Codex vitae Пенумбры где-то здесь. Я замерз, дрожу и хочу поскорее выбраться отсюда, но я пришел освободить не только Альда Мануция, но и Пенумбру.
Внесем ясность: я во все это не верю. Я знаю, что ни одна из этих книг не может даровать бессмертия. Я только что целиком переворошил одну из них: плесневелая бумага, переплетенная в еще более плесневелую кожу. Пласт мертвой древесины и мертвой плоти. Но codex vitae Пенумбры - великий труд его жизни: если он действительно уместил все, чему научился, все свои знания в эту книгу - тогда, я считаю, кто-то должен сделать бэкап.
Пусть это авантюра чистой воды, но другого случая у меня не будет. И вот я пускаюсь в путь вдоль стены, согнувшись пополам и читая вертикальные корешки. С первого взгляда ясно, что книги расставлены не по алфавиту. Ну разумеется. Видимо, они сгруппированы согласно какой-то глубоко секретной внутрикультовой иерархии, или по любимым простым числам, или по размеру брюк, или еще как-нибудь. Так что я просто обхожу полку за полкой, все больше углубляясь во тьму.
Книги невероятно разномастные. Толстые и тонкие; высокие, как атласы, и коренастые, как пляжные издания. Я задумываюсь, нет ли и в этом своей логики: не закодирован ли в формате книги какой-то статус? Есть кодексы в матерчатых обложках, есть в кожаных, и много таких, где я просто не могу опознать материал. Одна книжка ярко сияет в луче моего налобника: ее обложка из тонкого алюминия.
Тринадцать полок позади, Пенумбры не видно: я боюсь, что пропустил его. Фонарик дает узкий конус света, и я вижу не все корешки, особенно низко у пола…
Вижу пустое место на полке. А, нет: при ближайшем рассмотрении ячейка не пустая, а черная. Почерневшая оболочка книги, а на корешке еще слабо читается имя: MOFFAT.
Не может быть… Кларк Моффат, автор "Поющих драконов"? Да ну.
Я хватаюсь за корешок и вытягиваю книгу, но в ту же секунду она рассыпается в прах. Обложка остается у меня в руке, но ворох почерневших страниц, оторвавшись от нее, падает на пол. Я шиплю: "Черт!" и сую обратно на полку то, что осталось от книги. Наверное, это они и подразумевают под сожжением. Книга уничтожена, остался только черный фантом. Может, это предупреждение.
Руки у меня теперь тоже черные и скользкие от сажи. Я тру ладони друг о друга, и частицы Моффата летят на пол. Может, это его предок или троюродный брат. Не один же Моффат на свете.
Я наклоняюсь собрать обугленные останки, и мой луч выхватывает корешок высокий и тонкий с выведенными на нем золотыми буквами:
PENVMBRA.
Это он. Я почти заставлю себя прикоснуться к книжке. Вот она - я ее нашел - но внезапно мне кажется, что я вторгаюсь во что-то личное: будто намереваюсь сунуть нос в налоговые декларации Пенумбры или порыться в его комоде. Что там внутри? Какая история там записана?
Я подцепляю край корешка и, медленно наклоняя, вытягиваю книгу с полки. Книга прекрасна. Она выше и тоньше соседей, ее корки необычайно жесткие. Формат напоминает скорее не оккультный дневник, а увеличенную детскую книжку. Обложка голубая, точно как радужки Пенумбры, и даже слегка отсвечивает: под лучом фонарика она переливается и мерцает. Наощупь поверхность обложки бархатистая.
У моих ног черной грязью лежат останки Моффата, и что бы ни было, с этой книгой я такого сотворить не дам. Я ее отсканирую.
Я несу codex vitae своего бывшего работодателя обратно к Бурческопу и - отчего такой мандраж? - открываю первую страницу. Разумеется, там такая же мешанина из букв, как и в остальных кодексах. Книга жизни Пенумбры ничуть не более читаема, чем другие.
