- К вашему сведению и к моему глубокому сожалению, большая часть артефактов, вращающихся на рынке антиквариата, поддельные. В конце прошлого столетия в музей Вены явились братья Гойхманы из Одессы с уникальной находкой - короной скифского царя. На ней была надпись на древнегреческом языке, свидетельствующая о том, что граждане города Ольвия дарят эту корону в знак мира и с наилучшими пожеланиями царю скифов Сайтаферну. Эта корона представляла собой золотой колпак, подобный тем, какие носили персидские шахи, и весил он больше чем полкилограмма. В Вене не нашли запрошенную братьями сумму, и те подались в Париж и продали корону Лувру за двести тысяч франков - это равноценно стоимости шестидесяти килограммов золота! Перед покупкой корону осматривали эксперты, и ни у кого не возникло никаких сомнений в ее подлинности. Более того, многие из них утверждали, что в Европе нельзя было отыскать мастера, способного создать подобное произведение греко-скифского искусства. Засомневался один археолог из России: "Возможно ли, чтобы покоренные ольвиопольцы осмелились подарить царю корону, на которой красовалась надпись, словно на портсигаре, подаренном на именины?" Но его не услышали, хотя некоторые дотошные люди даже называли имя мастера, который вполне мог создать такое чудо, - "это биндюжник Рухомовский, у которого золотые руки". Через несколько лет уже сам Рухомовский, поругавшись с братьями Гойхман, заявил, что это он сделал корону по их заказу, причем за сто восемьдесят рублей. Ему не поверили, но билет до Парижа дали, и он там два месяца доказывал правдивость своих слов - повторял на выбор отдельные фрагменты украшений короны. В конце концов Лувр вынужден был признать, что приобрел поддельную корону, и разразился грандиозный скандал. Поэтому уникальность "случайно" найденного артефакта зачастую говорит о том, что это подделка. Сочтите это предостережением начинающему коллекционеру древностей. После того скандала принято считать, что цари у скифов не носили корону.
- Спасибо за совет, обязательно это учту.
Олег удивился и насторожился: "Базаров рассказал, что у Фроловой хранилась корона царя скифов, а этот любитель бабочек, поведав историю, обосновал отсутствие у царей скифов корон. Похоже, эта история рассказана неспроста, только пока непонятно - к чему? Скользкий тип".
- У вас в коллекции уже есть что-нибудь из скифского периода? - Ройтман насмешливо уставился на Олега.
- Да, несколько сосудов чернолаковых, пардон, - амфор. Думаю, что их нашли в Черном море, они попали ко мне через третьи руки.
- Чернолаковая керамика - это довольно интересно. Ее изготовляли в Аттике, Малой Азии, на островах Эгейского моря. Мастера причерноморских Ольвии и Херсонеса изготовили так называемую сероглиняную керамику с черным покрытием. Что именно у вас имеется?
- Предполагаю, что это Аттика, - неуверенным тоном произнес Олег и поспешил уйти от скользкой темы. - Но меня больше интересуют золотые вещи, которых в моей коллекции, к сожалению, нет.
- Зря вы так предвзято относитесь к чернолаковой керамике. Например, редкие колоколовидные кратеры из Коринфа ценятся не меньше золота. - Глаза Ройтмана излучали нескрываемую насмешку, так что Олег даже вспотел.
- Уникальность, скифский период, древнее золото и крайнее невежество - если все это сопоставить… - Ройтман громко и четко выговаривал слова. - Вы из милиции? Хотите меня поймать на торговле золотыми предметами, выкопанными "черными археологами"? Во-первых, вы очень плохо подготовились. В советские времена меня пытались на этом поймать кагэбэшники, а они были профессионалами высокого класса и хорошо знали свое дело, но и у них это не получилось. Знаете почему? Потому что, и это во-вторых, я этим не занимаюсь, торгую лишь "белыми" артефактами, чей путь прозрачен и хорошо прослеживается. Предполагаю, что вы стали этим заниматься недавно и захотели проявить себя. Сочувствую, но ничем не могу помочь. - Антиквар широко развел руками. - Я больше вас не задерживаю, а если в самом деле заинтересуетесь историей скифов, то приходите на чай. Кофе не пью, говорят, цвет лица портится. Всего хорошего!
