- А может быть, вы догадываетесь, о какой именно информации шла речь?
Старик задумался.
- Не представляю, - сказал он после паузы. - Эрик потратил массу времени на изучение военного периода и, само собой разумеется, на анализ тогдашнего нацизма. А Челль занимается сегодняшним шведским нацизмом. Так что… но это только мои догадки… Эрик мог обнаружить какую-то связь, нечто такое, что представляет исторический интерес, а для Челля помогло бы выявить корни сегодняшнего неонацизма. По-моему, вам проще спросить самого Челля.
- Мы как раз сейчас едем к нему в Уддеваллу. Но если вы что-нибудь вспомните… - Мартин быстро записал на бумажке номер своего мобильника. - Если что-нибудь вспомните, обязательно позвоните.
Аксель аккуратно вложил листок в органайзер.
И Паула, и Мартин на обратной дороге молчали, но думали об одном и том же. Не пропустили ли они чего-то? Правильно ли сформулировали вопросы? Ответа никто не знал.
- Больше откладывать нельзя. Она не может оставаться дома. - Герман посмотрел на дочерей с таким отчаянием, что они невольно отвели глаза.
- Мы знаем, папа… Все правильно, альтернативы нет. Ты заботился о маме до последнего, но… сейчас это просто становится опасным. Мы постараемся найти самое лучшее место. - Анна-Грета зашла за спинку отцовского кресла, положила руки ему на плечи и слегка вздрогнула - так он похудел.
Болезнь матери сказалась на нем больше, чем они думали. Или хотели думать. Она прижалась щекой к его щеке.
- Мы с тобой, папа. И я, и Биргитта, и Магган, и все. Ты не должен чувствовать себя одиноким.
- Без мамы мне все равно одиноко. Над этим я не властен, - глухо сказал Герман и вытер рукавом набежавшую слезу. - Но я знаю, что для Бритты так лучше. Для нее так лучше, - повторил он, словно стараясь убедить самого себя.
Дочери украдкой переглянулись. Герман и Бритта всегда были центром их жизни, фундаментом, непоколебимой скалой, к которой они всегда могли прислониться. А теперь фундамент зашатался, и их потянуло друг к другу. Смотреть на распад сознания матери и постепенное угасание отца было невыносимо. Невыносимым было и понимание, что вся ответственность за семью теперь ложится на них, что родители, ласковые, умные, никогда не ошибающиеся родители теперь уже не могут им помочь - наоборот, сами нуждаются в помощи. Конечно, они сами уже давно взрослые и прекрасно понимают, что родители не боги, что они не вечны, - и все равно дочери не могли побороть в себе внезапное и болезненное ощущение сиротства.
Анна-Грета еще раз обняла костлявые плечи Германа и села рядом за стол.
- А как она там сейчас одна? - беспокойно спросила Магган. - Пойти посмотреть?
- Когда я ушел, она только что уснула… Но она не спит больше часа подряд, так что мне уже пора домой, - сказал Герман и тяжело поднялся со стула.
- Давай лучше мы навестим маму, а ты приляжешь и отдохнешь хоть пару часов, - предложила Биргитта и взглянула на Магган. - Папа ведь может прилечь у тебя в гостевой?
- Это прекрасная мысль! - воскликнула Магган и ласково посмотрела на отца. - Иди приляг, а мы побудем с мамой.
- Спасибо, девочки. - Герман уже направлялся к двери. - Мы с мамой вместе уже больше пятидесяти лет, и я хочу быть с ней… не много осталось таких моментов. Когда она будет в больнице… - Он не закончил предложения и поторопился уйти, чтобы дочери не видели, как он плачет.
Бритта улыбалась во сне. Мозг, который отказывался служить ей, когда она бодрствовала, во сне работал исправно, с кинематографической ясностью. Воспоминания… не всегда желанные. Кое-что ей вовсе не хотелось вспоминать, но от картин прошлого избавиться было трудно… Свист отцовского ремня, красные вспухшие полосы на голых ребяческих попках, заплаканное лицо матери. Жуткая теснота в доме, визг избиваемых детей… Даже во сне ей хотелось зажать уши. Но другие воспоминания были лучше. Лето, они носятся по нагретым солнцем прибрежным скалам. Эльси в ее сшитых матерью платьях в цветочках, серьезный Эрик в коротких штанишках. Франц со своими волнистыми светлыми волосами… Ей всегда хотелось погладить его по голове - с самого детства, с тех пор, когда они были совсем маленькими и разница между мальчиками и девочками их еще не интересовала.
А сейчас опять этот голос. Знакомый, слишком хорошо знакомый голос. Он все чаще звучал в ее снах, настойчиво врывался в ее медленно мутнеющий мир. Голос, который исключал саму возможность примирения и забвения, голос, который она надеялась никогда больше не слышать. Это было странно и страшно.
