- В нашем деле и врачом надо быть. Забота о здоровье полководцев товарища Сталина - наша главная забота! - полез напролом Гачиев.
- Это вы к чему? - как будто не понял Серов.
"Хорошо ведет себя, собака!" - восхитился нарком.
- Отдохнуть вам надо, товарищ генерал. Есть у меня местечко, домик в горах. Клянусь, Швейцария - это так, тьфу! Озеро, сосны, кабана завалим на засидке, их там как грязи. Тишина - раз, покой - два, повариха - три. Еду готовит одна жеро - вдова по-нашему, по-чеченски. Проверку по всем параграфам прошла: красавица, лишнего не болтает, все, что надо ночью делать… Товарищ Кобулов был, проверил, очень хороший отзыв дал…
- Вон, - тихо перебил Серов.
- Что? - в азарте не понял Гачиев, продолжил: - Товарищу Кобулову это дело…
- Во-он отсюда, паскудник! - дико взревел Серов.
И нарком, наткнувшись на сталь его взгляда, безошибочно определил: бить будет, по стенке размажет. Отшвырнул стул, рванулся к двери, тараном ударил ее и вылетел в коридор. Скорым шагом, вприпрыжку потянул к выходу, оглядываясь, остеревенело плюясь, шепотом по-черному кроя дикого генерала. С этим ясно, за Кобулова надо держаться, зубами вцепиться, чтобы не оторвали.
Серов глотнул из графина воды, сморщился - застоялась. Некоторое время сидел неподвижно, в омерзении подергивая щекой. В голове заезженно поворачивалось: "Паскудник!"
Значит, Кобулов отдал приказ жечь сакли. Придется лоб в лоб. Иначе не выходит. Не хотелось ни встречаться, ни разговаривать. Не вышло. Они как два медведя в одной чеченской берлоге, тесно тут двоим. Кобулова нарком прислал… "А тебя - Сталин! - ожесточился Серов. - Ну и… действуй соответственно. Хватит в "шибздиках" ходить!"
Набрал номер телефона (Кобулов устроился в кабинете Гачиева). Сдерживаясь, фильтруя собственный голос от неприязни, дождался ответа.
- Богдан? Серов. Здравствуй. Я в кабинете Аврамова, по соседству. Может, зайдешь? Жду.
Положил трубку. С острым неудовольствием услышал всполошенные толчки сердца под ребрами. Ох, не хотелось прихода дублера!
Кобулов вошел широко, заполнил собой кабинет. Взвизгнули половицы под сапогами, качнулась вода в графине, в ушные перепонки, в окна нахраписто толкнулся голос гостя:
- Иван?! Ты что ж явился и нос воротишь? Сразу в дела нырнул! Хоть бы для вида показался заклятому дружку, - прищурил глаза, понимающе брил по воспаленному дублер. - Нехорошо-о… Меня нарком оповестил.
- Давай о деле, а? - попросил Серов.
- Деловой товарищ, - сочно хохотнул Кобулов. - Сразу видно, из белокаменной прибыл, инструкциями по макушку накачан, - Сел в кресло, закинул ногу на ногу.
- Считаю вашу оперативную тактику истребления хуторов и ареста родственников порочной, - сказал, собирая волю в кулак, Серов.
- Чего-о?! - сбросил мясистую, блестящим хромом облитую ногу Кобулов.
- Порочной, стратегически вредной и провоцирующей горцев на саботаж, - сухо уточнил Серов, все больше напрягаясь, ибо заволакивала масляный блеск глаз Кобулова неприкрытая хищная злость. - Требую впредь все боевые и карательные действия согласовывать со мной.
Он ждал ответа и готовился к жесткой позиционной драке. Однако готовность его к отпору неожиданно лопнула, поскольку вдруг широко улыбнулся его "заклятый друг" и, опять закинув ногу, предложил посланнику Верховного:
- Пош-шел-ка ты, Ванек, знаешь куда?
