- Смотрите-ка, значит, память живет по каким-то своим законам… Я даже предположить не мог, что сумею что-то вспомнить. Сейчас я почти уверен - да, Эрик рассказывал мне, что у вашей матери с норвежцем было нечто вроде романа.
- А как она восприняла его внезапный отъезд? Может быть, вы…
- Боюсь, не отвечу на этот вопрос. Она, конечно, была не в себе, особенно после гибели ее отца, а вашего деда… И очень быстро уехала - поступила, по-моему, в школу домоводства или что-то в этом роде. А потом я ее уже почти и не видел. Она вернулась в Фьельбаку года через два, но я к тому времени уже начал работать за границей и дома почти не бывал. И, насколько я помню, с Эриком она тоже если и встречалась, то не часто. В этом нет ничего необычного - так бывает. Когда начинается взрослая жизнь, друзья детства отдаляются друг от друга… - Он опять уставился в окно.
- Это верно. - Эрика не могла скрыть разочарования: и Аксель ничего не знает про Ханса. - И никто никогда не говорил, куда он мог податься? Может быть, он хоть с Эриком поделился?
Аксель сочувственно покачал головой.
- Мне очень жаль. Поймите, я очень хотел бы вам помочь, но когда я вернулся, то был не в том состоянии, чтобы интересоваться чем-то. А потом появились другие дела. Но ведь, наверное, можно попробовать отыскать его через государственные учреждения? Архивы, регистры народонаселения, налоговое управление?
Он встал. Эрика поняла намек.
- Это будет следующий шаг. - Она тоже поднялась с дивана. - Если повезет, найдется что-то…
- Искренне желаю вам успеха. - Он взял ее руку и прикрыл ладонью. - Я, может быть, как никто другой, знаю, как важно… как важно разобраться с прошлым, чтобы суметь дальше жить в настоящем.
Эрика грустно улыбнулась - Аксель хотел ее утешить. Он пошел открыть ей дверь и, взявшись за ручку, остановился.
- А как с медалью? Удалось что-то узнать?
- К сожалению, нет. - Это предприятие с каждой минутой казалось Эрике все более безнадежным. - Поговорила с экспертом в Гётеборге, но он говорит, что орден слишком распространенный, чтобы можно было вычислить владельца.
- Вот как… Мне очень, очень жаль, что я не могу вам помочь.
- Ну что вы! Это был, так сказать, выстрел вслепую: повезет - так повезет, нет - значит, нет.
Эрика пошла по усыпанной гравием дорожке и не удержалась - оглянулась. Аксель стоял в дверях и смотрел ей вслед.
Ей было очень жаль его - такая судьба… Но кое-что из сказанного Акселем натолкнуло ее еще на одну мысль.
Эрика быстрым шагом направилась в Фьельбаку.
Челль не сразу решился постучать. Странно - он стоял перед дверью отцовской квартиры и опять чувствовал себя маленьким испуганным мальчиком. Память упорно возвращала его к массивным тюремным воротам, где он стоял, вцепившись в руку матери, со смешанным чувством надежды и страха. Поначалу, пожалуй, надежды было больше. Ему не хватало отца. Он тосковал по тем коротким мгновениям, когда тот возвращался, подбрасывал его в воздух, как они гуляли по лесу и отец рассказывал о грибах, кустах и деревьях. Но по вечерам он, уже лежа в кроватке, зажимал уши подушкой, чтобы не слышать звуков бесконечной, не имеющей начала и оттого не имеющей конца родительской ссоры. Отец с матерью всегда начинали с того места, на котором остановились в прошлый раз. Проходила вечность, Франц возвращался после очередной отсидки, и все начиналось сначала - крики, удары, удары, крики, - и так до тех пор, пока не являлась полиция и отец исчезал.
И с годами надежда уступила место страху. А страх постепенно перешел в ненависть. В какой-то степени Челлю было бы, наверное, легче, если бы не эти воспоминания о лесных прогулках. Потому что топливом, никогда не истощающимся топливом его ненависти был один-единственный вопрос: как мог отец раз за разом бросать их? Как он мог предпочесть единственному сыну серый и холодный мир тюрьмы? Челль видел, как после каждого заключения в глазах отца что-то меняется, они становятся все более равнодушными и колючими.
