– Так… – неуверенно пробормотал Ксан, чувствуя, что ему расставляют ловушку. Но что он мог возразить? "Отношения" ему и впрямь были не нужны. Он прямо в этом признался.
– Тогда иди ко мне, глупый. Ничего не бойся. Не будет никаких проблем. Прости, но я очень тебя хочу. До сумасшествия.
Она поднялась и быстрым движением стянула с себя футболку.
Ксан и дыхание не успел перевести, как Микаэла схватила его за руку и потащила в спальню. Такая стремительность заставила его невольно улыбнуться, и Микаэла тут же обрадовано заметила:
– Слава богу, ты улыбаешься, уже не каменный истукан!
Они любили друг друга, потом разговаривали.
– Тебе – двадцать семь, мне – сорок два, разница – пятнадцать лет, – принялся вычислять Ксан. – Большая разница…
– Большая разница! – передразнила его Микаэла. – Хорошая разница. Очень хорошая! Мне нравится. Или ты предпочитаешь старых теток?
– Нет, – развеселился Ксан, – я предпочитаю молодых теток.
– В твоем возрасте это нормально, – промурлыкала Микаэла.
– Какой такой мой возраст? – сурово спросил Ксан.
– Пожилой…
– Сейчас ты увидишь, какой он "пожилой"! – Ксан схватил подушку и принялся грозно ею размахивать, собираясь атаковать. Но долго собирался, потому что Микаэла контратаковала с помощью диванного валика, и спустя минуту Ксан сдался. Он был распластан, и она нависла над ним, придавливая его руки. Ее груди касались его груди и в этот момент он почувствовал, что по-настоящему счастлив. Это был один момент, но он стоил того.
Микаэла не пошла в посольство, сославшись на плохое самочувствие и сильную головную боль. Они провели вместе весь вечер. Снова любили друг друга, снова разговаривали.
– Что ты делала, ну, до того, как приехала в посольство?
– Заинтересовался моей биографией? – с некоторым ехидством прокомментировала Микаэла. – А это прямой путь к "отношениям", которые тебе совершенно не нужны.
– Ладно, прокололся. И все-таки?
– Ничего особенного в моей жизни не было. Родители – самые обычные. Учителя в школе. Отец преподает математику, мать – историю. Представь, как трудно мне было учиться! Они ведь определили меня в свою школу, чтобы я была под присмотром. Так они выражались. С тех пор я ненавижу это слово – "присмотр". И если бы еще какие-то поблажки делали! Так нет же. Чуть что – замечание, чуть что – "пара". Воспитание чувств. Чтобы не подумали, что я у них в любимчиках по родственному признаку. Но я выдержала все это безобразие, школу закончила, экзамен этот жуткий сдала, как могла. Ни плохо, ни хорошо, так, средне. Никакого призвания в себе не ощущала и пошла в мидовский колледж. Одна девчонка из нашего дома посоветовала. Два года учишься, потом едешь в загранку машинисткой или даже завканцем. Зарплата нормальная, и главное – шанс выскочить замуж за дипломата. Обеспеченная семья и абсолютно ясная жизнь, до самой смерти.
Одна командировка, потом пересидка в центре, потом – другая… Все четко и просто, никаких неожиданностей. Свои дети, посольские кумушки, проблемы – в каком посольстве школа поприличнее…
– Ну и как? Мечты сбываются?
– Пока нет.
– Не отыскался достойный дипломат?
– Не отыскался, – рассмеялась Микаэла. – Зато "недостойных" пруд пруди.
– Может, еще сыщется.
– Может быть, – рассеянно произнесла девушка. – Вот мы расстанемся, и я возобновлю поиски.
– Знаешь, – брякнул Ксан, – а мне уже не хочется расставаться.
– Мне тоже, – грустно призналась Микаэла.
* * *
Мастерская Гриши Биринджана занимала подвальное помещение в одном из жилых корпусов посольства. Разнокалиберное электронное оборудование, еще действующее и уже вышедшее из строя, проявочная лаборатория. С натянутых под потолком веревок свисали фотопленки. Гриша цифровую технику освоил, но горячо любил прежнюю, пленочную. Настоящие, высокохудожественные снимки можно делать только по старинке – в этом убеждены истинные фотохудожники, к которым Гриша относил и себя самого. Он был подлинным ценителем – подобно тем эстетам, которые наотрез отказываются слушать музыку с CD-дисков, предпочитая старый добрый винил. Разумеется, всякие протокольные мероприятия Гриша щелкал цифровиком, но для "штучного производства" обязательно брал пленочный "найкон" или "кэнон". Он душу вкладывал в фотографии местной природы, гор и лесов, по-азиатски суматошных городских улиц. Особым увлечением было создание фотопортретов – сотрудников посольства и пакистанцев, людей с улицы.