Она начала метаться по подушке. Попыталась во сне заглушить этот голос, избавиться от страшных воспоминаний. И ей это удалось… удалось. Она впервые увидела во сне Германа - как раз таким, каким он был, когда она поняла, что с этим парнем проведет всю жизнь. Свадьба… она в красивом белом платье, и голова кружится от счастья… Боль схваток, и Анна-Грета, и внезапно вспыхнувшая безграничная родительская любовь. И Биргитта, и Магган. Герман возится с детьми, не обращая внимания на протесты тещи. Он возится с ними не потому, что от него кто-то этого требует, - просто он любит их до безумия. Она улыбнулась, глазные яблоки под закрытыми веками задрожали. Бритта всеми силами души приказала мозгу остаться здесь, в этом мгновении. Если бы ей сказали, что она имеет право только на одно воспоминание, а все остальные будут стерты из ее памяти, она выбрала бы именно это: Герман купает Магган в ванночке, осторожно поддерживает головку, нежно гладит губкой крошечное тельце и что-то напевает себе под нос. Девчушка широко открытыми глазами следит за каждым его движением… И Бритта видит себя - как она подглядывает за ними в полуоткрытую дверь. Пусть, пусть она забудет все остальное, но за это воспоминание она готова бороться насмерть. Герман и Маргарета, головка на руке, нежность… близость.
Внезапный звук… Бритта попыталась не слышать его, вернуться к плеску воды в ванночке, без конца слушать, как трогательно гулит их малютка, слушать и слушать… но этот новый звук вырвал ее из воспоминания и властно поволок на поверхность… в этот проклятый серый туман, который окружал ее густеющей с каждым днем завесой.
Вопреки желанию она открыла глаза. Над ней склонилась смутная фигура. Бритта улыбнулась. Нет, наверное, она еще не проснулась. Наверное, ей все же удалось уберечь сон от пробуждения.
- Это ты? - спросила она, вглядываясь в наклонившийся над ней туманный силуэт.
Она не могла даже пошевелиться - тело еще не отошло от приятной слабости сна. Ни слова в ответ. Оба молчали - говорить было не о чем. Наконец в ее больное сознание пришло понимание. На поверхность всплыло воспоминание - совсем другое воспоминание, и ей стало очень страшно. Страх… она-то думала, что постепенно окружающее забвение избавит ее от страха. Оказывается, нет. Она с ужасом поняла, что это не кто иной, как сама Смерть, стоит у ее постели, и все ее существо запротестовало - нет, не сейчас! Только не сейчас! Бритта вцепилась в простыню, хотела что-то сказать, но губы ее не слушались, вместо слов получился мучительный гортанный стон. Страх, как судорога, пронизал все тело, и она резко замотала головой. Герман! Она отчаянно попыталась мысленно передать ему крик о помощи и сразу поняла безнадежность этой попытки: как он мог уловить волны от ее полуразрушенного мозга? И даже если бы уловил услышал ее призыв, все было напрасно. Смерть пришла за ней, и без своей добычи она не уйдет. Ей суждено умереть в одиночестве. Без Германа. Без девочек. Она даже не сможет попрощаться с ними. И как раз в это короткое мгновение туман рассеялся, она почувствовала внезапную, холодную и многомерную ясность. Ужас бушевал в ее душе, как дикий зверь, но ей удалось все же собрать всю волю и закричать.
Смерть не пошевелилась. Смерть стояла, смотрела на нее и улыбалась. Улыбка была дружелюбной и оттого еще более страшной.
Потом Смерть наклонилась, перегнулась через Бритту и взяла в руки лежавшую рядом с ней подушку Германа. Бритта, онемев, следила, как приближается белый туман… последний туман.
Тело ее еще судорожно извивалось, не желая смириться с отсутствием воздуха. Она оторвала руки от простыни… господи, у Смерти такая же кожа, как у людей! Она впилась со всей силы ногтями в эту кожу, ей хотелось пожить еще хотя бы минуту, хотя бы секунду.
Потом наступил мрак.
~~~
Грини, пригород Осло, 1944 год
- Подъем! - Пронзительный голос надзирателя. - Через пять минут построение и проверка!
Аксель с трудом разлепил глаза - сначала один, потом другой. Он не сразу понял, где находится, - в бараке было совершенно темно, снаружи не проникало ни крупицы света. Но это все равно было лучше, чем первые месяцы в одиночке. Он предпочитал тесноту и вонь барака мучительной изоляции. В Грини было три тысячи пятьсот заключенных - кто-то ему назвал именно эту цифру. Его это не особенно удивило. Сам он не смог бы сосчитать узников - все они были одинаковыми, с одним и тем же выражением усталой безнадежности. Себя он не видел, но у него наверняка написано на лице то же самое.