Он собрался с духом и решительно постучал, злясь на самого себя - с чего это он дал волю воспоминаниям?
- Я знаю, что ты дома, открывай! - крикнул он и прислушался.
Звук поднимаемой цепочки, клацанье замков - одного, потом второго.
- От приятелей запираешься? - Он отодвинул отца и прошел в прихожую.
- Что тебе надо?
Вдруг Челль заметил, насколько постарел отец. Совсем старик… ну, положим, куда крепче большинства ровесников. Он их всех переживет.
- Мне нужна кое-какая информация. - Не дожидаясь приглашения, он прошел в гостиную и опустился в кресло.
Франц молча сел напротив.
- Что ты знаешь о человеке по имени Ханс Улавсен?
Старик слегка вздрогнул, но тут же овладел собой и вальяжно откинулся на спинку.
- А что?
- Неважно.
- И ты считаешь, что я стану тебе помогать при такой постановке вопроса?
- Да, считаю. - Челль наклонился вперед и посмотрел в глаза отцу. - Потому что ты у меня в долгу. Потому что, если ты не хочешь, чтобы я плясал на твоей могиле, ты должен использовать каждый шанс, чтобы мне хоть в чем-то помочь.
Ему показалось, что в глазах отца что-то мелькнуло и тут же исчезло. Может быть, ему вспомнился маленький мальчик у него на руках. Или те самые прогулки в лесу. Мелькнуло и исчезло… Не задержалось.
- Ханс Улавсен, участник норвежского Сопротивления, появился в Фьельбаке в сорок четвертом году… да, в сорок четвертом. Ему тогда было семнадцать лет. Через год он уехал. Вот и все, что мне известно.
- Перестань. - Челль, брезгливо поморщившись, вновь откинулся на спинку. - Мне прекрасно известно, что вы были все вместе - норвежец, ты, Эльси Мустрём, Бритта Юханссон, Эрик Франкель. И вот теперь двоих из вашей компашки убивают, причем на протяжении двух месяцев. Тебе это не кажется странным?
- А какое отношение к этому имеет норвежец? - Франц словно не слышал его вопроса.
- Вот этого я пока не знаю. Но постараюсь узнать. - Челль пытался совладать с темной волной злобы. - Что еще ты о нем знаешь? Расскажи, как вы проводили время, расскажи, как он уехал, - все, что вспомнишь.
Франц вздохнул. Выражение лица у него сделалось отсутствующим, словно бы он и в самом деле пытался что-то припомнить.
- Тебе, значит, важны детали… Ну хорошо. Посмотрим, что мне удастся вспомнить… Он жил у родителей Эльси… собственно, отец Эльси и привез его на своей барже.
- Это я уже знаю… Дальше что?
- Отец Эльси нашел ему работу на каботажном баркасе, но почти все свободное время он проводил с нами. Мы, конечно, были на пару лет помоложе, но ему это, похоже, не мешало. Ему с нами было хорошо… Особенно с некоторыми из нас.
Челль, зная, что отец имеет в виду, удивился горечи, прозвучавшей в его голосе, - через шестьдесят лет!
- Например, с Эльси, - сухо сказал он.
- А ты-то откуда знаешь? - Франц был удивлен не меньше: он и сейчас ощутил укол ревности.
- Знаю… Продолжай.
- Да… с Эльси. И раз уж ты знаешь, то наверняка поймешь, что мне это было не особенно по душе.
- А вот этого я не знал.
- Что было, то было. Мне очень нравилась Эльси. Но она выбрала его. И самое забавное, что Бритта была влюблена в меня, но я не обращал на нее внимания. Конечно, я мог бы с ней переспать. Но что-то мне подсказывало, что хлопот потом не оберешься, так что я предпочел воздержаться.
- Очень деликатно с твоей стороны. - Челль не удержался от иронии. - И что было потом?
