Наверное, через час или чуть дольше, запнувшись о крыльцо, из милиции вышел отец. Всегда спокойный, на этот раз он был вроде как не в себе. Рывком отвязал повод от коновязи, повалился в сани и огрел лошадь кнутом. Не привыкшая к такому обращению монголка взбрыкнула. Федя указал на вороного жеребца: "Папаш, глянь, это ж Аплодисмент". Отец снова ожег кнутом монголку и, как показалось Феде, испуганно проговорил: "Молчи, Федор, тише рыбы. Ты ничего тут не видал". Он еще раз подхлестнул и без того тянущую сани изо всех сил лошадь. Федя, заметив, что вместо базара они выехали за город, недоумевая, спросил: "Разве не станем торговать зерном?" - "Засыпались мы, кажись. Надо убегать отсель, пока не поздно. Заряди, на всякий случай, ружье", - ответил отец. "Дак, ведь светло же… - ничего не понимая, сказал Федя. - Волки днем на людей не кидаются". Отец взмахнул кнутом: "Заряжай, тебе говорю!.. Есть люди страшнее волков".
Тревога отца передалась сыну. Трясущимися руками Федя зарядил патронами с картечью взятую у Лукьяна Хлудневского двустволку, завернулся вместе с ружьем в овчинный, тулуп и, чтобы не вывалиться на дорожных раскатах, уперся спиной в изголовье розвальней. Ехали молча. В полдень остановились в небольшой деревеньке, чтобы подкормить запарившуюся двужильную лошадь да самим перекусить застывшего на морозе хлеба с соленым свиным салом. Не успела монголка опорожнить половину торбы овса, отец погнал дальше. Завернувшись опять в обнимку с ружьем в тулуп, под однотонный скрип полозьев Федя вроде бы задремал и не заметил, как наступили ранние вечерние сумерки.
Очнулся он от окрика отца: "Федор, готовь, ружье!" Распахнув тулуп, Федя выставил перед собой двустволку и, плохо соображая, закрутил головой. Лошадь рысью тянула розвальни с пригорка. По обочинам дороги хмурился черный лес. Однотонно скрипел под полозьями накатанный морозный снег. Сквозь этот ровный скрип вдруг ясно послышался приближающийся лошадиный топот. Федя уставился взглядом в серенькие сумерки и разглядел догонявшего их всадника. Отец что есть силы нахлестывал монголку, но разве могла она с гружеными санями убежать от мчащегося размашистым наметом черного жеребца…
Вскидывая белеющие ниже колен передние ноги, жеребец настигал Половниковых, словно стоячих. Когда он подскакал к саням метров на пятьдесят, Феде показалось, что прижавшийся к холке скакуна всадник в красноармейской, с шишаком на макушке, шапке будто бы вытаскивает то ли из кармана, то ли из кобуры наган. "Папаш! - закричал Федя. - Он стрелять в нас хочет!" - "Бей первым по ногам коня! - оглянувшись, крикнул отец. - Дуплетом бей, нето нам - крышка!" Федя лихорадочно щелкнул курками и, едва поймав на мушку грудь жеребца, почти не целясь, разом надавил на оба спусковых крючка. Ружье изрыгнуло сноп огня и порохового дыма. Больно ударило в плечо. Жеребец, утробно заржав, со всего маху взвился на дыбы. Всадник, видимо, не удержавшись в седле, стал опрокидываться на спину. В этот миг из его вытянутой вперед руки блеснул огонек и что-то чмокнуло рядом с Федей. Услышав запоздалый, будто резкий щелчок кнута, звук наганного выстрела, Федя ничего не понял. Сообразил он, что пуля из нагана попала в отца, только после того, когда тот прохрипел: "Кажись, отвоевался". - "Папаш! Папаш!.." - закричал Федя. Отец с искаженным от боли лицом пытался все еще нахлестывать монголку, однако дорога из низины пошла в гору, и запарившаяся лошадь побрела тяжелым шагом. Федя испуганно оглянулся - догонявший их всадник вместе с жеребцом остался за поворотом. "Не пужайся… Кажись, основательно ты подкосил… Аплодисмента… Теперь не догонит", - с трудом проговорил отец. Он обессиленно передал вожжи сыну и наказал ехать в районную ГПУ, к Тропынину Николаю. Федя хотел было перевязать отцу рану, но тот отказался: "Замерзну на морозе раздетый… Гони кобылу, гони"…
- От этой раны отец ваш и умер? - спросил Антон Бирюков, когда Федор Степанович надолго замолчал.
