три зимы отбарабанил тут. Совсем измаялся.
- Оно и немудрено, - посочувствовал Николай.
- То ли дело раньше! Грудь колесом держал. Теперь спина - в коромысло. Ослаб совсем, - глянул в потолок.
- Да, конечно, вам тяжелее других, - выдохнул Николай трудно.
- Свой хрен двумя руками согнуть не могу! - глянул шельмовато. Николай от удивления воздухом подавился.
- Опять не веришь? Свежак, да ты что? Это ж я, Макарыч! Мне б нынче пяток гимнасток! Я б с ними такую краковяку сбацал, всем чертям завидно стало б! А ты сопли пустил! Баба рога наставила! Да плюнь ты на нее! Баб надо менять, как носки! - снял свои, понюхал, сморщился, бросил в печь. - Вот и с ними! Снялся с ней и забыл, чем воняла! Ни одна лахудра нашей жали не стоит. Все они сучки! Все до единой! И ни одну не допускай выше пояса! - сплюнул, высморкался и продолжил: - Сеструха лажанула? Забей на нее! Проучи лярву! Да так, чтоб задохнулась, изошлась бы злобой и завистью!
- А чему завидовать? Она на воле, а я - в зоне!
- Ну, ты не канючь. У нас, не сей мозги,
производство вредное! Потому всяк срок пополам делится. Выскочишь на третью зиму, если не откинешься раньше! А деньги, короче, башли, что заколотишь, па счету твоем будут лежать. За три года кой-что скопится. Дураком не будь, не промотай их. Прибарахлись, когда выйдешь, подвали к богатой вдове и канай на ее харчах. Баб надо уметь пользовать с понтом. Не тратиться на них, а доить!
- А как же любовь?
- Во, дурень! Ты ж секи, про что ботаю! Иль мало тебя накололи эти паскуды? Приморишься, переведешь дух под юбкой у богатой шалавы. А там можно и на стороне, для души прихватить, коли силы останутся!
- Нет! Я так не смогу! Без любви какая жизнь? - покачал головой Николай.
- Слухай сюда! Тут все свои! Всяк на бабах горел. Потому секретов нет. И у меня была зазноба! Ох и кружелил я с ней! До седьмого пота. Она мне светлей солнца казалась, пьяней вина. Дороже бриллиантов, краше всех цветов, ценней жизни. Я без нее дышать не мог. Но - загремел в ходку Хотя приговорили на мыло! Аккурат двадцать лет Победе над немцем, и меня пощадили. Заменили сроком. Но в газете пропечатали, что приговорен к расстрелу и приговор приведен в исполненье… Усек иль нет? - спросил Кольку.
- Понял!
- Ни хрена ты не понял! Ведь я на нее всю свою кубышку извел. А это - немало. Лимоны! Вся в камушках, в рыжухе! В мехах! Я не только фарцовщик, а и медвежатником был. Ну, отмолотил на Тикси пять зим. И в бега сквозанул. Нарисовался к ней прямиком. А у ней пахан другой малины кайфует, как падла! Я стал свое давить. Мол, часть отдай. Она прикинулась, что не узнала меня. Ну, напомнил! Вмазал слегка! Враз признала. Но… Трехнула, мол, с транды сдачи нет! Я ей еще врезал. Она ногами в углу накрылась. Визжит, поверила, что живой, не привиденьем перед ней стою. Но бабки не дает. Я ее за горлянку прихватил. Она аж задыхается, но башли не хочет высветить. А тут ее хахаль сзади с "пером" подвалил. Пропорол, падла. Я чуть не откинулся. А она стала мне мослами на грудь и скалится, мол, много ли мне нынче надо на дорогу до погоста. И при мне фаловала пахана урыть живьем в землю! Если бы не кенты, так бы и утворили. С того дня в любови не верю.
- А ты с ней после этого виделся? - изумился Колька.
- Вишь, они меня в подвал сбросили, до ночи. Чтоб я там кровями изошелся и накрылся. Но со мной кенты были, с какими в бега сорвался. Они и выручили. Вломились к вечеру. И пахана в клочья пустили. И ее прижали. Указала, где канаю. Меня достали. Я уж без сознанья. Ее тут же на "перья" взяли. На ленты распустили всю, как есть. Так и не нашмонали, где кубышку притырила…
- После нее не имел баб?
- Упаси меня, Господи, от этой заразы! Я их только пользую. Но не имею. Не дольше, чем на ночь, если смачная. А уж на подольше - натуру мутит от них!
- Да разве только Макарыч? Тут половина мужиков из-за бабья сроки тянет! - подал голос мужик, засидевшийся у стола.