Олег понял, что разыгрывать комедию больше не имеет смысла. Несмотря на насмешки и сарказм, сквозившие в словах антиквара, тот ему понравился - не боится сказать правду в лицо. Такой человек не очень похож на преступника, исподтишка убившего женщину.
- Вы правы - я не коллекционер, но и в милиции не работаю. Я - частный детектив.
- У нас даже такие уже есть?! - Ройтман усмехнулся. - Очень люблю детективы Чейза и Картера Брауна. Исходя из вашей любви к перевоплощению и интеллектуальным ловушкам, вы придерживаетесь методов старины Шерлока Холмса?
- По заданию клиентки я расследую пропажу коллекции золотых изделий, принадлежавшей гражданке Любови Гавриловне Фроловой.
- У Любы пропало ее золотишко?! - Антиквар нахмурился. - Я этого не знал… Коллекцией это трудно назвать, но там были вещи и в самом деле уникальные. Это наводит на мысль, что смерть Любы не была добровольной - вокруг нее крутилось столько всякого сброда! Я ей об этом неоднократно говорил, предупреждал, а она, закончив один любовный роман, с головой окуналась в следующий. Любила повторять, что женщина живет, пока может любить и быть любимой, а без этого и жизнь ни к чему. Поэтому, узнав о самоубийстве Любы, я посчитал это завершением любовного романа, который ее смертельно поразил…
- Вы сказали, что ее постоянно окружали подозрительные личности. Вы можете кого-нибудь из них назвать? - Конечно нет - я никого из них не знал и знать не желал. Достаточно было посмотреть им в глаза и понять, почему они прилепились к стареющей женщине. Мне было мерзко с ними общаться, и их имена я не запоминал, но мнение о них высказывал довольно резко, поэтому Люба не знакомила меня с ними.
- Жаль. И все же я не удержусь от вопроса: куда могли подеваться ее золотые вещи? Где она их хранила?
- Как - где? В старинном сейфе, конца девятнадцатого века, - очень надежная система. Он вмонтирован в стенку спальни.
- Извините за следующий вопрос - откуда вы знаете о сейфе? В каких отношениях вы были с ней, если она с вами делилась многими сокровенными вещами?
- О сейфе я знаю, потому что этот сейф, как и квартира, - антиквар сделал паузу, глядя прямо в глаза Олегу холодным немигающим взглядом, каким, наверное, смотрит кобра перед броском, - моего отца. Да, да, моего отца, зубного техника Ройтмана Шая Израилевича. В этой квартире я родился, вырос, познал родительскую любовь и… страшное горе.
- Любовь Гавриловна кем вам приходится? - спросил ошарашенный Олег.
- По степени родства - никем, а вообще - всем. Она была мне матерью, сестрой, подругой по детским играм. Самое главное - она спасла мне жизнь.
- Она всего на четыре года старше вас… - начал было Олег, но антиквар его прервал:
- На восемь лет - ей в ноябре должно было исполниться шестьдесят семь. Ей хотелось быть вечно молодой, и в двадцать лет она сделала себя вновь шестнадцатилетней. Были для этого и другие причины.
- У нее было много золотых вещей, с ваших слов, даже уникальных, - откуда они у нее? Остались от вашего отца?
- Нет. Это длинная история, которую я никому не рассказывал. Люба умерла, и пропажа ее золота наводит на мысль, что ей помогли уйти в мир иной. Поэтому я расскажу вам историю Любы Фроловой - может, она поможет найти ее убийцу.
Часть 4
Люба Фролова
1
Люба - что ЭТО?! - Роза Генриховна кипела от возмущения, словно свершилось нечто ужасное, в корне перевернувшее ее жизнь; она держала в руке белоснежный батистовый платок с серыми следами пыли. - Если ты будешь так убирать, то мы скоро утонем в грязи и нас съедят крысы!
