"Помилуйте, - скажет Вознесенский, - не прикидывайтесь святой простотой. Показания Филимоновой - и вы это прекрасно понимаете - резко сократили бы многомесячную работу экспертов, ревизоров и всех, кто будет вести дело. Сотни человеко-часов, чем можно их компенсировать?"
"А чем компенсировать то, что Сережа Филимонов будет поставлен в положение свидетеля против матери?! Хватит с него и того, что ему предстоит пережить!"
Да, она знала, что сегодня свернуло ее с намеченного Вознесенским пути. Дело Козловского...
Козловский был выродок и психопат и кончил тем, что убил дочь. А главным свидетелем обвинения на суде был его четырнадцатилетний сын - единственный, кто мог рассказать, как развивалась трагедия.
Раиса снова сидела в переполненном зале горсуда, а на возвышении, огороженном резными перильцами, стоял мальчик. Сейчас она никак не могла вспомнить его лица: оно было вытеснено другим - лицом Сережи Филимонова, и она чувствовала, что эта подмена произошла в ней еще тогда, когда он то и дело переставлял вазочку с серванта на шкаф, нет, даже еще раньше, когда погасла в дверях улыбка на лице мальчика.
Факт убийства был бесспорен, но в зависимости от обстоятельств Козловский мог получить или не получить высшую меру. На это намекал адвокат, отец бормотал искательно: "Володенька, разве ты не помнишь..."; прокурору приходилось выяснять, почему мальчик в суде говорит не то, что на следствии, была вызвана учительница, которая присутствовала при первых допросах. А он стоял на своем возвышении и оборачивался на каждый вопрос, как на удар палкой, и маленькую фигурку сотрясал нервный озноб. Ужасно...
Конечно, тут другое. И никто не потащил бы Сережу Филимонова в суд. Но все-таки... Все-таки дело Козловского - козырь в ее руках, думала Раиса. Они ходили в горсуд вместе с Вознесенским.
Поднимаясь по лестнице, Раиса призналась себе, что, несмотря на все приготовления, трусит.
- Раечка, куда же вы запропастились?..
Вознесенский запнулся и, привстав, вцепился в нее глазами.
- Что такое?
Раиса села у двери на стул.
- Олег Константинович... я не смогла.
По лицу Вознесенского прошел безмолвный стон.
Весь он был сейчас как поезд, резко остановленный на полном ходу. Паровоз уже замер, подрагивая, сдерживая напор вагонов, сминающих буфера, а внутри все продолжает еще нестись вперед - падают пассажиры, срываются с места и таранят перегородки чемоданы и узлы - грохот, хаос, столпотворение. Но вот с треском прокатилась последняя корзина...
- Так... - безо всякого выражения выговорил он. На лицо легла маска ледяного спокойствия.
Еще минуту-другую Раиса ждала взрыва, ждала гневного вопроса: "Почему?" Но Вознесенский зашевелился и заговорил, лишь более вяло, чем обычно, и ей стало ясно, что он уже понял, услышал все не произнесенные ею слова и ничего ей не ответит. Что скрывается сейчас под личиной равнодушия, что он подавил в себе, что думает о ней, - этого Раиса никогда не узнает. Она сидела как пришибленная.
- Алло, Алексей? Всех по домам. Да, да, кончили на сегодня. Кончили. Выпишите повестки на послезавтра...
НОЧНОЙ ВЫСТРЕЛ
Один сидел на приступочке под вывеской "Прием стеклопосуды". Правая штанина его была поднята, завернута до колена, и, согнувшись, он что-то делал обеими руками с этой голой ногой. Второй, очень широкоплечий, зябко притопывал ботинками рядом, и дощатая ступенька вполголоса отзывалась пустотой. При виде Стрепетова второй застыл, что-то сказал и поправил кепку. Сидевший на мгновение поднял голову. И снова склонился над своей странно вытянутой ногой.
