Глава 4. НА СТРАЖЕ ДЕТСТВА
Не в правилах Жанны Гриневской было распространяться о своих сотрудниках и подчиненных за их спиной.
- Он очень скрытный человек, - неохотно делилась она. - Ни с кем из коллег не сходился особо, никогда не шел на откровенность. Отношения в коллективе? Не дружеские, не враждебные - никакие. Но по работе на него нареканий нет. Не инициативный, но исполнительный.
- А как у него с личной жизнью?
- Я не из тех, кто собирает сплетни, а потом выдает их за чистую монету. По паспорту он разведен уже несколько лет, а живет ли с кем - не знаю. Скорее всего, нет, ведь женскую руку видно сразу.
- В смысле?
- Отутюжены ли брюки, чист ли воротничок рубашки…
Мне стало неловко. Почему-то слова этой красивой, ухоженной женщины я принял на свой адрес.
- Порой мне его становится жалко, хотя не бывает хуже, чем испытывать жалость к молодому мужчине, - слегка покраснев, добавила Жанна Гриневская. - Федору всего тридцать два года, но выглядит он гораздо старше. Видимо, у него была нелегкая жизнь, а может, его кто-то обидел в детстве. Он сторонится всех людей, будто от них исходит зло.
Я вновь достал свой рабочий блокнот и записал адрес воспитателя. А напоследок мы с Жанной Гриневской обменялись нашими адресами и телефонами.
Федор Пырин жил в наполовину опустевшем квартале на окраине города. Грунтовая дорога, ведущая туда, раскиснув от частых дождей, грязевой лавой стекала в овраг. А метрах в семиста, за бесконечными котлованами, возводился новый жилой массив. Но шум стройки не доносился до этой забытой, вымершей земли.
Осевшая хибара воспитателя скрывалась за бревенчатым частоколом. Я двинулся вдоль него и вскоре обнаружил калитку из обструганных, плотно подогнанных досок, достаточно высокую и крепкую, чтобы ее можно было перемахнуть без усилий или выбить с ходу. Рядом висел проржавелый почтовый ящик, звонок отсутствовал. Подпрыгнув и подтянувшись, я осмотрел запущенный участок перед домом. Тишина казалась обманчивой и таила опасность. Я спрыгнул и стал колотить в калитку кулаком. В ответ на мой стук раздался остервенелый собачий лай. Потом все стихло, лязгнул засов, и передо мной собственной персоной предстал хозяин.
Щуплый и съежившийся, он был одет в пузырящиеся на коленях трико и фуфайку на голое тело. Венчала все это великолепие маленькая цыплячья головка на тонкой бурой шее. Желтая шелушащаяся кожа плотно обтягивала его надбровные дуги и скулы, губы почти не выделялись, спутанные мышиного цвета волосы беспорядочно падали ему на лоб и уши.
- Кто вы? - Его зубы мелко застучали.
- По вашу душу, Федор Яковлевич.
Официальное обращение заставило его передернуться.
- Опять? Я болен. Взял бюллетень. Не встаю с койки.
Мои ноздри вобрали в себя густую волну перегара, а конечностям передалась дрожь его тела. Больничный бюллетень понадобился Федору Пырину, чтобы уйти в запой. И вынырнуть из него, когда все утрясется. Я шагнул вперед, потеснив воспитателя плечом. Никакого сопротивления я не почувствовал.
- Мне необходимо задать вам несколько вопросов. Надеюсь, вы догадались, на какую тему.
И тут Пырин преобразился. Тщедушное тельце вдруг обрело стальной стержень, ватные конечности окаменели.
- Нет! - оттолкнув меня, выкрикнул он. - Не получите ничего! Меня допрашивали весь день после убийства, взяли подписку о невыезде. И следователь строго-настрого запретил распускать язык перед всякими там журналистами! И я молчу! И пью для того, чтобы забыть! Понятно вам или нет?!
Это была самая натуральная истерика маленького, задавленного обстоятельствами, обиженного жизнью человека.
- Я не журналист, - опроверг я.
- Документы! - визгливо потребовал он.
- Я частный сыщик, вот моя лицензия.
- Тем более. Уходите! Оставьте меня в покое!