Люба, шестнадцатилетняя девчонка с четырьмя классами образования в сельской школе, стояла навытяжку перед хозяйкой, потупив взгляд. Она знала, что оправдываться перед ней - пустая затея, этим можно только себе навредить. Пусть хозяйка погремит немного, она быстро отойдет и успокоится. Глядишь, через часок велит подать чай и саму Любу пригласит к столу, угостит баранками и вареньем. Хозяйка была женщиной доброй, только очень вспыльчивой и помешанной на чистоте в квартире. Нарочно ходит с батистовым платочком и в каждую щель его сует, а если обнаружит пыль, с ней делается истерика. Ей надо, чтобы краны блестели, фарфоровый унитаз был белее платья невесты, чтобы не было и пылинки под многочисленными шкафами, буфетами, кроватями, а по полу можно было кататься, как на льду, или смотреться в него вместо зеркала. А Люба выросла в деревне, тяжелого физического труда не боялась, но там было достаточно полы в доме мокрой тряпкой быстро протереть и пыль, где видно, смахнуть, ведь главное, чтобы огород был в порядке, куры накормлены, корова выдоена и трудодни в колхозе, несмотря на малолетство, заработаны.
Может, и осталась бы в деревне Люба, а через годик вышла бы замуж - от женихов отбоя не было, уж больно красивая и фигуристая она была, словно актриса. Раз в месяц приезжала в село передвижная кинобудка и показывала фильм в избе-читальне, которая не могла вместить всех желающих. Проще было летом: дождавшись темноты, пускали фильм на свежем воздухе, а зрители приносили с собой скамеечки. Вот тогда это и случилось - провинилась Люба, проморгала - уточку у нее почти из-под носа украла выдра, за это мать и не пустила ее смотреть очередной фильм. А приезжий киномеханик Володя давно заприметил красивую девчонку, которая всегда ухитрялась занимать место перед экраном. А тут видит - нет девчонки. Вот он и сказал-пошутил:
- А где же ваша, - он запнулся, так как имени не знал, - актриса? Без нее фильм показывать не буду.
Деревенский народ доверчивый - принял его слова всерьез. Отрядили к тетке Марусе посланца со строгим требованием: отпустить Любу кино смотреть, иначе из-за этого может общество пострадать. Любу отпустили - а как же, общество нельзя гневить! - и с тех пор к ней приклеилось прозвище Актриса. Люба была в восторге: это же не как у Дуньки, прозванной Рыжей, или как у Соньки - Очкарички, хотя та очки не носила, а только раз взяла у деда Димыча, чтобы покривляться, позабавить ребят. А тут - Актриса! И сразу у Любы зародилась мысль ею стать, когда немного подрастет. А кто лучше может рассказать про актрис, как не сам киномеханик? Стала она его после киносеансов расспрашивать, что да как, каким образом становятся актрисами? Он ей многое рассказал, они и опомниться не успели, как Люба перестала быть девицей. А киномеханик оказался женатый, к тому же комсомолец, активист комячейки, поэтому ему и было доверено важное задание - нести кинокультуру в деревню. А Люба комсомолкой не была - плохая успеваемость в школе, и не активная она - себе на уме.
Киномеханик порядочный попался, помог ей устроиться в городе, в самом Киеве - домработницей. И не к кому попало, а к актрисе драматического театра Розе Генриховне Берсаковой, хотя по мужу она была Ройтман. Роли у нее были небольшие, но на сцену она выходила часто и даже порой что-то говорила. А это для Любы было пределом мечтаний.
Роза Генриховна иногда брала ее вместе со своим сыном в театр на спектакли, где она была занята, проводила за кулисы, представляла артистам: "Это мой сын Михаил, а это его гувернантка Люба", - избегая называть ее домработницей. Так звучало солидней, хоть и по-старорежимному. Артисты гладили Мишу по головке, иногда совали ему конфеты. Мужчины-артисты разглядывали Любу с нескрываемым восторгом, женщины-артистки - с презрением: "Подумаешь, красотка нянька!" Роза Генриховна была всегда начеку и отваживала мужчин-актеров, которые желали рассказать Любе много интересного и даже дать наедине урок актерского мастерства.