- Ты что себе позволяешь? - постыдно, с мукой растерялся Серов.
- То, что слышишь. Ты наркому спои претензии предъяви. А я свои действия с ним согласовываю. Кто ты есть, Ваня? Ты есть такой же зам, как и я, только пожиже, поскольку прислан на подхвате работать. И в мои дела нос не суй. Привет супруге. - Поднялся и неторопливо вышел.
- Сволочь! - запоздало и бессильно взъярился Серов, хватил кулаком по столу.
Глава 10
Ушахов медленно брел по краю балки к дому Митцинского, через силу выдирая сапоги из грязи, чувствуя спиной упругое теплое дыхание Ласточки. Кобыла шла следом, вытягивая горбоносую атласную морду.
Он не пошел из наркомата в гостиницу, как ему было приказано. По пути вызрело в нем, лопнуло и растеклось леденящим спокойствием решение. Остановив попутную машину, он вернулся к себе в район, в Хистир-Юрт. Придя домой, Шамиль накинул на плечи брезентовый плащ и зачем-то вывел лошадь из сарая. Затем, не садясь в седло, повел ее в проулок. Дошел до окраины села и двинулся вдоль заросшей лесом балки.
В голове студенисто колыхалось безразличие, все сильнее саднило на сердце. Душа светлела, очищалась, как лесное озеро к зиме, житейские заботы опускались на дно ее мусором, жухлыми листьями. Память отчетливо и беспощадно вылепила лицо Аврамова, чужое, холодно-брезгливое: "… как же я тебя, такого склизкого, раньше не разглядел?"
Ушахов вздрогнул, застонал. Что это было? "То не Гришка, кто-то другой из приемной вернулся… Будто и не тянули вместе разведку в гражданскую, не выковыривали из Советов Митцинского, будто и не грелись друг о друга двадцать предвоенных лет… А теперь - мордой в грязь, публично! За что? Наложил в штаны бывший командир? Смялся под запиской из Москвы? Время лихое - и не такие ломались… Ломались и не такие! Не мог Гришка скурвиться. Тогда почему?" Сердце всполошенно билось в грудном капкане, вонзая боль под самую лопатку.
Оскользаясь сапогами на земляных рыхлых ступенях, Шамиль стал спускаться в балку, цепляясь за шершавые мокрые стволы. Небо сеяло изморось. Капли, срываясь с голых крон, с треском плющились о брезент плаща. Ласточка задержалась на краю обрыва, зарывшись копытами в прелую листву. Хозяин одолел глинистое месиво на дне балки и теперь поднимался по противоположному склону, мелькая меж стволов, ни разу не оглянулся, не позвал. Лошадь коротко тревожно заржала, напрягая круп, стала спускаться следом, осторожно вминая копыта в раскисшую, сметанно-скользкую глину, всхрапывая от натуги и страха.
Ушахов выбрался наверх, к дощатому забору. Уцепился за ствол дубка на краю обрыва, обнял его, прижался щекой к мокрой коре. Потревоженная крона дрогнула, капельный град забарабанил по плечам, по капюшону.
Ну вот и все, приехали. Дальше - некуда. Дальше забор с шелушащейся краской, разъятые щелями доски. За досками - дом Митцинского, обветшалая грузная махина, запущенные, облупленные времянки и сараи, одичалый сад, буйно заросший чертополохом. Там, за забором, неслышно теплились две жизни: Фариза, сестра Митцинского, стенографистка наркомата, и квартирантка ее Фаина, заведующая сельмагом. Фариза бывала здесь наездами, раз в несколько месяцев, жила у дальних родственников и работала в Грозном, поскольку сын ее Апти, заядлый охотник и бродяга, бывал здесь еще реже. Гачиев уволил ее сегодня.
Некогда грозное, надменное гнездо заговорщиков дотлевало теперь в затяжной агонии, шуршало осыпающейся известкой, потрескивало подгнившими балками, повизгивало на ветру несмазанными форточками.