Половников утвердительно наклонил голову:
- Много кровушки из него вышло, пока до райцентра ехали. К Тропынину мы средь ночи, прямо на квартиру, заявились. Николай разом фельдшера вызвал. Забинтовали папаше всю грудину, да уже поздно оказалось.
- Кто же тот всадник был, который вас догонял?
- Не ведаю. Промеж папашей и Тропыниным короткий разговор состоялся. Папаша шепотом поминал Жаркова, Хоботишкина и еще какого-то Колоскова называл. С испугу я толком ничего не понял, но, сдается, навроде кто-то из них начальником милиции в Томске служит… - Федор Степанович опять затяжно помолчал. - Провожая нас, Тропынин просил никому не рассказывать про то, какая беда с нами случилась. Мне шепнул, мол, если папашка помрет, не надо звонить по деревне, что его застрелили.
- Может, вы не поняли Тропынина? - уточнил Бирюков.
- Не, тут я все правильно понял. Видно, Николаю хотелось сохранить в тайне нашу перестрелку с тем всадником, на Аплодисменте…
- Больше Тропынина не видели?
- На похороны Николай к нам приезжал. Когда папашку погребли, беседовал со мной с глазу на глаз. Интересовался, где та милиция в Томске находится, в какой папашка был. Я сказал про надпись "Шоколадно-паровая фабрика Некрасовой" на стене кирпичного дома.
- Сколько же патронов вы по всаднику выстрелили?
- Сразу два картечных заряда спалил, - мрачно ответил Федор Степанович и вдруг испугано глянул на Антона. - Я не по всаднику стрелял, в ноги жеребцу метил…
- Федя, тебя никто не торопит, повспоминай хорошенько, - опять посоветовал участковый.
Половников спокойно посмотрел на него:
- Дак, я и не тороплюсь. Чого тут вспоминать? Два патрона использовал по ногам жеребца.
Кротов кашлянул в кулак:
- А Лукьян Хлудневский говорит, ты вернул ему с ружьем всего один выстреленный патрон.
Федор Степанович хмуро задумался:
- Дак, пожалуй, Лукьян прав. Один из стреляных патронов я обронил в сани, когда перезаряжал ружье. После не нашел его. Наверно, вытрясся дорогой из саней…
Слушая Половникова, Бирюков старался уловить в голосе Федора Степановича фальшь. Однако старик говорил настолько сдержанно и немногословно, что рассказанное им казалось чистой правдой. Конечно, Антон понимал: из-за давности времени подтвердить все это другими показаниями практически невозможно. Оставалось одно - верить Половникову на слово.
Разговор затянулся. Бирюков попытался узнать, какого Колоскова называл в разговоре с Тропыниным раненый отец. Не того ли, именем которого названа Ерошкина плотина? Но Федор Степанович этого не знал. Антон задал еще несколько вопросов, посмотрел на высоко поднявшееся солнце и, извинившись перед Половниковым за отнятое у него время, поблагодарил старика.
- Да, ну чого там… - смутился Половников. - Исповедовался перед вами и на душе полегчало.
- Как ты, Федя, выдержал столько лет молчания? - удивленно спросил Кротов.
- Я ж Николаю Тропынину побожился, что не проболтаюсь. Теперь приближение смерти чую, не хочу уносить грех в могилу. Чтоб на смертном одре не раскаиваться, рассказал вам чистую правду, как на духу.
Участковый вздохнул:
- Мучаешь, Федя, себя попусту религией. Не для протокола, по-товарищески, скажи: всерьез веришь в наличие бога?
Половников глянул на участкового с укором:
- Я в свою веру никого не обращаю. Из всех селян одна Агафья Хлудневская ходит ко мне библию слушать, дак и ее силком не тяну.
- Не в том дело, Федя. Говоря словами Ивана Торчкова, вопрос принципиальный. Мы почти ровесники с тобой, в одном селе выросли, а живем по-разному. Я с военных лет коммунист, ты же господу богу поклоны отбиваешь.