- Но ведь это вы обнаружили тело ночного сторожа и исчезновение мальчика, - напомнил я, не двигаясь с места.
- Я. И что с того? Обнаружил, вызвал милицию.
- А Жанна Олеговна говорила, что я могу рассчитывать на вас…
Он исподлобья смотрел на меня. Костлявые маленькие кулаки его сжимались, пальцы сводило судорогой. Нездоровая желтая кожа, тонкая, точно папиросная бумага, грозилась лопнуть и обнажить череп; жилы на шее вздулись. "Рано состарившийся мальчик-дикарь", - окрестил его я.
- Мне не важно, что говорила Гриневская, - пробормотал Федор, однако истерических ноток в его голосе заметно поубавилось. - Я не виноват, что ей больше всех надо.
- А почему ей больше всех надо?
- А? Что? Не знаю. Не цепляйтесь к словам. Просто совсем недавно я понял одну истину, которую сейчас уяснили даже подростки. Людской благодарности не бывает! Я угробил в этом детском доме почти десять лет своей жизни, а что получил? Подозрения, косые взгляды! Я знаю, никто мне не верит. И даже когда я заболел, лежал здесь с температурой и думал свести счеты с жизнью, никто из этих так называемых "коллег" не соизволил меня навестить. И что я вообще там делаю? Что я, альтруист какой-то, за гроши с чужими детьми возиться? Ну, грешен, не дал бог торговой жилки, не умеюкрутиться, не езжу на "мерседесе", что ж с того, не человек, что ли?!
На его бесцветных опаленных ресницах дрожала прозрачная влага, солоноватые комки подступали к горлу, и все то, что он передумал за короткое время после убийства, а может, за последние годы своего безрадостного, полного нужды и лишений существования, сейчас, как ушат помоев, выплеснулось на меня.
- И все-таки я расскажу. Всё, как в милиции. Не знаю, на кого вы работаете, но я хочу, чтобы вы все знали, что я ничего не знаю! Авось тогда отцепитесь. Старик совсем плохой был. Ему бы на койке кряхтеть, а он, как оправился от инфаркта, опять на работу устремился. Его и держали больше не от нужды, а из жалости. Понимали, дома ему еще хуже, внучка от рук отбилась, шлюха, одним словом. И прикладывался он поэтому. Гробил себя добровольно, иного выхода не видя. В тот вечер ему совсем туго было, аж трясло с похмелья. У меня на пузырек просил, но я в этом самоубийстве участвовать не подписывался. Лег и уснул, это инструкцией не возбраняется, а сторожить - не мои обязанности. Что он делал после, где бродил, понятия не имею. Кто ж виноват, что все так обернулось?
- И больше ничего подозрительного в его поведении в тот вечер вы не заметили?
- А чего замечать-то? Если все, что ему с полупьяных глаз померещилось, всерьез воспринимать, самому недолго свихнуться. Якобы Валька, внучка то бишь, убить его замыслила, якобы аж убийцу наняла, да дед его по пути на работу срисовал и ускользнул.
- Мишуков никому не звонил тем вечером? - собравшись с духом, спросил я.
- Кому звонить-то? - завелся воспитатель. - Кроме Вальки, никого на белом свете не имел, да и с той жил как кошка с собакой. Разве что друзьям-собутыльникам, но и то не при мне. Я ж за ним слежку не устанавливал, своих забот по горло.
Вздохнулось свободнее. Я уверовал в своего ангела-хранителя, почти не труса, не идиота и не алкоголика. Он порхал в загаженном небушке и, словно подбадривая меня, поплевывал на мою лысину и тушил об нее окурки.
- Как преступник проник в здание? - обратился я к Пырину.
- Через дверь черного хода. И даже ее не подламывал.
- Получается, что сторож забыл закрыть ее? Нелогично, если он кого-то опасался. Не мог же он впустить убийцу сам.
- Ничего не получается, - кипел Федор. - Мало ли что он мне плел. Разжалобить, допустим, хотел. А как получил от ворот поворот, так любого с улицы мог позвать, лишь бы сто грамм плеснули. Похмелье ж… С ним не шутят…
- Но вы, разумеется, ничего не видели и не слышали, - закончил я, недобро подмигнув воспитателю.