- Пойдешь с кем-нибудь из них - мгновенно вылетишь из моего дома! Они все голоштанные и по общежитиям скитаются - тебя вахтеры туда не пустят, на вокзал пойдешь ночевать. А там милиция тобой заинтересуется - заберет в кутузку!
Люба во всем верила Розе Генриховне и поэтому ходила за ней как привязанная. Она выбрасывала тайком подкинутые записочки, не читая.
Муж Розы Генриховны работал зубным техником, часто брал работу на дом. Огромная трехкомнатная квартира позволяла это - хоть на велосипеде по ней катайся, что сынок их Миша и делал - ездил на трехколесном. Работы у Любы было много: в квартире каждый день чуть ли не генеральную уборку сделай, на рынок сходи, обед приготовь, и не какой-нибудь - борщ да каша, а по поваренной книге, сохранившейся с царских времен. О тех временах Люба ничего не знала, кроме того, что комсомольцы их ругали, сельские старики, вспоминая о них, тяжко вздыхали, с явным сожалением, говоря при этом: "Прежние сельские общины были не чета нынешнему колхозу". Ее родители, как и большинство сельчан их возраста, благоразумно отмалчивались. Но кое-что позволяло Любе понимать, что в прошлом жилось не так уж плохо. Ее отец в молодости работал на соляных рудниках и с тех пор хранил у себя парадный мундир, который имел там каждый рабочий! Это говорило о том, что хотя хозяева рудника и были кровопийцы-эксплуататоры, но о рабочих заботились. В колхозе мундиров не выдавали, а работать приходилось не за совесть, а за страх. Как-то на собрании Никита Вороненко, злой на язык мужик, в сердцах назвал работу в колхозе панщиной, и через два дня за ним приехали люди в синих галифе. С тех пор прошло пять лет, а о нем ни слуху ни духу - может, жена Матрена и знает что, но молчит.
Жила в большом городе, в большой чистой квартире, питалась с хозяйского стола - ела такое, о чем раньше даже и не слышала, раза два в неделю ходила с хозяйкой вечером в театр, а по воскресеньям обязательно самостоятельно посещала старый одноэтажный кинотеатр "Ударник", расположенный в самом конце улицы Чкалова, - Люба считала, что жизнь у нее удалась. Однажды, чаевничая, Люба разомлела и разоткровенничалась - рассказала хозяйке, что в селе ее прозвали Актрисой, да она и не прочь ею стать на самом деле. Роза Генриховна рассмеялась, а Люба обиделась, но затем хозяйка достала какую-то книгу и заставила с выражением прочесть из нее отрывок. Услышанное ей крайне не понравилось - оказалось, что Люба ужасно коверкает слова, неправильно ставит ударения, а главное - ей не хватает чувств, чтобы передать энергетику текста. Люба расплакалась и сквозь слезы сказала, что уже не хочет быть актрисой.
Но с того времени Роза Генриховна занялась ею - ставила речь, рассказывала, как надо вести себя в обществе; обнаружив у Любы слух и приятный голос, учила ее сольфеджио, аккомпанируя на рояле. Кроме того, Любу заставляли много читать, и непременно вслух. От всего этого она уставала больше, чем от уборки и истерик хозяйки, но послушно все выполняла. Через полгода ее навестил в городе киномеханик Володя и привез продуктовую передачу от родителей. И теперь Люба увидела его, прежнего принца своих грез, совсем в другом свете: косноязычный, угловатый, длинношеий паренек в потертой кожаной куртке не по жаркой майской погоде. Вероятно, он тоже увидел ее другой, так как замялся, а потом проговорил странным, непохожим на его обычный, голосом:
- Ты стала совсем другая - городская. Я могу остаться в городе до вечера - скажу, что задержали на комсомольском активе. Отпросись у хозяев, пойдем погуляем в парке. Или поедем на автомобиле, куда ты захочешь!
Люба молча отрицательно замотала головой, и в ее ушах сразу прозвучал голос Розы Генриховны: "Для того чтобы выразить отношение к чему-либо, девушке неприлично строить гримасы или показывать жестами - она не обезьяна. Она должна словами, кратко и ясно, изложить свои мысли, иначе ее могут неправильно понять".