- У тебя одна вера, у меня - другая.
- Но почему, Федор, такое расхождение смогло получиться?.. - не унимался Кротов.
Половников хмуро потупился:
- После смерти папаши грех замаливаю.
- Какой?
- Если б я не выстрелил по коню того всадника, можа, и он в моего папашку не стал стрелять…
- Ага! Пожалел бы уголовник твоего папашку. Думаешь, он из озорства преследовал вас от самого Томска?
- Дак, кто ведает, какие намерения у него были.
- Не оправдывай, Федя, свое заблуждение. По моим выводам, мамаша забила тебе голову религиозным туманом, а ты и руки опустил. Скажи, не так?..
- Пусть будет по-твоему. На смертном одре мамки дал ей слово не отступать от веры. Религия тем и хороша, что не позволяет бросать слов на ветер.
- Эк, сказанул! Среди верующих тоже полно пустозвонов.
- Значит, они не верующие.
- Неисправимый ты, Федя.
- Таким и помру. Немного уж осталось…
Глава 9
Прохладный с утра день за время разговора с Половниковым разгулялся. Всегда отличавшаяся от других сел особой ухоженностью Серебровка, вытянутая по сибирскому обычаю одной длинной улицей, после ночного дождя еще более похорошела. Тихо и уютно было в селе. Все здесь дышало таким покоем, что, казалось, живут в Серебровке люди без всякой заботушки и печали.
- Чем дальше займемся? - спросил участкового Бирюков, когда они вышли от Половникова.
- Полагаю, не помешает еще раз побеседовать с Лукьяном Хлудневским, - ответил Кротов. - Сообщение Федора Степановича в корне меняет дело.
- Меня заинтересовало упоминание фамилии Жаркова вместе с Хоботишкиным и Колосковым. О Колоскове мы по существу ничего не знаем, - сказал Антон.
- Очередная загадка… - вздохнул Кротов. - Кто из них оказался начальником милиции в Томске?
- Судя по протезу, где оказался Жарков, нам известно. Но какая связь между ним, Хоботишкиным и Колосковым?.. - задумавшись, проговорил Антон. - И почему Николай Тропынин хотел сохранить в тайне нападение на Половниковых?
- Полагаете, сотрудник, ведущий дознание, преследовал корыстную цель, выдавая себя не за того, кем был на самом деле?
- Время, Михаил Федорович, было очень сложное и крутое. В той круговерти не сразу высвечивалось, кто какие цели преследует… - Антон помолчал. - Идем к Хлудневскому!..
Хлудневского дома не оказалось. Копавшаяся в огороде остроносая бабка Агафья на вопрос Кротова - где дед Лукьян? - развела руками. По ее словам, Шура Сластникова недавно шла домой из бригадной конторы и что-то сказала деду. Тот разом сгребся и побежал к Ерошкиной плотине.
- Что опять там такое?! - удивился Кротов.
- Не могу, Михаил Федорович, сказать, что, но как будто энти… мели… ораторы, - бабка Агафья перекрестилась, - еще одну могилку разрыли.
Кротов резко повернулся к Бирюкову:
- Придется немедленно туда ехать…
- Поехали, - сказал Антон.
Хлудневского они встретили сразу за околицей села. Старик, нахлобучив на глаза соломенную шляпу, понуро брел от Ерошкиной плотины в деревню. Кротов, остановив мотоцикл, настороженно спросил:
- Что, дед Лукьян, случилось?
- Физкультурой омолаживаюсь, - смущенно ответил старик.
- С чего это на старости лет молодиться задумал? Не к Шуре ли Сластниковой в женихи собрался?
Хлудневский, словно сам над собою, иронично усмехнулся:
- Ну ее к лешему, "Веселую вдову". С панталыку, лихоманка, меня сбила. Из конторы шла. Я к ней с вопросом подсунулся: "Что, Шура, в бригаде нового?" Она, не моргнув глазом, отвечает: "У плотины мелиораторы новую могилу отрыли". Я - шапку в охапку и дунул к плотине. Прибежал, запарившись, а ребята меня на смех подняли.