Сюда привел Ушахова далекий саднящий нарыв в памяти. С этим домом повязан он до конца жизни - не сбежать, не вырваться из его плена. Здесь он встал на ноги как чекист, здесь поселилась женщина - единственная отрада в его жизни. Сюда и пришел итожить прожитые годы.
Время, спрессованное в плотный ком, скользнуло мимо, обдав тугой волной тоски. Впереди трибунал, в лучшем случае штрафбат, фронт. Нет, не будет фронта. Это - свечка в ночи, колышется, трепещет на ветру, вот-вот погаснет. Реальность - расстрел. Удружил замнаркома по старой дружбе за упущенного Исраилова, за неподчинение. Потом зароют, как собаку, чтобы не смердил. Нет, лучше самому.
Он расстегнул кобуру, вынул наган. Холодная рубчатая рукоятка плотно легла в ладонь. Дохнул на тусклое серебро пластины с гравировкой, сдвинул предохранитель. Страха не было. Все тело до последней клетки затопила тяжкая ядовитая усталость. "Ну что ж… Все, что ли?… Вот так, вот здесь". Сухо хлопнет выстрел, отзовется только воронье.
Чувствуя, как взбухает в нем озноб от самых ступней к груди, подпирает горло, он стал поднимать наган к виску.
Коротко взвизгнула неподалеку калитка, с шорохом осыпались по склону комья земли. Мучительно выбираясь из затопившего его небытия, Шамиль разлепил стиснутые веки, откинулся к забору, скрипнул зубами: "Кого черт несет? Подохнуть спокойно не дадут".
Не опуская нагана, с усилием повернул голову. За густым частоколом темных стволов обозначились две темные фигуры, стали спускаться на дно балки. За спиной мужчины торчал ствол карабина. "Апти, - вяло ворохнулось в сознании. - Фариза пошла провожать сына… Фариза? Откуда она здесь, как попала сюда раньше меня?" Впрочем, это уже не имело никакого значения, как и все остальное.
Неожиданно подумал: "А ведь это я смял судьбу парня". Апти покидал дом матери через калитку в заборе, уходил задворками, тайком. Изгой, подкидыш.
В бесконечной дали минувшего двадцатилетия бесшумно вспыхнул взрыв его, ушаховской гранаты. Гибкой плетью лениво падал в бешеный поток реки перерубленный взрывом висячий мост. С него сорвалась в воду грузная фигура Ахмедхана. Черным поплавком запрыгала в белогривых волнах голова. Стеклянная стена водопада всосала и накрыла ее.
Далекая вспышка гранаты Ушахова хлестнула тогда по Фаризе ("А ведь плакала в наркомате из-за меня, измордованного, стенографировала и плакала!"), по человеческому зародышу в ней, искорежила ее судьбу. И об этом сейчас знает только он, "бандпособник" Ушахов, он да река, поглотившая Ахмедхана. А зародыш вырос…
Фариза и квартирантка Фаина срослись душами в одиночестве, обстирывали, обихаживали парня, когда он раз в несколько месяцев спускался с гор. Фаризе посылали в город телеграмму, и она приезжала. Они уже свыклись с его судьбой, грели парня нерастраченным теплом сердец. Где бы он ни был, над ним висела грозовая неприязнь аула. Аул ненавидел его отца - Ахмедхана, и вал этой ненависти захлестнул краем своим сына, имевшего несчастье стал физической копией своего отца. От такой ненависти не отскрестись, не отмыться, липкая, едучая, она день за днем разъедала душу. Отторгнутый аулом за звериную жестокость отца, ни в чем не повинный сын стал легкой на взлет ночной птицей, избегал света и людских глаз.
Когда внизу все затихло, Ушахов снова поднял наган. Женский отчаянный крик ударил его в самое сердце. Он развернулся. По размокшей листве вдоль забора бежала к нему Фаина. Как он не заметил ее?!
Он зарычал в бессильном отчаянии: да сколько же можно! Уперся взглядом в искаженное криком, мучительно-желанное лицо, выдохнул:
- Перестань орать!