- А что потом?.. Древняя как мир история: он наобещал ей с три короба и смылся в Норвегию, якобы искать семью. Найду, дескать, семью и вернусь. До сих пор возвращается. - Франц криво усмехнулся.
- Ты хочешь сказать, что Ханс обманул Эльси?
- Честно говоря, Челль, не знаю. Не знаю… Не забывай - дело было шестьдесят лет назад, и мы были совсем детьми. Может, он и в самом деле собирался вернуться, но помешали обстоятельства. А может, и с самого начала решил не возвращаться. Кто его знает? - Франц пожал плечами. - Но твердо знаю одно: он всем нам обещал вернуться, как только найдет свою семью. И знаешь, я почти о нем и не вспоминал. Эльси - да, Эльси очень тяжело перенесла эту историю. Мать постаралась поскорее пристроить ее в какое-то училище. А что было дальше - откуда мне знать: я уехал из Фьельбаки… Да ты и сам знаешь, что было дальше.
- Уж это-то я знаю, - мрачно сказал Челль. Ему опять представились серые тюремные ворота.
- Не понимаю, какой интерес может это представлять для тебя. Приехал и приехал, потом исчез - и все. И никто из нас о нем после этого слыхом не слыхивал. Что здесь интересного для тебя?
- Я уже сказал, что это тебя не касается, - грубо ответил Челль. - Но можешь быть уверен, что, если в этой истории что-то есть, я дойду до самого дна.
- Не сомневаюсь, Челль, - устало кивнул Франц. - Ни минуты не сомневаюсь.
Челль посмотрел на руку отца, бессильно лежащую на подлокотнике кресла, - руку глубокого старика. Морщинистую, жилистую, с возрастными пигментными пятнами. Та рука, за которую он держался, гуляя в лесу, была совсем другой - гладкой, сильной, теплой, надежной.
- Похоже, будет грибной год, - услышал он собственный голос и, заметив удивление Франца, удивился сам - зачем он это сказал?
- Скорее всего, да, Челль. Год, похоже, будет грибной.
Он паковал вещи с военной тщательностью, выработанной за многие годы непрерывных разъездов. Все должно быть предусмотрено. Небрежно уложенные брюки - лишние полчаса у сверхпортативной гостиничной гладильной доски. Ненадежно закрученный колпачок на тюбике зубной пасты - катастрофа. Все должно быть пригнано и уложено безупречно.
Аксель присел на постель рядом с большим чемоданом. В детстве это была его комната, но он многое здесь поменял. Моделям аэропланов и журналов с комиксами вряд ли было место в комнате взрослого, занятого серьезной работой мужчины. Интересно, вернется ли он сюда когда-нибудь… Последние недели дались ему нелегко, лучше бы не возвращаться, но почему-то у него было чувство, что это его долг - вернуться.
Он встал и пошел в спальню Эрика - последнюю комнату в длинном коридоре на втором этаже. Присел на кровать брата и невольно улыбнулся. Спальня была набита книгами - а как же иначе? Полки прогибались под тяжестью книг, мало этого, книги лежали штабелями и на полу. Ко многим были прилеплены цветные листочки. Эрик… ему никогда не надоедали его книги, факты, даты и та виртуальная действительность, которая в них заключалась. В каком-то смысле ему было легче жить. Эту действительность можно было прочитать - черным по белому. Никаких серых зон, никаких ускользающих то ли фактов, то ли обманок, никакой моральной двусмысленности - ничего из того, с чем Аксель сталкивался ежедневно. Конкретные факты. Битва при Гастингсе - 1066 год. Наполеон умер в 1821 году. Капитуляция Германии - 9 мая 1945 года. Аксель взял книгу, так и оставшуюся лежать на кровати, - видимо, последнюю, которую Эрик читал. Толстенный том о восстановлении Германии после войны. Эрик знал про это все. Шестьдесят лет жизни он посвятил изучению войны и ее последствий. А главным образом - изучению самого себя. Жизнь Акселя, жизнь самого Эрика - холодный и на первый взгляд сухой анализ. Но Аксель-то знал, скольких эмоциональных кризисов это стоило брату, какие страсти кипели за его сухими выкладками…
Он вытер неожиданно набежавшую слезу. Здесь, в мире Эрика, все было не так прозрачно и ясно, как ему, Акселю, того бы хотелось. Вся жизнь Акселя была построена на отрицании двусмысленности. Он выстроил жизнь вокруг двух понятий - "правильно" и "неправильно". Он исходил из того, что имеет право и может указать, к каком лагерю принадлежит тот или иной человек: к "правильному" или к "неправильному". Может быть, у него и было такое право, но теперь он понимал, что именно Эрик, уединившийся в своем бесшумном книжном мире, знал о том, что правильно, а что неправильно, гораздо больше, чем он, старший брат.