Целый угол Гришиной мастерской пришлось освободить, чтобы найти место для волшебного фонаря. Склонившись над этим устройством, Биринджан тщательно проверял все крепления, механизмы.
В пылу работы он не сразу услышал, как скрипнула дверь, и в образовавшемся просвете замаячила широкая физиономия Сени Модестова. Сеня вежливо поздоровался. При необходимости он держался интеллигентно.
– Серьезная машина. – Сеня похлопал по чугунной станине.
– Оригинальная система линз, мощный источник света, – восторженно откликнулся Биринджан. – Можно оптический театр устраивать, как в старину.
– Лет сто назад сделана?
– 1892 год, – гордо уточнил Гриша. – Английская работа. Такие приборы называли "фенакистископами". Это от греческих слов "фенакс" – обманщик, и "скоп" – смотреть. На ось насаживается вращающийся барабан, который позволяет показывать серию быстро сменяющихся изображений. При желании можно и кино продемонстрировать. А изначально… – Гриша наслаждался возможностью поделиться своими знаниями, – идея волшебного фонаря принадлежала иезуитскому монаху Афанасию Кирхену. Еще в 1646 году он дал первое описание этого устройства.
– И как – эта штуковина работает?
– Кой-чего надо подкрутить, смазать…
Сеня начал что-то втолковывать Биринджану: тихо, вкрадчиво. Гриша стеснительно улыбался, пытался возражать, но у Сени на все имелся готовый ответ. В результате он добился желаемого, сломив слабое сопротивление Биринджана. Проникновенно глядя в глаза фотографу, долго и горячо тряс ему руку.
– Спасибо старик, за мной не заржавеет. "Блэк лэйбел", как договорились. Значит, сейчас беру, а утром снова у тебя будет.
– Машинка тяжелая, один не потянешь.
– Потяну, – блеснул глазами Модестов.
– На другое силенок не хватит.
Это была откровенная подковырка, и Модестов огрызнулся:
– Дошутишься. – Однако, секунду подумав, понял, что Биранджан прав.
– Буфета попрошу. – И сокрушенно добавил: – Еще "пузырь"…
* * *
Было уже за полночь, когда Ксан вышел от Микаэлы и направился к автомобильной стоянке. Настроение у него было прекрасное, и он даже напевал песенку: "One, two, three, four, I am in Marine Corps, one, two, three, I am with Marines…" Слова у песенки были нехитрые, мотив – задорный. Ксан научился ей у сержанта морской пехоты США, которого завербовал в одну из прошлых командировок.
Воздух был холодным и свежим, ночь – ясной, звезды – яркими. Что плохого может быть в таком мире? Только хорошее. Расслабившись, Ксан изменил профессиональной привычке постоянно осматриваться и вычислять возможных соглядатаев. Иначе он бы обязательно заприметил Бахыта Бахытовича, который прогуливался по компаунду.
Талдашева не мучила бессонница, другая причина гнала его из дома в этот неурочный час. Офицера безопасности занимала ночная жизнь посольства. Его разбирало любопытство, снедало желание знать, чем занимаются сотрудники в свободное от работы время. Кто пьянствует в тихом уголке посольского сада, кто шастает по чужим женам или опаздывает с возвращением из города.
Вначале Бахыт Бахытович увидел Ксана, выходящего из жилого домика. Затем в окошке третьего этажа появился женский силуэт. Офицер безопасности хорошо изучил окна всех квартир и мог безошибочно перечислить их "по принадлежности". Женский силуэт появился в квартире Микаэлы, сомнений быть не могло. Сложить два и два не составляло труда, а тут еще третий момент обозначился, железно указывавший на любовную интрижку секретарши посла и советника из "ближних". Микаэла помахала удалявшемуся Ксану рукой и не отходила от окна, пока тот не завел машину и не выехал за ворота.
Бахыт Бахытович сжал кулаки и чуть не остолбенел от охвативших его гнева и ненависти. Теперь он ненавидел не только Ксана, но и эту мерзкую, двуличную шлюху, которая дразнила его, но не думала позволить насладиться ее телом. Не отказывалась танцевать с ним на посольских вечерах, хихикала, когда он ей нашептывал на ушко нежные предложения, водила его за нос.