Кротов укоризненно покачал головой:
- Кому поверил, старый человек? Сластникова только на причудах и живет.
- Знаю, конечно, что язык у Шуры, как помело, да вот… И на старуху бывает проруха.
Участковый слез с мотоцикла и показал на пожухлую лужайку возле обочины проселочной дороги:
- Присядем, разговор есть.
Бирюков, выбравшись из коляски мотоцикла, тоже подсел к ним. Кротов пристально посмотрел виновато нахмуренному Хлудневскому в глаза:
- Не можешь ли ты, Лукьян, вспомнить, сколько холостых патронов вернул тебе Федя Половников, когда вернулся из Томска?
Хлудневский удивленно вскинул седые брови:
- Я уже говорил, один патрон.
- А Федор утверждает, что два патрона выпали. Один из них потерял. Что на это скажешь?
- Скажу, что больше полвека с той поры минуло. Разве все мелочи упомнишь до подробностей… - растерянно ответил старик и вдруг хлопнул себя ладонью по согнутому колену. - А ведь прав Федя! Он же, точно, один холостой патрон мне вернул, а другого не досчитался. Не сердись, Михаил, без задней мысли ввел тебя в заблуждение.
Участковый, словно прочищая горло, откашлялся:
- И еще возникает расхождение в предыдущих твоих словах. Ты утверждал, будто шестерня была привязана к ногам утопленника, поднятого у Ерошкиной плотины, моряцким ремнем. Так или не так?..
- Именно так, - подтвердил Хлудневский.
- А Федор Половников, первым обнаруживший труп, никакого ремня не видел.
- Как же это?.. - растерялся дед Лукьян.
- Да вот так получается…
И опять старик задумался, опять хлопнул себя по колену:
- Нет, Михаил! Тут Федя не прав! Голову даю на отсечение, ремень был!
- Куда же он сплыл?
- А вот куда! - словно обрадовался дед Лукьян. - Оперуполномоченный Николай Тропынин тихонько тот ремень отвязал и в брезентовую сумку спрятал. Я, помнится, намекнул, дескать, ремешок-то жарковский, а он ответил, мол, в наших интересах - помалкивать об этом.
- Что значит "в наших интересах"?
- Спроси его что. Наверно, так надо было.
Кротов переглянулся с Бирюковым. Антон, не выказывая озабоченности, спросил Хлудневского:
- После этого вы с Тропыниным часто виделись?
- Чуть не каждый месяц приезжал Николай по делам, то в Березовку, то в Серебровку. Он в нашем районе долго оперуполномоченным служил. Сначала в ОГПУ, потом в НКВД, когда их переименовали.
- О ремне разговор заводил?
- Никогда.
- Не из-за того ли, что ты помалкивал, Тропынин в тридцать седьмом году защитил тебя? - быстро вставил вопрос участковый.
- Ох, и въедливый же ты, Кротов! - не на шутку обиделся Хлудневский. - Да будет тебе известно…
- Не вскипай, Лукьян, не вскипай.
- Как это не вскипай! Я вижу, куда ты клонишь! Да разве одного меня Николай от клеветы очистил?! Он и других земляков, невиновных во вредительстве, защищал.
Чтобы успокоить Хлудневского, Бирюков тактично переменил тему разговора. Интуицией Антон чувствовал, что между исчезновением Жаркова, утопленником с шестерней на ногах и "начальником милиции" в Томске есть какая-то ниточка. Но какая?.. Поскольку утопленник походил на раскулаченного Илью Хоботишкина, Бирюков попросил деда Лукьяна рассказать о дореволюционном винопольщике. "Дореволюционного" Хоботишкина Хлудневский помнил смутно, но, по его мнению, Илья при старом режиме сколотил изрядное богатство.