- Вот и у меня была лярва! Не красавица. Обычная лахудра. Как и все. А тут мой сосед ей приглянулся. Схлестнулась. Я их на горячем накрыл. Ну и отправил ее гулять. Правда, через окно. С шестого этажа. Думаешь, сдохла? Хрен там! Только ноги поломала. Транда - в целости! Зато меня в тюрьму! А она с соседом и теперь кувыркается. Хоть трое детей. Старший сын ко мне в зону от ней запросился! - выдохнул мужик на стоне.
- А моя как отчебучила? С моим другом, в сарае… Я ее за космы с сена сорвал и в угол мордой. А там коса висела. Все рыло искромсало ей. Так она наплела, что я ее ножом порезал. И поверили в суде. Теперь спилась. Обоих детей у нее в приют забрали. Ворочусь, все заново начинать придется, - рассказал мужик с соседней шконки.
- Это еще что! Ваши хоть с чужими! У меня и вовсе. С моим отцом спуталась. Три года… И если бы не мать… Она уже не выдержала позора. Выдала обоих. Я и добрался. Озверел. Обоих ночью на сеновале топором изрубил в куски. Вся деревня за меня вступилась. Мол, как иначе? Но судья, сука!
Все трепалась про закон и неприкосновенность личности! Вот только про мою душу запамятовала! А в доме дочка осталась. Не знаю, может, сестрой доводится. Теперь уж в школу пошла. Мать растит. Все равно родная…
- Оно, вишь, не только у тебя в судьбе замете- лило. Всех достало паскудство бабье! Может, кто с нас и давал в жизни левака, но по семье это не било. Детву не сиротили. А эти… Нет, Колька, вырви с души заразу. И никогда ни одной не верь!
Калягин работал на погрузке три месяца. Его уже не удивляло, почему никто из заключенных не ждет писем с воли. Никто по выходным не смотрит в красном уголке фильмы о любви. Обкрадённые, обманутые, они смотрели с презрением даже на газеты, где иногда проскакивали фото женщин и девушек.
Николай вскоре втянулся в новую работу. Приобрел сноровку, перестал уставать. И в выходные общался с зэками, слушал их рассказы, делая для себя выводы на будущее.
Вскоре Макарыч решил перевести его в цех. И Колька стал разбираться не только в сорте бумаги, но и в том, как она делалась.
Прошло полтора года. Николай радовался, что в этой зоне администрация не звереет, доверяет заключенным. Не бросает в шизо по поводу и без него. Да и сами зэки старались. Следили за качеством бумаги. Ведь от этого напрямую зависели их заработки. На счету Калягина появилась неплохая сумма, увеличивающаяся с каждым месяцем. Он уже прикидывал, что сможет купить себе на воле.
"Куртку, костюм, шапку, ботинки, рубашки… Стоп! Еще плащ нужен! - сверял сумму и радовался: - Даже на жизнь остается. Надо побольше собрать, на первый случай".
Вспомнил, как понадобились деньги, когда его выпустили из зоны в первый раз. "Ну, уж хрен! На этот раз тебе, Ольга, ничего не обломится!" - вспомнил старшую сестру.
"А стариков сам навещу… - подумал напоследок. - Съезжу к ним, как только освобожусь".
А на следующий день своим ушам не поверил, что позвали в спецчасть за письмом.
- Перепутали. Мне неоткуда ждать! - отмахнулся равнодушно. Но в рупор была повторена фамилия.
- Получите, - протянул вскрытое письмо оперативник и тихо, сочувственно вздохнул.
Колька удивленно развернул сложенный вчетверо листок бумаги, побежал по строчкам:
"Здравствуй, Коля! Я понимаю, как удивишься, получив это письмо. Я так долго разыскивала тебя! Еле нашла. Конечно, ты и теперь обижаешься на меня за случившееся. Да и есть за что. Я виновата в твоей беде. Но кто знал заранее, что все так повернется? За свое я уже наказана с лихвой. За неверность получила измену.
И теперь живу с двумя детьми одна. Кроме Павлика, ращу дочку. Ее отец ушел к другой женщине, оставив нас полгода назад: Моя мама уехала в деревню. И мы живем втроем на одну зарплату. Ее ни на что не хватает. А Павлику в этом году надо идти в школу. У меня голова трещит от забот. Где я найду денег на форму, на пальто и куртки? Сын растет. Вся одежда и обувь горят на нем, как на костре. Я не успеваю за ним. Помоги, если можешь, хотя бы собственному сыну! Мне больше не к кому обратиться за помощью. Ты у него единственный родной человек, какой может позаботиться. На стариков, твоих и своих, надеяться не стоит. Они сами еле сводят концы с концами. Если у тебя осталась хотя бы капля отцовского тепла - помоги Павлику! Может, время еще помирит нас с тобой. Я по-прежнему люблю тебя! Арпик…"
Колька стоял среди двора зоны. Ветер трепал листок бумаги в руке.