Однажды, после каких-то посиделок у посла – то ли провожали старого торгпреда, то ли встречали нового – он, старый дурень, приперся к ней, стоял под дверью и минут пять жал звонок. Ведь предупредил, сказал, чтобы ждала. Ну, отрицательно замотала головой, якобы, она не такая – все они такие, сначала отказываются, а потом, стоит прийти, мигом соглашаются, и оглянуться не успеешь, как трусы стаскивают. Он человек уважаемый, со статусом, фигура, надо понимать, от него многое в посольстве зависит, он бы ей такой режим наибольшего благоприятствования устроил, что ей и не снилось, а она ему козью морду состроила. Распахнула дверь и выкрикнула громко – а ведь в других квартирах могли услышать, это же позор – чтобы вел он себя прилично и шел домой, а если выпил лишку, то она его супруге позвонит, и вместе они его спать уложат. Это ему-то указывать, что прилично, что нет! Это его-то спать укладывать! Нет, такого он не простит этой вертихвостке. А сейчас, когда яснее ясного стало, что она спуталась с этим мерзавцем, он ей все припомнит. И ему тоже.
От душившей Бахыта Бахытовича злобы сердце у него заходило ходуном, он даже немного испугался. "Нервы, – пробормотал себе под нос офицер безопасности, – мне почти шестьдесят, нервы ни к черту. Нельзя так волноваться. Когда имеешь дело с такой публикой, нужно сохранять спокойствие. Иначе ее к порядку не призовешь".
Талдашев посмотрел на черное небо, рассчитывая, что эта картина прибавит ему покоя и безмятежности. Так он постоял минут пять, убеждая себя, что нечего искать проблемы там, где ее нет. Все идет своим чередом, нечего расстраиваться.
Небольшое население колонии спало, горели одинокие фонари. Молчание ночи нарушали лишь вой шакалов, редкие автоматные очереди (стреляли в воздух изнывавшие от безделья охранники) да толстые летучие мыши, бесшумно скользившие по воздуху.
Талдашев поднял воротник меховой куртки, втянул голову в плечи, спасаясь от холода. На термометре, укрепленном на стене административного корпуса – плюс восемь. Для Исламабада – низкая температура. В такую ночь хорошо спать под толстым одеялом, позабыв о тревогах суетного дня. Но в супружескую постель офицер безопасности всегда успеет.
Внезапно ухо Бахыта Бахытовича уловило странные звуки. Вздрогнув от неожиданности, прислушался. Музыка, похоже, что-то из классики… На нее накладывались какие-то фразы, выкрики.
Талдашев был убежден, что он не страдает праздным любопытством, просто по должности ему положено все про всех знать. И он устремился в направлении источника звука. Второй этаж правого крыла административного корпуса, здесь расположены гостевые квартиры, в том числе лучшая из них – представительская. Туда селят самых важных гостей, министров и их заместителей. Однако никаких крупных визитов сейчас не проводилось, высокие представители в посольстве не селились, но звуки доносились именно оттуда, из роскошной гостевой квартиры.
Раздался вполне узнаваемый женский голос:
– Давай, миленький, давай! Еще, еще! О, хорошо! О, какой ты молодец! Давай, еще! Ну же! Тебе нравится, мой мальчик? Ну, скажи – нравится?
Мужской голос был также узнаваем, однако звучал чуть сдавленно, прерываясь мужским сопением и громким дыханием:
– Нравится, Марианна Алексеевна, очень!
Талдашев рысцой подбежал к находившемуся рядом гаражу, у стены которого лежала раздвижная лестница. Несмотря на свои габариты и немалый вес, при желании Бахыт Бахытович мог передвигаться весьма проворно (особенно когда подстегивало любопытство), и подняться на крышу гаража ему не составило труда. Оттуда открывался хороший обзор. Шторы в гостевой квартире были задвинуты неплотно, и офицер безопасности отчетливо увидел то, что происходило внутри. Протер глаза, но зрение не обманывало.
Посреди просторной залы была установлена махина волшебного фонаря. Солистка Ивантеева (алое неглиже, расшитое золотыми драконами) полулежала в мягком кресле и подбадривала Сеню Модестова, который из последних сил вращал барабан древнего механизма. Сеня был разгорячен, пот струился по его физиономии ручьями. Ритмично жал на педали и с ненавистью следил за тем, как движущиеся картины сменяли друг друга на свежеоштукатуренной стене. Похоже, атташе надеялся, что демонстрация раритетного устройства знаменитой артистке приведет к определенному результату, и сейчас терял последнюю надежду. Похоже, ее возбуждал сам процесс слайд-шоу в ретро-варианте, и ни о чем ином она сейчас не помышляла.
– Жми, мальчик! – вскрикивала Ивантеева. – Как мне это нравится! Как меня это заводит!