Он сел на нарах и начал тереть глаза, борясь с остатками сна. На построение их выгоняли по нескольку раз в день, причин никто понять не мог - скорее всего, прихоть надзирателей. И не дай бог опоздать или просто замешкаться. Но сегодня Акселю было особенно трудно расстаться со сном. Ему приснилась Фьельбака. Как будто он сидит на горе Веддерберг и смотрит, как в гавань один за одним заходят груженные сельдью траулеры. Он даже слышал во сне крик чаек, кружащих у мачт. Вообще говоря, звуки довольно противные, но во сне они казались музыкой. Вся жизнь поселка проходила под аккомпанемент настырных воплей чаек. Что еще ему снилось? Теплый летний ветерок, доносящий до склона горы запах водорослей… Во сне он жадно вдыхал этот запах и изнемогал от счастья.
Но действительность быстро заставила его расстаться со сном. Грубая ткань одеяла, ледяной холод металлической рамы нар… И постоянное, изматывающее чувство голода. Им, конечно, давали еду, но редко и мало.
- Все на выход! - крикнул молодой надзиратель и остановился около Акселя. - Холодно нынче, - сказал он почти приветливо.
Это был тот самый надзиратель, которого он когда-то спрашивал, сколько уже пробыл в тюрьме. Ему тогда показалось, что парень не так озлоблен, как остальные. Аксель ни разу не видел, чтобы он ударил кого-то или унизил, как прочие. Но месяцы в тюрьме провели между ними четкую границу. Вот узник, а вот надзиратель, две параллельные и никогда не сходящиеся линии. Они жили настолько разной жизнью, что Аксель даже не решался прямо посмотреть ни одному из охранников в глаза. Всех пленников одели в норвежскую военную форму, и уже одно это подчеркивало их неполноценность. Такое решение было принято после того, как один из заключенных бежал. Это было еще в 1941 году. Аксель никак не мог понять - откуда у смельчака взялись силы? Сам он чувствовал себя совершенно обессилевшим - недосып, голод… И бесконечная тревога - что там у них, дома?
- Поторапливайся, - велел надзиратель и легким толчком спихнул Акселя с нар.
Аксель понимал, что тот прав - малейшее опоздание на построение могло кончиться плохо. Он прибавил шагу.
По лестнице он спустился почти бегом, но на предпоследней ступеньке споткнулся, замахал руками, пытаясь удержать равновесие, и упал прямо на спину шедшего перед ним надзирателя, сбив его с ног. Чья-то сильная рука подняла его с земли.
- Он на тебя напал! - крикнул надзиратель, крепко удерживая Акселя за воротник. Это был Йенсен, известный своей жестокостью.
- Нет, не думаю, - сказал парень. Он уже встал и отряхивал униформу.
- А я говорю - напал! - Физиономия Йенсена побагровела.
Его боялись и ненавидели. Он был из тех, кто наслаждается своей властью над беззащитными людьми. Когда он проходил по лагерю, толпа расступалась, как Красное море перед Моисеем.
- Да нет же…
- Я все видел! Он на тебя набросился! Сам его проучишь или мне этим заняться?
Молодой надзиратель растерянно переводил взгляд с Акселя на Йенсена, который был намного старше его.
Акселю было все равно. Он давно уже ни на что не реагировал и просто-напросто ничего не чувствовал, кроме голода и усталости. Что будет, что будет.
- Ну, тогда я… - Йенсен поднял винтовку.
- Нет! - воскликнул юноша. - Я сам! Это мой заключенный… - Он посмотрел Акселю в глаза, словно прося прощения, побледнел и дал ему пощечину.
- И это все? Это наказание? - хрипло засмеялся Йенсен.
Вокруг них собралась группа надзирателей, предвкушающих представление.
- Врежь ему! - рявкнул Йенсен. Лицо его налилось кровью.
Молодой надзиратель еще раз посмотрел на Акселя, пытаясь встретиться с ним взглядом. Но Аксель смотрел в сторону. Юноша отступил на шаг, размахнулся и ударил узника кулаком в подбородок. Тот покачнулся, но устоял на ногах.
- Врежь ему! Врежь ему! - начала скандировать группа охранников.
На лбу у парня выступили капли пота. Он уже не смотрел на Акселя. Глаза его заблестели, он поднял лежащую на земле винтовку и занес ее для удара.
Аксель инстинктивно отвернулся, и удар пришелся в левое ухо. Боль была невыносимой, что-то хрустнуло… Следующий удар пришелся в лицо, и больше он ничего не помнил.
~~~
Никакой вывески, извещающей, что здесь находится контора общества "Друзья Швеции", на двери не было, только бумажка над почтовой щелью с просьбой не бросать рекламу. И фамилия: Свенссон. Мартин и Паула получили адрес в отделе полиции в Уддевалле - те постоянно наблюдали за деятельностью организации. Посетители не стали предупреждать о своем приезде - решили попробовать наугад, в расчете, что в рабочее время кто-то должен быть на месте.