Поскольку она такая тоненькая - лишь малая доля Мануция - дело не затянется, но я ловлю себя на том, что переворачиваю страницы медленнее, пытаясь что-то, хоть что-нибудь ухватить и понять. Я расслабляю глаза, расфокусирую взгляд, чтобы буквы превратились в легкие тени. Мне так отчаянно хочется разглядеть что-то в этой мешанине - по совести, я хочу, чтобы свершилось какое-то волшебство. Но нет: если я всерьез хочу прочесть опус моего чудаковатого старого друга, придется вступить в его секту. В секретной библиотеке Неразрывного Каптала бесплатных страниц нет.
Работа заняла больше времени, чем планировалось, но вот я заканчиваю, и все страницы Пенумбры надежно сохранены на моем винчестере. И сильнее, чем после Мануция, я ощущаю, что сделал важное дело. Захлопываю ноут, плетусь к полке, откуда взял книгу - место помечено останками Моффата на полу - и всовываю переливисто-голубой codex vitae на место.
Похлопываю по корешку и говорю: "Спи спокойно, мистер Пенумбра". И тут загорается свет.
Ослепленный и потрясенный, я моргаю и мечусь в страхе. Что случилось? Я задел сигнализацию? Попал в какой-то капкан для слишком жадных воришек?
Я выхватываю из кармана смарт и отчаянно жму на экран, возвращая его к жизни. Почти восемь утра. Как это могло случиться? Сколько же я ходил тут кругами вдоль полок? А сканировал Пенумбру?
Свет горит, и я слышу голос.
В детстве я держал хомячка. И он всегда боялся, кажется, абсолютно всего - всю жизнь он выглядел загнанным и дрожащим. Из-за этого владение хомячком не приносило мне, в общем-то, совершенно никакой радости на протяжении всех восемнадцати месяцев.
И вот в первый раз в жизни я на 100 процентов чувствую себя своим Флаффом Макфлаем. Сердце колотится с хомячковой скоростью, и я суматошно оглядываю комнату, высматривая какой-нибудь выход. Яркие лампы - как прожекторы над тюремным двором. Я вижу собственные руки, вижу кучку горелой бумаги у своих ног, вижу стол со стоящими на нем ноутом и ажурной фермой сканера.
А еще вижу прямо напротив темный силуэт двери.
Я прыгаю к ноуту, хватаю его, потом цепляю сканер - ломая картон под мышками - и бросаюсь к двери. Я не имею понятия, что это за дверь, и что за ней - консервированная фасоль? - но теперь голосов уже не один, а несколько.
Мои пальцы на дверной ручке. Задерживаю дыхание - умоляю, умоляю, будь не заперта - и жму на ручку. Бедный замученный Флафф Макфлай никогда не переживал чувства, подобного моему облегчению оттого, что дверь поддается. Я проскальзываю внутрь и затворяю ее за собой.
За дверью вновь темнота. Секунду я стою, оцепенев, прижимая к телу неудобный груз и спиной навалившись на дверь. Заставляю себя не вдыхать глубоко; прошу свое хомячье сердце стучать потише, ну, пожалуйста, потише.
За моей спиной звуки: движение, голоса. Дверь неплотно прилегает к проему в камне; как кабинка в туалете, которая всегда кажется слишком открытой. Но это позволяет мне, отложив в сторону сканер, лечь на холодный гладкий пол и наблюдать сквозь полудюймовую щель между полом и дверью.
Читальня наполняется черными мантиями. Их тут уже с десяток, а по ступеням спускаются новые и новые. Что происходит? Декл забыл свериться с календарем? Или он нас предал? Сегодня ежегодный съезд?
Я усаживаюсь на пол и делаю первое, что человек обычно делает в экстренной ситуации, то есть набираю эсэмэску. Не тут-то было. Телефон не находит сеть, даже когда я встаю на цыпочки и машу им у самого потолка.
Нужно спрятаться. Я найду укромный закуток, свернусь в шар и выжду до следующей ночи, а потом ускользну. Придется терпеть голод и жажду, а может, и желание посетить туалет… однако все по очереди. Глаза вновь привыкают к темноте, и, посветив фонариком вокруг, можно определить форму помещения. Это тесная каморка с низким потолком, набитая какими-то темными предметами, сцепленными и перепутанными. В полумраке все это кажется сценой из научно-фантастического фильма: вот металлические шпангоуты с острыми краями, вот уходящие в потолок трубопроводы.