…Тонированные, расплывчатые изображения. Диапозитивы делались в ту же эпоху, когда был сконструирован и произведен волшебный фонарь – в эпоху Британской империи, которая еще не успела разделиться на независимые государства. Женщины в длинных платьях и шляпках, офицеры в красных мундирах, штатские в аккуратных сюртуках. Они устраивали парады и праздники, играли в крокет, катались на парусных лодках по Инду. Перенесли на эти дикие земли основы своей цивилизации, выстроили заводы, фабрики, города. Вот снимки Фейсалабада – центр города с идеально прямыми улицами воспроизводит рисунок "юнион-джека": восемь лучей из одной точки. Снова колониальная знать, султаны на шлемах, шпаги и кортики. На лицах – непоколебимая уверенность в будущем мира и своем собственном. Снисходительно поглядывают на туземных слуг, не ведая о бедах, уготованных им изменчивой жизнью.
Бахыт Бахытович почувствовал, что возбудился. В это состояние его привели, разумеется, не диапозитивы, а голые бедра артистки, видневшиеся из-под алого неглиже. Он аккуратно сполз с лестницы, отнес ее на место и спешно направился в свой кабинет, имевший отдельный вход, в тыльной части административного корпуса. Это было удобно, поскольку дежурный комендант не мог видеть посетителей офицера безопасности. Талдашев помнил, что в полночь на пост должен был заступить Караваев. Он на ходу вытащил мобильный и набрал номер…
Добравшись до кабинета, Бахыт Бахытович плюхнулся в просторное кожаное кресло (специально подбиралось большого размера, чтобы вместить объемные телеса офицера безопасности) и тяжело задышал. Не из-за того, что перенапрягся с лестницей, а по причине предвкушения предстоявшего удовольствия. Столько неожиданностей происходило в эту ночь, что возвращаться прямиком на супружеское ложе не было никакой возможности.
Ожидание немного затягивалось, но Бахыт Бахытович не возмущался, понимая, что дамам нужно время, чтобы привести себя в порядок. Да и в ожидании есть своя прелесть. Смотря чего ожидать, конечно…
Бахыт Бахытович не был курильщиком, но в отдельные моменты позволял себе расслабиться с хорошей сигарой. Вот и сейчас он извлек из приятно пахнувшей коробки сигару "партагас", стоившую не меньше десяти долларов за штуку. Прикурил от массивной настольной зажигалки и принялся созерцать параферналию, которая украшала противоположную стену кабинета. Это был его иконостас, его гордость, немало лет он потратил на собирание коллекции этих высокохудожественных произведений.
Портрет Усамы бен Ладена в юности, картины "Мулла Омар принимает военный парад в Кандагаре", "Али Асиф Зардари убивает Муртазу Бхутто", "Наваз Шариф в Аттоке" … Полотна эти писали местные доморощенные художники, но в глазах Бахыта Бахытовича это не уменьшало их ценность, напротив, делало раритетными.
Еще одно полотно, которое офицер безопасности поместил в центр экспозиции, изображало президента Путина в папахе и бурке верхом на арабском жеребце, подаренном ему в 2003 году главой пакистанского военного режима Первезом Мушаррафом. Никто в точности не знал, забирался Владимир Владимирович на этого конягу или нет, но сам факт подарка был широко известен. Автором этого замечательного произведения был посольский повар Адольф Рыков, который в промежутках между запоями занимался творчеством с использованием масляных красок, а также акварели и гуаши. Путинский портрет был сработан гуашью и поэтому постепенно осыпался. Это беспокоило Бахыта Бахытовича и он, следуя рекомендации художника-самородка, укреплял краски подслащенной водой.
Талдашев высоко ценил художественное умение Рыкова, считал его недооцененным талантом и обещал помочь ему вступить в Союз художников по возвращении в Россию. Единственное, что смущало Талдашева, так это то, что самородок брался за кисть исключительно в состоянии алкогольного опьянения – только в эти минуты он ощущал прилив истинного вдохновения и создавал непревзойденные шедевры. Примечательно, что свои прямые обязанности – приготовление еды для посольской четы, а также для официальных приемов – Рыков выполнял в трезвом виде. Вероятно, из-за этого кулинарная продукция повара не отличалась изобретательностью и не пользовалась популярностью. Впрочем, Матвей Борисович и Ксения Леопольдовна терпели художника-кулинара и его стряпню, поскольку вслед за Бахытом Бахытовичем считали Адольфа непризнанным гением и верили, что рано или поздно он будет признан мировой общественностью. Они исправно коллекционировали картины повара, который писал пейзажи, натюрморты, батальные полотна – словом все, что угодно.