- Боишься хозяев? - понял по-своему Володя. - Сейчас новое время, я член уездного комитета комсомола и сумею им это доходчиво объяснить.
- Володя, ты мне неинтересен. Ни ты, ни твоя кинобудка. Прошлое сплыло, как пена на бульоне, - взяла ее ложкой и выбросила вон. Прощай, Володя, надеюсь, что мы больше с тобой никогда не увидимся.
Люба пошла прочь, и хотя она не обернулась, но знала, что Володя стоял и смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.
Перемены в Любе заметила и Роза Генриховна, отреагировав на это по-своему:
- Молодец, девочка. Думаю, что актрисой ты все же станешь - у тебя есть для этого неплохие данные, но ты должна свои способности постоянно развивать. Это как уборка в квартире - надо найти любую затаившуюся "пыль" и избавиться от нее. Кое-что я тебе дала для начала, но этого мало. Осенью пойдешь в пролеткультучилище, а через два года - в институт.
Люба не подпрыгнула от восторга и не бросилась на шею Розе Генриховне, так как снова в ушах прозвучал ее поучающий голос: "Умей справляться с внешним проявлением эмоций. Научись смеяться, когда тебе хочется плакать, и плакать, когда ты готова хохотать. Актриса должна управлять собственными эмоциями и давать волю лишь тем, которые ей требуются по ходу пьесы". Люба, взяв себя в руки, буднично сказала:
- Благодарю, Роза Генриховна. Вы очень добры ко мне.
Роза Генриховна, глядевшая на нее с легкой холодной усмешкой, оценила ее усилия:
- Ты далеко пойдешь, моя девочка. Может, сама судьба направила тебя ко мне, чтобы ты достигла того, к чему стремилась я.
И, развернувшись, она ушла в другую комнату, оставив Любу размышлять над этими словами. Ни разу до этого она не называла ее "моя девочка".
Роза Генриховна никогда не рассказывала ей о себе, о своем прошлом, о том, как она, видная и красивая девушка, наполовину немка, наполовину полька, стала женой Шая Ройтмана, внешне мало подходившего ей. Никто бы не сказал, что они близки по духу. Супруги были подчеркнуто вежливы друг с другом, корректны, спали в одной постели, но по всему было видно, что у каждого из них свой мир.
Как-то Роза Генриховна обронила фразу, заставившую Любу долго раздумывать над ее скрытым смыслом: "Для того чтобы мечта стала реальностью, надо уметь пожертвовать всем. Но для некоторых это слишком высокая цена, и не все готовы ее заплатить. Я отношусь к их числу".
Однажды Любе удалось заглянуть в паспорта Розы Генриховны и ее мужа, и она с удивлением узнала, что они оба 1899 года рождения и родились во Львове. Только Шай Израилевич выглядел гораздо старше своих лет - полный, неуклюжий, с большими залысинами, обещающими в скором времени превратиться в плешь. Роза Генриховна была значительно моложе, двигалась стремительно, у нее была упругая, красивая походка. Люба сосчитала, что родила хозяйка Мишу в тридцать три года - по ее понятиям, в пожилом возрасте.
2
Война началась для Любы незаметно - точнее, она ее проспала, по обыкновению провалившись в сон без сновидений. За завтраком Роза Генриховна была беспокойной, жаловалась, что ночью слышала странные звуки, похожие на далекую канонаду. Шай Израилевич, как всегда, начал над ней подшучивать, мол, она просто перепутала могучую поступь пятилетки с орудийными залпами, а на самом деле это снова перековывают орала на мечи. Шутка была опасная, с политическим подтекстом, и Люба поспешила в кухню. Когда она вернулась, Шай Израилевич уже не улыбался, а Роза Генриховна немного успокоилась, но планируемую поездку на дачу в Боярку они отменили. Лишь в полдень из радиорепродуктора сообщили, что началась война и бомбили пригород, но Люба не испугалась, решив, что это ненадолго.
В первые дни слово "война" проявлялось лишь в ночной светомаскировке и бумажных лентах-крестах на окнах. Люба прикидывала: продлится ли война до следующей весны или закончится раньше, и тогда ей придется лишний раз скрести и мыть окна?