Я ощупью иду вглубь комнаты. И вдруг дверь издает мягкий щелчок, от которого я опять вхожу в хомячий режим. Я бросаюсь вперед и съеживаюсь за каким-то из темных предметов. Что-то острое упирается мне в спину и покачивается, я тянусь подхватить его - это металлический прут, обжигающе холодный и скользкий от пыли. Смогу ли я ударить черную мантию прутом? А куда надо ударить? В лицо? Я не уверен, что смогу кого-нибудь ударить в лицо. Я Вор, а не Воин.
В комнату проникает теплый свет, и я вижу силуэт в дверях. Округлый силуэт. Эдгара Декла.
Он шаркает в комнату, раздается плеск. У Декла швабра и ведро, которые он неловко держит в одной руке, шаря другой по стене. Раздается низкое жужжание, и комнату заливает оранжевый свет. Я морщусь и жмурюсь.
Декл отчетливо ахает, увидев меня, скорчившегося в углу со вскинутым на манер какой-то готической бейсбольной биты железным прутом. Глаза у него лезут на лоб.
- Вы уже должны были уйти! - шипит он.
Я решаю не сообщать, что меня задержали Моффат и Пенумбра.
- Было совсем темно, - объясняю я.
Со звяком и хлюпом Декл оставляет в сторону швабру и ведро. Вздыхает и вытирает лоб широким черным рукавом. Я опускаю прут. Теперь я вижу, что притулился у большой печи; железный прут - это кочерга.
Я осматриваю комнату, и научной фантастике не остается места. Меня окружают печатные машины. Здесь беглецы из разных эпох: старый монотип, ощетинившийся рычагами и рукоятками; широкий тяжелый цилиндр, установленный на длинной салазке, и что-то причудливое из Гутенберговской мастерской - массивный куб из витого дерева с торчащим наверху гигантским штопором.
Тут наборные кассы и верстатки. На широком потертом столе разложены орудия печатного дела: толстые книжные блоки и высокие катушки с суровой дратвой. Под столом длинные цепи, уложенные широкими бухтами. Укрывающая меня печь скалится широкой решеткой, а наверху из нее выходит толстая труба, исчезающая в потолке каморки.
Тут, под улицами Манхэттена, я обнаружил страннейшую в мире типографию.
- Но он у вас? - шепотом спрашивает Декл.
Я показываю коробочку от карт.
- У вас, - выдыхает он.
Его потрясение быстро проходит: Эдгар Декл берет себя в руки.
- Ладно. Я думаю, мы сейчас все утрясем. Я думаю, справимся.
Он кивает своим словам.
- Вот только унесу их… - он берет со стола три тяжелых тома, все одинаковые. - И сейчас же вернусь. Сидите тихонько.
Поудобнее пристроив на груди свою ношу, он уходит туда, откуда пришел, оставляя свет включенным.
Я жду, разглядывая печатню. Тут чудный пол: мозаика из букв, каждая на отдельной плитке, глубоко вырезана. Алфавит под ногами.
Один из металлических ящиков крупнее прочих. На крышке я вижу знакомый символ: две ладони, сложенные книжкой. Зачем организации стараются все пометить своей эмблемой? Это как пес, помечающий все деревья. С Гуглом то же самое. И с "НовоБубликом" было.
Крякнув, я двумя руками поднимаю крышку. Ящик разделен на секции - длинные, широкие и абсолютно квадратные. Во всех в несколько слоев насыпаны металлические литеры: пузатенькие трехмерные буквицы, те, которые выкладываются в ряд на печатном прессе, составляя слова, абзацы и страницы книг. Неожиданно, я понимаю, что это за ящик.
Это Gerritszoon.
Дверной замок вновь щелкает, и я оборачиваюсь: Декл стоит, спрятав руки в складках мантии. На миг меня парализует уверенность, что он прикидывается, что он все-таки предал нас, и сейчас послан меня прикончить. Он исполнит приказ Корвины - может, размозжит мне череп гутенберговским прессом. Но если он намерен совершить Клэймороубийство, то отлично притворяется: лицо у него честное, дружелюбное и заговорщическое.