- Не видел и не слышал, - ответил он дребезжащим от напряжения голосом. - Я спал.
Он не пожал протянутую мною руку. Жанна Гриневская оказалась права. Он дичился людей, видя в них одних врагов. Но была ли это только его вина? В какой-то момент я подумал, не дать ли ему денег, однако посчитал, что тем самым лишь оскорблю чувства маленького человека. Я протянул Пырину свою визитную карточку:
- Сообщите, если еще чего-нибудь вспомните.
- Мне нечего вспоминать, - огрызнулся он, но карточку все же взял.
Глава 5. ЯРЛЫКИ
Деревушка, небольшая и вымирающая, располагалась в низине. Летом - утопающая в зелени яблочных садов, осенью - в непролазной грязи, зимой - в похоронном саване снегов, весной - затопляемая потоками талой воды и глинистой жижи. Сейчас середина октября, самое мерзопакостное время, когда деревья стоят во всей своей тощей неприглядной наготе, а под ногами чавкает сочно и противно. Я не позаботился о резиновых сапогах и теперь, чертыхаясь, скользил в сверкающем месиве по направлению к нужному мне дому.
И вот упираюсь в бревенчатую избу, обветшалую и словно забытую всем миром. На чудом сохранившейся табличке вижу изъеденную ржавчиной семерку. Я никогда не считал себя суеверным, но сейчас грустно усмехаюсь, думая о том, что подобная магическая цифра вряд ли приносила счастье этой семье…
Лицо женщины было матовое и серое, как изжеванная бумага, взгляд - бесцветный и пустой. Льняные, с желтоватым отливом волосы, убранные назад и прихваченные стальными заколками, не расчесывались уже давно. Женщина равнодушно посмотрела на удостоверение частного детектива в моей руке, пожала плечами, произнесла с мертвым спокойствием:
- И что вы пришли? Зачем? Мне уже сообщили, что он сбежал…
Честно говоря, я несколько растерялся, столкнувшись со столь неожиданной реакцией. Слезы, истерики, оскорбления, приказания немедленно уйти, даже рукоприкладство я воспринимал вполне привычно и мог просчитывать свои последующие шаги. Здесь же…
- Кто сбежал? - переспросил я. - Я говорю о вашем внуке.
- И я о нем. Вроде бы его звали Саша.
- Да, Саша, Саша Стрелков, - закивал я. - Вы ведь Зоя Алексеевна Стрелкова?
- Зоя Алексеевна? - Она словно на вкус пробовала свое имя. - Да, так меня зовут…
- Следствие интересуют подробности этого дела. Может быть, вы?..
- Я?.. Почему я? Меня не интересуют никакие подробности.
- Кажется, я что-то недопонимаю, - затряс головой я. - Саша Стрелков действительно ваш внук?
Она жевала свои сухие губы. Страшная отрешенность читалась на ее землистом измученном лице. На меня начинала давить ирреальность происходящего.
- Зоя Алексеевна, он на самом деле ваш внук? - повторил вопрос я.
- Внук?.. Почему внук?.. Он сын моей дочери… - отвечала она.
- Разумеется.
- Но это еще ничего не значит…
- Почему?
- Потому… Потому, что я не хочу говорить о своей дочери. Потому, что я живу лишь для того, чтобы забыть ее.
- Забыть Лену Стрелкову? - Я уже едва сдерживался. Передо мной стояла сумасшедшая.
- Да, забыть Лену Стрелкову. Забыть все, что с ней связано.
- Лена - ваша родная дочь?
- Лена - моя родная дочь. Самая родная. И мне стыдно, что в ней текла моя кровь.
Земля качнулась у меня под ногами, глаза застлал серый туман, и из него вновь выплыло лицо Зои Алексеевны Стрелковой, но теперь это было лицо уродливой жестокой старухи.
- Поймите, я задаю эти вопросы не из праздного любопытства, - сказал я, что есть сил отгоняя жуткое видение. - Сведения нужны для поиска мальчика.
- Да, поиска мальчика… Ищите… Только чем могу помочь я?..