Теперь Аксель понимал. А скорее всего, понимал это всегда. И чувствовал, что попытки выйти из серой зоны между добром и злом для его брата гораздо трудней, чем для него самого.
Но Эрик боролся. Почти шестьдесят лет Аксель возвращался из поездок и рассказывал брату о своих подвигах и о подвигах товарищей - во имя торжества добра. Он убеждал Эрика, что они и есть те, кто сражается за победу справедливости. Эрик молча слушал. Иногда бросал на него характерный взгляд - то ли любовный, то ли сочувствующий. Он не хотел разрушать убежденность Акселя. И только сейчас Аксель осознал, что в глубине души всегда знал: он обманывал не Эрика. Он обманывал самого себя.
И в этой лжи он должен жить дальше. Назад - к тяжелой, выматывающей работе, которая должна продолжаться, чего бы это ни стоило. Не снижать темпа - скоро уже не останется в мире тех, кто помнит, и тех, кто заслужил наказание. Скоро останутся только учебники истории, в которых можно будет прочитать свидетельства о том, что было. Все зависит от того, кем будут написаны эти учебники…
Он встал, оглядел последний раз комнату и тихо вышел. Много еще надо упаковать.
Она уже очень давно не была на могиле родителей матери. Аксель, хоть и не прямо, напомнил ей об этом, и она решила по дороге домой зайти на кладбище. Эрика открыла калитку, и под ногами сразу захрустел мелкий, тщательно отсортированный гравий.
Сначала она остановилась у могилы родителей, присела на корточки, вырвала пробившиеся сорняки. В следующий раз надо прийти с цветами. Долго смотрела на гравировку на камне. Эльси Фальк. Ей надо было так о многом ее спросить, эту Эльси Фальк, свою мать. Если бы не автокатастрофа четыре года назад… Сейчас она могла бы говорить с ней прямо, без обиняков, потребовать, чтобы мать объяснила ей, почему стала такой, какой стала. Как и многие дети, Эрика в детстве обвиняла саму себя, да и когда повзрослела - тоже. Ей казалось, в ней что-то не так - иначе как объяснить холодность матери? Почему мать никогда не говорит с ней по душам? Почему никогда, ни разу не скажет, что любит ее? Долго Эрика не могла избавиться от чувства собственной неполноценности, даже несмотря на то что отец, Туре, уделял им с Анной много внимания и времени. Он по-настоящему любил дочерей, всегда их выслушивал, всегда был готов ласково подуть на содранные коленки, и его объятия всегда были для них открыты. Но этого было мало. Мать… она не только не прикасалась к ним, она на них почти даже и не смотрела.
Именно поэтому то, что она постепенно узнавала о матери, и произвело на Эрику такое ошеломляющее впечатление. Как могла эта спокойная, ласковая, теплая и нежная девочка превратиться в холодную, безразличную женщину, для которой даже ее собственные дети были чужими?
Она потрогала надпись. Эльси Фальк…
- Что с тобой случилось, мама? - прошептала она.
У нее вдруг перехватило горло. Эрика с трудом проглотила комок и встала. Она обязательно должна все узнать. Понять, что произошло. Что-то было, что-то было… но это "что-то" все время ускользало. Но она найдет ответ. Обязательно найдет.