"Надо помочь сыну!" - решился Николай. " И хотел отпроситься у бригадира на десяток минут.
- Иди к Макарычу! - сказал тот коротко.
Бугор, глянув на Кольку, понятливо ухмыльнулся и спросил:
- Подсос запросили? Кислороду не стало хватать? Сеструха? Иль курвища?
- Жена! Для сына просит…
- Дай письмо! - взял из рук резко. Стал читать, хмыкая на каждой строчке: - И ты поверил ей? Да тут брехни полные кальсоны! Темнуху лепит баба! Не деньги ей понадобились. А ты! Тебя воротить вздумала! Дурак будешь, коли клюнешь на это говно! Ведь ей неохота в блядях жить! Ладно, если чужие в рыло смеются! А это так и есть у ней! Кто ж иначе облает? Самое хреновое - впереди, когда и дети так назовут. Этого она не минет. Усекла! Вот и хочет очиститься за твоей спиной. В семейных канать. Но помни, коль повадилась кума в кумьих портках руки греть, уже не отучишь, покуда клешни не обрубишь! Доперло? Иль нет? Не верь ей, стерве! Предавшая однажды, в другой раз отнимет жизнь…
Николай долго колебался. Ворочался ночами на шконке. Ему виделось, как босоногий Пашка бежит по снегу в школу.
"Нет! Не могу больше мучиться", - пошел мужик в администрацию, попросил перевести с его счета на адрес Арпик сто рублей. Но само ее письмо оставил без ответа.
"Нет пути назад. Я не вернусь к ней никогда. Но сыну обязан помочь", - убеждал себя в собственной правоте.
А через месяц снова получил письмо. В нем была фотография сына. В школьной форме, с ранцем за плечами, большеглазый и серьезный, он был похож на маленького старика, заблудившегося в детстве.
"Коля! Позволь снова назвать тебя так! Спасибо тебе, что помог Павлику и сумел перешагнуть через свою обиду на меня. Ведь сын не виноват! И ты это понял! Я всегда знала, что ты самый умный и добрый человек на земле, за что всегда и любила тебя! Да, именно любила! Ведь ошибаются все люди. И я наказана самой жизнью за собственную глупость. Я раскаялась всем сердцем. Я плачу целыми днями. Я так хочу, чтобы мы снова были вместе и жили счастливо, как прежде. Ты не написал ответ на мое письмо. Но, знаю, я еще живу в твоем сердце, раз ты понял и помог. Я и сын… Не выгоняй нас из души и памяти. Мы любим и ждем тебя. Арпик"
Николай хотел выбросить, порвать письмо. Но не смог. Арпик опять сумела задеть за живое. И замерзшее сердце снова затрепетало.
- Козел! Нашел кому верить? Сопли распустил! Любит она, сучка облезлая! Просто пока рядом нет желающего. А появится шелудивый кобель, и тебя враз по боку. У таких, этих любовей, сколько волосьев на барбоске. Не счесть! Убедился, что не деньги, а ты ей нужен, чтоб грязь прикрыть перед всем светом! Вот и затарахтела про любовь, стерва! - злился Макарыч, пытаясь переубедить Кольку, отговорить от примирения с Арпик.
- Послушайте, мужики! Чего мы спорим? Ведь можно устроить ей проверку. Как мне когда-то. Пусть сам убедится, чего стоит бабья любовь? - предложил лысый Никанор, свесившись с верхней шконки.
- Во! Это то самое!
- Давай, Жорка! Валяй к столу. Строчи письмо прокунде! Пусть попробует продохнуть! - скомандовал Макарыч. И мужики вмиг облепили стол, как тараканы кусок хлеба.
- Не дадим бабью окрутить себя вокруг пальца!
- Ну, Жорик! Врежь ей по самой что ни на есть! Набреши, чтоб в спираль скрутилась! Постой, как за себя! - подбадривали мужики. И щуплый, верткий мужичонка важно уселся за столом, начал писать письмо к Арпик от имени всех зэков барака.
"Здравствуйте!" - написал Жорка первое слово и чуть не оглох от подсказанных эпитетов в адрес Арпик.
- Заглохните! Я не начальнику зоны строчу. Не главному лягавому. И тут мне ваших подсказок не понадобилось бы! Я - женщине пишу. Как решено, для проверки. А значит, без хамства. Понятно? - разозлился Жорик и снова взялся за ручку.