- Давайте для начала пройдем в дом. - Я предпринял робкую попытку к сближению.
- В дом?! - испуганно воскликнула Зоя Алексеевна. - Зачем вам нужен мой дом? Там не осталось ничего ни от Лены, ни тем более… Она убежала отсюда пятнадцать лет назад, едва закончив школу. И с тех пор ни разу не навестила меня. Я узнала, что у нее есть ребенок, вместе с известием о ее смерти.
- Вы не знаете, кто отец мальчика?
- Отец мальчика?
Я уже свыкся с ее манерой переспрашивать и повторять мои слова.
- Я не знаю этого. И не стремлюсь узнать.
- Но ведь что-то толкнуло вашу дочь сбежать из дома?
- Вы говорите о моей дочери? О моей дочери Лене?.. Она была просто неблагодарной… Неблагодарной и глупой, как все подростки ее возраста…
- А не было ли другой причины? - отважился я.
- Другой причины? - Зоя Алексеевна смотрела куда-то вдаль, мимо меня. - А какая может быть еще причина? - шелестели ее безжизненные губы. - Они все неблагодарны и глупы… И еще жестоки к людям, их растившим…
- Нет, причина гораздо проще, - перешел я в наступление, уже не думая о последствиях. - Если я не ошибаюсь, Лене в момент побега было шестнадцать или семнадцать лет. А девушки в этом возрасте уже активно интересуются противоположным полом.
Она не закричала. И не захлопнула дверь перед моим носом. Но ее слова, произнесенные так же тихо и ровно, обожгли мой слух.
- Хотите сказать, что все они шлюхи?
- Это неправильное слово, - осторожно ввернул я. - Если молоденькая девушка и идет по рукам, то делает это не вполне сознательно. И очень сильно страдает от каждой такой связи. А в глубине души все равно мечтает о принце и о том, что называется "большим и светлым".
Зоя Алексеевна недоверчиво выслушала меня.
- Я вам не верю, - ответила она. - Вы судите обо всех по себе. И защищаете разврат, потому что сами не упустите такой возможности. В шестнадцать лет они уже могут отвечать за свои поступки, и те сучки, которые прыгают из койки в койку, поступают так вполне осознанно.
- Ну, раз так, то в них течет испорченная кровь, - сдался я. Общение с Зоей Алексеевной стало совершенно невыносимым.
- Испорченная кровь?.. - Женщина задумалась с приоткрытым ртом. - Нет, в ней не было испорченной крови. И она никогда не была шлюхой. Всего лишь неразумным ребенком. И слишком доверчивой к людям…
И я заговорил. Мне не нравился мой голос. В нем не было сочувствия, лишь холодный расчет и торжество охотника, загнавшего жертву в угол.
- Лена убежала отсюда не одна. Не отрицайте, Зоя Алексеевна, это пустое. Всегда рядом с юной девушкой найдется какой-нибудь парень. И все начинается вполне безобидно: с прогулок под луной и первых поцелуев. Так было раньше, так будет впредь. Вспомните себя и постарайтесь понять свою дочь хотя бы… хотя бы после ее смерти…
Я больше не видел перед собой чудовищного монстра. Я видел вполне обыденную картину. По рыхлым, измятым щекам женщины, оставляя влажные бороздки, текли слезы. Голос ее звучал по-прежнему тихо, но безутешно горько.
- Она… Леночка… всегда росла глупой девчонкой… И никогда не слушала меня… Считала себя слишком взрослой и умной… А в результате… Ее соблазнил и увез отсюда парень, старше ее на десять лет… Влюбилась, и ей ничто… А какой позор мне… матери…
- Кто он такой? - ухватился я.
- Он?.. Не знаю… Откуда мне знать?.. Она всегда мнила себя слишком самостоятельной… И ничего мне не рассказывала…
- Этот парень мог быть отцом Саши?
- Отцом Саши?.. Отцом Саши мог быть кто угодно… Прошу, не мучьте меня больше… - И она, ухватившись за скобу двери, потянула ее на себя.
Какое-то время я все же удерживал дверь, что-то оживленно говоря. И будто вознагражденный за свое упорство, вновь услышал голос женщины, напомнивший мне шелест отживших осенних листьев.