Мартин нажал кнопку звонка. Они подождали немного. Он уже поднял руку, чтобы позвонить еще раз, но тут дверь открылась.
- Да? - На них вопросительно уставился высокий, мощный блондин лет тридцати.
Увидев полицейских в форме, он нахмурился, а когда перевел взгляд на Паулу, физиономия его стала совсем мрачной. Несколько секунд он изучал женщину с ног до головы с таким выражением, что она с трудом сдержала желание врезать ему коленом в мошонку.
- Та-ак, - злобно сказал он. - Чем могу служить власти?
- Мы хотели бы поговорить с кем-нибудь, кто имеет отношение к обществу "Друзья Швеции". Это верный адрес?
- Верный, верный. Заходите. - Блондин пропустил их в прихожую, демонстративно поигрывая мышцами.
Наверняка качается, подумал Мартин.
- Мартин Мулин, Паула Моралес. Танумсхедская полиция.
- Далеко вас занесло, - усмехнулся парень. - Меня зовут Петер Линдгрен.
Он обошел письменный стол, сел и показал им на стулья - садитесь.
Мартин постарался запомнить имя и фамилию - надо будет сразу пробить по компу. Интуиция подсказывала - что-то обязательно найдется.
- Так что вы хотите?
- Мы расследуем убийство человека по имени Эрик Франкель. Вам знакомо это имя? - Паула усилием воли заставила себя выдерживать нейтральный тон.
Что-то в этом типе вызывало у нее почти непреодолимое отвращение. По-видимому, решила она, он испытывает к ней сходные чувства.
- А вы считаете, оно должно быть мне знакомо?
- Да, мы считаем, это имя должно быть вам знакомо, - поспешил перехватить инициативу Мартин, заметив искры гнева в глазах Паулы. - Вы имели с ним… определенного рода контакты. Короче говоря, вы ему угрожали. Я имею в виду "Друзей Швеции", не вас лично. Но вы, конечно, об этом и понятия не имеете? - спросил он, стараясь, чтобы вопрос прозвучал иронично.
Петер Линдгрен покачал головой.
- Прямо в точку. Не имею. И имя, которое вы назвали, мне ничего не говорит. А у вас есть какие-нибудь доказательства, что мы ему угрожали? - Он усмехнулся.
Мартин был не очень готов к этому вопросу, но быстро нашелся.
- Что у нас есть, чего у нас нет - вас на сегодняшний день не касается. Мы знаем, что вы угрожали Эрику Франкелю. Мы также знаем, что один из членов вашей организации, Франц Рингхольм, был знаком с убитым и предупреждал его об опасности.
- Я бы на вашем месте не принимал Франца всерьез, - сказал Петер Линдгрен с опасным блеском в глазах. - Он, конечно, занимает в нашей организации высокий пост, но он уже не молод… Я бы сказал, далеко не молод, и скоро на его место придут другие люди, помоложе. Наступают новые времена, правила игры меняются, а такие динозавры, как Франц, естественно, не успевают следить за новыми веяниями.
- Но вы-то успеваете следовать новым правилам? - спросил Мартин.
Петер Линдгрен развел руками.
- Искусство политики в том и заключается, что человек чувствует, когда следовать правилам, а когда их нарушать. Важна цель - победа добра над злом.
- А добро, по-вашему, это… - Паула сама почувствовала, какая ярость вибрирует в ее голосе, и получила подтверждение в виде предостерегающего взгляда Мартина.
- А добро - это создание общества, которое будет намного лучше, чем мы имеем сейчас, - спокойно сказал Линдгрен. В отличие от Паулы он не дал себя завести. - Те, кто правит этой страной, не оправдали оказанного им доверия. Они позволили чуждым для нашей страны силам занять слишком большое место в обществе. Все настоящее, исконно шведское, загнано в угол. - Он со скрытым вызовом посмотрел на Паулу, и она сглотнула, чтобы не вступить в перепалку.
Сейчас не время и не место. И она прекрасно понимала, что Линдгрен ее провоцирует.
- Но мы чувствуем - ветер поменял направление, - продолжил он. - Люди все яснее понимают, что общество катится в бездну. И оно там окажется, если мы будем продолжать эту бездумную политику, если мы позволим власть имущим разрушить все то, что с таким трудом создали предыдущие поколения.
- И каким же образом… чисто теоретически… старик, бывший учитель истории на пенсии, мог представлять какую-то угрозу этому вашему… лучшему обществу?
- Чисто теоретически… - повторил Линдгрен. - Чисто теоретически - никакой угрозы. Но если он распространяет ложь, которую после войны сварганили победители, на это мы закрывать глаза не имеем права.
Мартин хотел что-то сказать, но Линдгрен предостерегающе поднял руку.