Не останавливаясь, с маху уткнувшись ему в грудь, она хлестнула Ушахова по щеке, откинулась назад, ударила наотмашь еще раз.
- Баба! Тряпка! Нюни распустил! Юбку тебе носить вместо штанов! - Упруго нагнулась, рывками сдирая влипшую в тугие бедра юбку. - Ну?! Что стоишь? На! А мне штаны свои давай!
Опустив наган, оторопело пятясь от юбки, он уперся спиной в забор.
- Какого черта… Люди увидят. Надень!
- Не хочешь?… Отдай! Давай его, миленький, давай, горе ты мое…
Отобрала наган и, ухватив Ушахова за руку, потянула за собой, пришептывая:
- Идем… Да идем же скорей! Ну, мне долго телешом стоять?!
Он сидел на табуретке. Табуретка стояла посреди кунацкой. За неплотно прикрытой дверью переодевалась Фаина. Там что-то шуршало, потрескивало. Гулко, густым медовым звоном ударили настенные часы, и Ушахов, тряхнув головой, наконец очнулся. Он все еще жил, дышал. Били часы. Теплым ореховым светом сочился комод напротив, тая в сумраке недр сизую блесткость хрусталя.
Открылась дверь, вошла Фаина. Синее сияние влажных глаз, полотняная вышитая кофта, тугой русый узел волос на голове. Из домотканой суровости серого холста в земляной пол упирались точеные ноги.
Жадно трепетавшими ноздрями, всей грудью Ушахов вдыхал теплую обжитость дома. Пахло воском, свежим хлебом, желанной женщиной. Глубоко, судорожно вздохнул и, завороженно глядя на Фаину, сказал:
- За что ж ты меня так? Капитана, орденоносца, грозу бандитов - оплеухами среди бела дня.
- За дело.
- Героическая женщина! Хоть в оперативники бери. Пойдешь?
- Попроси хорошо, подумаю.
- Неужто пожалела?
- Нужен ты мне. Нашли бы еще тепленького возле дома - по допросам затаскали бы… У вас это получается.
Он машинально отметил, как трудно ей далось это "тепленького". Глубоко спрятанный ужас на миг проступил на лице.
- Вперед на три хода смотришь.
- Ага. Стараюсь.
- Ну… Вроде все выяснили. Пойду я…
- Не держу.
- Плачешь-то чего?
- Для разнообразия. Не все ж хихикать.
- Наган-то отдай.
- Возьми.
- Так пойду я…
- Иди-иди, отставной козы барабанщик.
- Успела оповестить? - изумился Ушахов. - Кто?
- Сорока на хвосте принесла.
И тут он вспомнил: Фариза. Вот только когда успела стенографистка раньше его… Отчаянно маясь прежней недоступностью Фаины, которая теперь спасла его от самого себя, выдохнул он стонуще, безнадежно:
- Черт меня дери, подохнуть спокойно не дала. Зачем в дом вела, зачем я тебе?
- Ты что из меня жилы тянешь? Зачем вела?… Зачем мужика баба в дом ведет, растолковать?
Окончательно сбитый с толку, обескураженный ее злым выкриком, он качнул головой, пожаловался беспомощно:
- Ничего не понимаю… Ты же полгода назад меня отсюда, из этой комнаты, вытолкала, сказала, чтобы ноги моей больше здесь не было.
- А ты приходил зачем? Припомни! Вот за этим! - яростно пришлепнула она ладонями по тугим бедрам. - Первым делом бутылку на стол! Чего стесняться, война все спишет, русская баба в ауле, пользуйся!
- Фая… Фаечка! - он ошеломленно вглядывался в нее. - Я же свататься приходил.