- Я всю жизнь проработала в школе, воспитывала детей. У меня много почетных грамот и даже медаль… Но что они мне?.. Меня не навестил ни один мой ученик… Никто из тех, кого я выпустила в большую жизнь… И пусть. Зачем обижаться? Кто они мне? Чужие. Все чужие. Все, кого я помню наперечет, по именам и фамилиям. Бессовестные и неблагодарные…
Сама она имела такой вид, точно прожила всю жизнь и только в конце ее, обернувшись назад, не смогла объяснить себе, зачем и ради чего все это было нужно. И немым упреком стояла перед ней судьба родной дочери, которую она тоже не смогла воспитать человеком.
Дойдя до калитки, я бросил короткий прощальный взгляд на дом. Нет, она не наблюдала за мной, притаившись за занавеской, и вряд ли, вновь оставшись одна, задумалась о визите незнакомца. Зато краем глаза я уловил нечто, заставившее сердце биться сильнее. Навалившись двумя некогда сильными руками на покосившийся плетень, от соседнего дома в мою сторону смотрел кряжистый кривоногий человек. Мрачные и тяжелые черты его лица скрывала белая спутанная борода, а в запавших глазах таилась робкая надежда на исцеление.
Глава 6. Б…
Предположение было изрядно фантастическим, и никаких иллюзий, что оно оправдается, я не питал. Однако ноги сами понесли меня. Я обогнул дом Зои Алексеевны Стрелковой и приблизился к соседнему, на вид такому же заброшенному, давно покинутому. Кривоногий бородач, казалось, не проявлял ни малейшего интереса к моему маневру.
- Закуривай, отец, - предложил я, по-блатному кривя рот и протягивая пачку сигарет.
Сосед невозмутимо залез в нее скрюченными артритом пальцами, подцепил одну, отправил ее в седые джунгли. Тут же я поднес огонька. На этот раз седобородый одобрительно кивнул, но продолжал хранить гордое молчание.
- Сына-то давно не видел, отец?
Я не имел понятия, есть ли у старика сын, а если и есть, имеет ли он отношение к побегу Лены Стрелковой, но опыт подсказывал мне, что в таких маленьких деревеньках жители если и не породнились друг с другом, то знают о земляках каждую мелочь. Особенно соседи.
Шелохнулись кустистые, словно припорошенные инеем брови бородача, на меня без интереса взглянули два мутных глаза.
- Сына, говоришь, чужак? Сам-то кем бушь?
- Дружком его давнишним.
- Ну-ну, - протянул седобородый недоверчиво. - А я Петром Евсеичем, батей этого мудака. Дружок, говоришь?
- Дружок, дружок, Петр Евсеич, - горячо заверил я.
- Дружков я повидал на веку, знаю. Иной так представится, а опосля корки достанет.
- Обижаешь, отец…
- Обидчив ты больно, чужак, - загудел Петр Евсеич. - По кой бес к соседям тогда ломился? Что у Зойки интересного? Небось справки наводил?
Излишняя подозрительность седобородого не предвещала ничего хорошего.
- Бросьте, Петр Евсеич, домом спутался. С вашим сынком давно не якшался, вот и запамятовал, где он обитает, - ответил я, подхалимски лыбясь. Но мне не давала покоя мысль, что говорить, если мнительный Петр Евсеич вдруг догадается спросить у меня, как зовут его сына. Мне повезло.
- Ну, коли так, домом спутаться не грех. Сам, быват, в потемках, перебравши немного… Вчера, например… - прозвучал тонкий намек. - А чё до сынка, мне он не докладывает, где шастат. Взросел ужо, ума б еще набраться. Как откинулся с зоны месяца три назад, всего раз здесь побывал. И опять в город. Дружков у него, видать, там много. Да и ты мне баки не заливай. Чё я за отец, когда родного сына задарма сдаю?..
- Ну, Петр Евсеич, так совсем не пойдет, - обиделся я в очередной раз. - Я к тебе и сынку твоему со всей душой, а ты меня за редиску держишь… Самогон у вас здесь где продается? Гляжу, болеешь ты шибко…