- У Ильи Тимофеевича было два сына. Старшего Емельяном звали. Прыщеватый, весь в отца, замухрышка. А младший - Дмитрий, мой ровесник, ростом и лицом в мать удался. Красивый гонористый хвастун. Постоянно стремился какую-нибудь пакость девчатам сотворить. То майских жуков на вечеринке под сарафаны им запустит, то нюхательного табака осьмушку тайком рассыпет. Девчата на вытоптанном пятачке ногами пыль взобьют, и до того их чох от табачной пыли одолеет, что не до частушек уже, а, значит, все веселье пропадает. Надоело ребятам такое безобразие терпеть и решили они проучить Дмитрока. Это мы меж собой Дмитрия так называли. Нашли весной змеиный выползок - когда змея шкуру меняет, остается от нее такая штуковина, точь в точь похожая на змею, только без внутренностей. И, значит, кинули тот выползок на пакостника. Дмитрок, посчитав, что змея настоящая, так испугался, что паралич его разбил. Вся левая половина тела отнялась. Винтом изгибаясь, стал ходить, когда оклемался от болезни. Так вот, этот самый Дмитрок лично мне хвастался: "У моего тятьки целый пуд золота - на безмене взвешивали".
- Не из бахвальства он это сказал? - спросил Антон.
Дед Лукьян крутнул головой:
- Нет. После паралича Дмитрок придурковатым стал. А у дурака, известно, как у пьяного, что на уме, то и на языке. И другие факты подтверждают наличие у Хоботишкина золотого запаса. Когда Хоботишкиных при раскулачивании отправили в Нарым, все семейство в слезы ударилось, а Дмитрок по-дурости как заорет: "Мы и в Нарыме не подохнем! У нашего тятьки целый пуд золота!" Емельян ему по мусалу так кулаком хряснул, аж красная юшка из носа потекла. Но слово не воробей - вылетело не поймаешь. Обшарили мужики узлы и телегу Ильи Тимофеевича - пусто. Ну, конечно, посчитали, что Дмитрок с дури закричал. Чего, мол, с дурака взять? С дурака взятки гладки… - Хлудневский чуть помолчал и спросил Антона: - Помнишь в Березовке двухэтажный бревенчатый дом, в котором старая колхозная контора находилась?
- Помню.
- Вот тот самый купеческий домина принадлежал Илье Хоботишкину. После раскулачивания, понятно, усадьба со всеми постройками перешла в колхозную собственность. А построек там хватало. Среди них были два добротных амбара из отборного сосняка. В тридцать третьем или тридцать четвертом году - точно не помню - решили мы разобрать те амбары и построить из них в Березовке школу. Когда разбирали, под полом одного из амбаров нашли пустую жестяную банку, в каких раньше леденцовые конфеты продавались. Банка большая, этак… килограмма три конфет в нее входило. И возле этой банки полную пригоршню золотых денег насобирали. Царские десятки там были и несколько советских червонцев. Видать, нечаянно рассыпали их и почему-то собрать не смогли. Может, торопились, а может, ночью клад вытаскивали…
- Кто это мог сделать? - опять спросил Антон.
- Кроме хозяина, некому. А вот, куда это золотишко Илья сплавил до раскулачивания, так мы и не сообразили.
Бирюков задумался и снова обратился к деду Лукьяну с вопросом:
- А Ерофея Колоскова вы знали?
- Мне годков восемь было, когда Колосков с артелью пленных австрийцев строил Хоботишкину крупорушку. Несколько раз его там видел.
- Как он выглядел?
Хлудневский, сожалеючи, вздохнул:
- Не берусь обрисовать точно. Маленочком, говорю, тогда был. Запомнил фуражку черную со скрещенными молоточками. Такие фуражки в старину казенные инженеры либо техники носили.
- Рост - высокий, низкий?..
- При малых моих летах все взрослые люди казались высокими. Даже Илья Хоботишкин большим мужчиной выглядел. Насчет Колоскова, Антон Игнатьевич, надо поговорить с твоим дедом. Матвей Васильевич должен хорошо помнить Ерофея, поскольку до революции Колосков заметной личностью в нашем крае являлся.
Бирюков показал Хлудневскому взятую у его внучки Ларисы фотографию Жаркова:
- На этом фото Жарков похож на того, каким был в тридцать первом году?
Дед Лукьян близоруко вгляделся в снимок:
- Тут Афанасий Кириллович совсем юношей выглядит. В тридцать первом он намного старше был, но сходство безусловно имеется. Вот тут вот… - Хлудневский показал на правую скулу, - у него толстый рубец от ранения выделялся и, видать, нерв лица был поврежден. Когда Жарков сильно расстраивался, у него правая щека ходуном ходила…