- Что?…
Торопясь, заглатывая слова, стал объяснять Ушахов свой прошлый горький визит, проламываясь сквозь несуразицу их отношений, пугливую настороженность этой одинокой, отчаянно гордой женщины:
- Думал, призовут скоро… Третий рапорт в наркомат отослал, в разведку просился, рассчитывал: кого, если не меня? А к тебе давно тянуло. Я себя по-всякому ломал: кобель старый, седой, трижды стреляный, жених - всему аулу на смех. А потом совсем невмоготу стало, день тебя не увижу, хоть волком к ночи вой.
- Господи, Шамиль…
- Ну и решился. Думаю, если хлопнут в чистом поле, хоть имя чье вспомнить будет. Десять лет холостяк, к мужикам в основном прислонялся на ночевках под одной буркой. Привычка сработала: идешь в гости - бери бутыль, будь она проклята. Если бы знал, что так из-за нее встретишь…
- Что ж ты сразу, тогда, не сказал такого?
- Фая, я ведь пулю в лоб решил не из-за того, что на Исраилове спекся. Из капитанов в рядовые выставят - переживу, фашиста на фронте и рядовым зубами грызть можно. А сегодня вроде итога подбил: ни тебя, ни фронта, ни Гришки Аврамова. Вильнуло в сторону мое начальство: от друга паленым запахло.
Рвался голос у Шамиля, щурились, слезились, как от нестерпимого света, глаза. Недоговаривал. Не мог сказать сейчас Фаине еще одну причину, заставившую поднять наган к виску. Расползалась с фронтов тараканья рать дезертиров. Он их ловил, допрашивал. Озлоблением, ярой ненавистью опаляло капитана на допросах, будто не приведенные под конвоем, а он, Ушахов, слинял в первом же бою, плюнул в попавшего в беду великого соседа - Россию, истекающую кровью, и удрал в горы отсидеться, переждать, чем дело кончится.
Он слишком устал смотреть в дымящиеся злобой зрачки, выслушивать оправдания или проклятия себе, вайнаху, отторгать судорожные попытки надавить через родственников, мулл на его вайнахскую общность с теми, кого допрашивал, - с дезертирами. Он устал носить на плечах ломающую тяжесть вины за плодящиеся в горах шайки. И был бессилен что-то изменить. Он мог пресечь, покарать десяток-другой случаев дезертирства, но не мог одолеть нарастающую эту волну, в основе которой лежала чья-то изощренная злая воля и, главное, хищно-жиреющая гнил советского аппарата в горах. И ничего не изменится здесь, кого бы не слала Москва в каратели, как бы не понукал Шамиля его друг Аврамов… Бывший друг - резануло вдруг по сердцу.
- Шамиль, миленький, может, обознался ты там, в наркомате? - пробился к нему голос Фаины. - Может, показалось тебе про Аврамова? Все знают: вы же как родня с ним, сколько раз он с женой у тебя был. Может, ты чего не понял?
- Не знаю, Фая, ничего не могу понять! Я там подумал, с ума схожу. Слышу Гришку и себе не верю. В приемную Аврамов вышел, а вернулась кукла заводная, бешеная, с его голосом. Не бывает так! - крикнул он с мукой в голосе, корчась в нестерпимом своем горе.
Потрясенная отчаянием этого бесстрашного человека, о делах которого ходили легенды, задохнувшись в нежности к нему, Фаина скользнула к Ушахову, обняла и вжалась в него, не просила защиты - сама защищала:
- Шамиль, хороший мой, я виновата! Я ведь тогда ждала тебя, ночами в подушку выла - когда придешь? А пришел, сама не знаю, что накатило… Сколько ж мы с тобой счастья нашего упустили! Сегодня Фариза прибежала, вся зареванная, ее дядя на машине привез из города. Про увольнение свое рассказала и про тебя. У меня ноги как отнялись. Тут Апти кормить, собирать в дорогу надо, а я сижу, подняться не могу. Фариза одна мечется. Вышла их провожать за калитку, еле стою. Они на дно балки спустились, ушли, а меня будто кто в бок толкнул. Повернулась - ты с поднятым наганом. Г-гос-поди! Откуда только силы взялись… Ты обо мне хоть подумал?!