- Наследство, - говорит Декл, кивая на ящик со шрифтом. - Шикарно, да?
Он не спеша приближается к ящику, будто мы с ним просто решили потусить здесь, в глубоких катакомбах, и, протянув руку, запускает пухлые розовые пальцы в россыпь литер. Выбирает миниатюрную "e" и подносит к глазам.
- Самая используемая буква алфавита, - произносит он, поворачивая литеру и рассматривая со всех сторон.
Хмурится.
- Эх, поистерлась.
Сквозь скальную породу рядом проносится поезд метро, и вся комната дребезжит. Шрифт Gerritszoon звякает и осыпается: в отделении "а" сходит маленькая лавина.
- Не так уж их тут много, - замечаю я.
- Стираются, - поясняет Декл, бросая "e" обратно в ящик, - Старые буквы портятся, а новых мы не можем сделать. Мы потеряли оригиналы. Одна из главных трагедий нашего братства.
Декл смотрит на меня.
- Некоторые думают, что, если изменить гарнитуру, последующие книги жизни не будут действительны. Они считают, мы навечно привязаны к Gerritszoon.
- Могло быть и хуже, - говорю я. - Это, пожалуй, лучший…
Из читального зала доносится шум: бьет звонкий гонг и повисает долгое тягучее эхо. У Декла загораются глаза:
- Это он. Пора.
Декл осторожно закрывает ящик, тянется за спину и выдергивает из-за пояса сложенный квадрат черной материи. Это еще одна мантия.
- Надевайте, - говорит он. - И не высовывайтесь. Держитесь в тени.
Переплетение
В дальнем конце зала у деревянного помоста толпятся черные мантии - их десятки. Все тут? Переговариваются, шепчутся, двигают столы и стулья. Готовят сцену для какого-то действа.
- Ребятки, ребятки! - громогласно взывает Декл.
Черные мантии расступаются, давая ему дорогу.
- Кто грязи натащил? Вон как натоптали. Только вчера протирал.
Пол и впрямь сияет, как стекло, отражая разноцветные полки, превращая их в бледные пастельные блики. Смотрится красиво. Снова звучит гонг, и его звон отдается эхом под сводами пещеры, переплетаясь в суровый хор. Черные мантии выстраиваются перед помостом, где возвышается одинокая фигура - ясное дело, Корвина. Я пристраиваюсь точно за спиной высокого белокурого книжника. Ноут и смятый каркас Бурческопа спрятаны в сумке, висящей у меня на плече, скрытой только что выданным мне черным балахоном. Стою, низко склонив голову. Этим мантиям очень не хватает капюшонов.
На кафедре перед Корвиной лежит стопка книг, и он похлопывает по ней мощными пальцами. Эти книги минуту назад Декл принес из печатни.
- Братья и сестры Неразрывного Каптала, - возглашает Корвина. - Доброе утро. Festina lente.
- Festina lente, - шелестят в ответ черные мантии.
- Сегодня я хочу поговорить с вами о двух вещах, - продолжает Корвина. - И вот первая из них.
Он берет одну из книжек в синей обложке и поднимает повыше, показывая всем.
- После многих лет работы наш брат Зейд наконец завершил свою книгу жизни.
По кивку Корвины один из балахонов выступает вперед и поворачивается лицом к аудитории. Это мужчина за пятьдесят, крепкого сложения, насколько позволяет судить мантия. У него лицо боксера, с расплющенным носом и пятнистыми щеками. Должно быть, это и есть Зейд. Он стоит прямо, сцепив руки за спиной. Лицо напряжено: он изо всех сил старается держаться уверенно.
- Декл одобрил работу Зейда, и я прочел эту книгу, - говорит Корвина. - Внимательно прочел, как подобает.
У него и впрямь есть харизма - в голосе звучит спокойная, но непоколебимая уверенность. Небольшая пауза, во время которой в Читальном зале сохраняется тишина. Все ждут вердикта Первого читателя.
Наконец Корвина просто заканчивает:
- Она превосходна.