Эрика посмотрела в последний раз на надгробный камень родителей и прошла на несколько метров дальше - там были похоронены ее бабушка с дедушкой, Элуф и Хильма Мустрём. Она никогда их не видела. Трагедия, унесшая жизнь деда, произошла задолго до ее рождения, а бабушка пережила его на десять лет. Эльси о них никогда не говорила, но сейчас, когда Эрика начала задавать вопросы, все в один голос твердили, какие замечательные люди были Элуф и Хильма. Эрике это было очень приятно. Она опять присела на корточки и долго смотрела на надгробный камень. Даже попробовала поворожить немного - а вдруг камень заговорит? Но камень молчал. Придется искать ответы в другом месте.
Чтобы сократить путь домой, она решила пойти по тропинке, которая вела к пасторской конторе и зданию церковной общины, красиво расположенному на холме. У самого подножия взгляд ее упал на крупный, заросший мхом надгробный камень, поставленный немного на отшибе, прямо у скалы, ограничивающей небольшой погост. Она начала было уже подниматься, но вдруг резко, как вкопанная, остановилась, попятилась и долго смотрела с бьющимся сердцем на большой серый камень. В голове лихорадочно кружились обрывки фраз и фактов. Она прищурилась, подошла к камню совсем близко и, водя пальцем, прочитала мелкую надпись, словно хотела убедиться, что органы чувств не сыграли с ней злую шутку.
И все встало на свои места, ей показалось даже, что в голове послышался щелчок, какой бывает, когда правильно вставляешь элемент пазла. Конечно! Теперь она знала, что произошло. Может быть, и не все, но… Эрика достала мобильник и дрожащим пальцем вызвала номер Патрика. Теперь очередь за ним.
Дочери только что ушли - замечательные, преданные, благословенные дочери. На него каждый раз накатывала горячая волна нежности, когда он встречался с ними взглядом. Такие разные и такие похожие. И во всех трех он видел Бритту. У Анны-Греты нос Бритты, у Биргитты - глаза, а у младшей, Маргареты, точно такие же ямочки на щеках, когда она улыбается.
Герман опустил веки, чтобы удержать слезы. Он уже был не в силах плакать. Но как только он закрывал глаза, ему тут же виделась Бритта - такая, какой он нашел ее тогда. С подушкой на лице. Ему не надо было поднимать подушку - он и так знал. Но все равно поднял. Хотел убедиться… хотел посмотреть, во что обошелся ему один-единственный непродуманный поступок. Но он все понял, как только перешагнул дверь спальни. Как только увидел ее - неподвижную, с подушкой на лице.
И в тот самый момент, когда он поднял подушку, он перестал жить. В тот самый миг умер и он, Герман Юханссон. Единственное, что он сделал, уже будучи мертвым, - лег рядом с ней, обнял и прижал к себе. И если бы он мог что-то решать, он так бы и лежал рядом с ней, обнимая остывающее тело и вспоминая всю их долгую жизнь.
Почти не мигая, он смотрел в потолок. Тот летний день, когда они на плоскодонке плыли в Валё… Девочки, Бритта на носу с поднятым к солнцу лицом. Ее длинные красивые ноги, распущенные светлые волосы. Вот она поворачивается к нему и счастливо улыбается. Он, стоя у руля, улыбается ей в ответ и чувствует себя самым богатым человеком в мире…
И тот день, когда она в первый раз поведала ему свою тайну. Зимний день, уже темнело, девочки еще были в школе. Бритта попросила его сесть… "Мне надо с тобой поговорить", - сказала она. У него зашлось сердце - первая мысль была, что она нашла другого и решила его оставить. И все, что она ему тогда сказала, он воспринял чуть ли не с облегчением. Они проговорили довольно долго и, когда настал час забирать девочек из школы, пришли к решению: никогда и ни словом об этом не упоминать. Что произошло, то произошло. Он не стал смотреть на нее по-другому, и чувства его к ней не изменились. Спокойные дни, полные ласки и понимания, горячие ночи - все это на одной чаше весов, а на другой… Нет, ничто не могло замутить их счастливого существования. И они решили тогда - никогда больше этой темы не касаться.