Черные мантии с одобрительными возгласами бросаются обнимать Зейда и наперебой жать ему руки. Два книжника рядом со мной затягивают песню, вроде бы "Ведь он такой славный парень" . А может, и нет: поют они на латыни. Чтобы не выделяться, отбиваю такт ладонями. Корвина поднимает руку, требуя тишины. Черные мантии отступают и успокаиваются. Зейд по-прежнему стоит перед строем, но уже прикрывая глаза ладонью. Он плачет.
- Сегодня Зейда переплели, - объявляет Корвина. - Его codex vitae зашифрован. Сейчас мы ставим его на полку, а ключ будет храниться в секрете до конца жизни Зейда. И как Мануций избрал Герритзуна, так и Зейд доверил свой ключ одному из наших братьев.
Корвина делает паузу.
- Эрику.
Снова одобрительный гул. Эрика я знаю. Вон он, в первом ряду: бледное лицо, пегая черная борода. Корвина посылал его курьером в Сан-Франциско. Теперь черные мантии поздравительно хлопают его по плечам, и я вижу, как он улыбается, а на его щеках появляется легкий румянец. Может, он не такой уж и злюка. Это немалая ответственность, хранить ключ от Зейда. Интересно, позволяется ли его где-нибудь записать?
- Эрик также назначается одним из курьеров Зейда, вместе с Дарием, - продолжает Корвина. - Братья, выйдите вперед.
Эрик делает три твердых шага. Вместе с ним из толпы выступает еще один черный балахон, парень с золотистой, как у Кэт Потенте, кожей и плотной шапкой русых кудрей. Оба расстегивают мантии. У Эрика под ней серо-стальные брюки и накрахмаленная белая рубашка, а у второго курьера - джинсы и свитер.
Эдгар Декл тоже выступает вперед, держа в руках два широких листа плотной рыжей бумаги. По одной он снимает книги с кафедры и ловко упаковывает, а потом вручает свертки курьерам: сначала Эрику, затем Дарию.
- Три экземпляра, - поясняет Корвина. - Один для библиотеки.
Он вновь демонстрирует собравшимся книгу в синей обложке.
- И два на ответственное хранение. В Буэнос-Айрес и в Рим. Вручаем Зейда вам, братья. Примите этот codex vitae и не смыкайте глаз, пока не увидите его на полке.
Теперь я лучше понимаю поведение Эрика. Он тогда приехал отсюда, доставляя на ответственное хранение свежеотпечатанный codex vitae. И, конечно, был на этом просто помешан.
- Зейд отягчил нашу ношу, - торжественно продолжает Корвина. - Точно так же, как и все переплетенные до него. Год за годом, книга за книгой, наша ответственность возрастает.
Он оглядывает зал, стараясь не упустить из виду ни одного черного балахона. Я задерживаю дыхание и втягиваю голову в плечи, прячась за высоким белокурым книжником.
- Нам нельзя оступаться. Мы должны раскрыть тайну Основателя, чтобы Зейд и все его предшественники могли жить дальше.
Толпа тихонько перешептывается. Стоящий перед ней Зейд уже не плачет. Он взял себя в руки, и теперь его облик горд и суров.
На миг Корвина умолкает. Потом объявляет:
- И еще кое о чем нам надо поговорить.
Он дает легкую отмашку, и Зейд возвращается в толпу. Эрик с Дарием шагают к лестнице. Мелькает мысль: не пуститься ли следом? Но тут же передумываю. Сейчас мое единственное спасение - полностью раствориться в толпе, затаиться в тени, укрыться от этого морока.
- Недавно я беседовал с Пенумброй, - говорит Корвина. - У него есть друзья в нашем братстве. Я тоже себя числю среди них. Поэтому считаю, что должен рассказать вам о нашем разговоре.
По толпе проносится шепоток.
- Пенумбра сильно провинился - трудно себе представить проступок более тяжкий. По его халатности была украдена одна из наших книг.
Ропот и стоны.
- Дневник, содержащий сведения о Неразрывном Каптале, его работе в Сан-Франциско на протяжении многих лет, стоял незашифрованным в свободном доступе.
Спина у меня потеет под мантией, а глаза щиплет. Жесткий диск в коробке оттягивает карман, как свинчатка. Делаю вид, будто я тут совсем не при чем. Внимательно разглядываю собственные ботинки.
- Это была грубая ошибка, причем не первая у Пенумбры.