Спеша использовать считанные минуты, на которые удалось опередить "Скорую", Стрепетов почти бежал к двум фигурам, угрюмо черневшим среди окрестной белизны. Перед его глазами множились и вырастали подробности: пирамида пустых ящиков у боковой стены палатки, отбитый уголок вывески, наискось перечеркнутый засовом щит, прикрывающий окошко, поднятый барашковый воротник широкоплечего, полы пальто, расходящиеся оттого, что нижняя пуговица была оторвана с мясом. Но круг зрения сужался, стягивался к центру, и вот остался только тот, согнувшийся, потухшая папироса у него во рту, металлические отсветы на сгибах кожаной куртки, уши пыжиковой шапки, обвисшие, как у больной собаки, странно вытянутая нога, руки над ней и красные пятна на свежевыпавшем снегу, казавшиеся темнее оттого, что они лежали в протаявших углублениях. Ибо то, что породило их, было теплое, и это теплое была кровь...
- Здравствуйте, - сказал Стрепетов.
Машинальное это словечко, внешне пригодное для всех видов человеческих встреч, произнеслось как-то неожиданно, само собой.
Он остановился шагах в двух от сидящего, потому что не мог просто так наступить на одно из пятен, что темнели на снегу. И потом не хотелось, чтобы человек, разговаривая с ним, закидывал голову.
Но тот и не поднял ее.
- Я ваша тетя, - отозвался он на стрепетовское "здравствуйте", сказал, почти не разжимая губ, между которыми лепилась забытая папироса.
Прозвучало даже не пренебрежительно, а скорее равнодушно, потому что он был слишком занят своим. Стрепетов только сейчас понял, что он делал: набирал пригоршни снега, осторожно прикладывал к ноге и глядел, как он быстро набухает и розовеет в ладонях.
Часто дыша, подоспел оперуполномоченный Опенкин.
- А стреляли-то не здесь, - сам себе доложил он, осматриваясь. - Где стреляли-то?
Никто не ответил. Сидевший отнял ладони от ноги, медленно согнул закоченевшие пальцы, снег сжался в ребристый розовый комок, он отбросил его в сторону и снова зачерпнул из сугроба.
- Там, - наконец сказал он, мотнув ушами шапки. - За углом.
Поняв, что больше ничего не услышит, Опенкин деловитой рысцой пустился за угол, свеся голову к кровавым следам, тянувшимся по тротуару. Он должен был "организовать охрану места происшествия", а в столь глухой час это означало просто стоять поблизости, чтобы какой-нибудь шальной прохожий не натоптал, где его не просят.
- Кто это вас? - спросил Стрепетов.
Руки сидевшего задержались на миг в своем движении.
- Не знаю.
- Вы не видели его, что ли?
- Видел.
- Совсем незнакомый человек?
- Угу.
- Из-за чего?
Еще один розовый комок пролетел и канул в пухлой белизне.
- У него спросите.
Стрепетов испытующе буравил взглядом меховую макушку.
- Была драка?
Пострадавший неосторожно двинулся и скрипнул зубами.
- Никакой драки не было, - сказал он. - Нечего выдумывать.
"Так не пойдет, - лихорадочно думал Стрепетов. - Так ничего не выйдет".
Он повернулся к другому.
- Вы были при этом? Расскажите, что произошло.
Тот стоял почти спиной, не спуская глаз с перекрестка, и равномерно постукивал ботинком о ботинок.
- Потом, - буркнул он. - Сейчас врача надо.
"О черт!.. Будто я не понимаю, что им нужен врач, а не следователь!"
- Что произошло до того, как он выстрелил? Не станет же человек стрелять с бухты-барахты, если он нормальный.
- Значит, этот - ненормальный, - огрызнулся стоявший.
- Слушай, - нетерпеливо сказал другой. - Он меня толкнул. Он шел навстречу и толкнул меня. Я его обложил, и тогда он выстрелил. Вот и все. Понял?
- Понял. И потом?
- Потом он убежал.
- В упор?
Стрепетова выводили из себя тягучие паузы.
- Пальнул-то? Нет, отошли шагов несколько...
- Как он выглядел?
- Не разглядывал.
"Гиблое дело. Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю чего..."
Он снова воззвал к широкоплечему.
- Какой он был? Рост, возраст, одежда?
- Не обратил внимания.
"Только не раздражаться. Раздражаться некогда... Наверно, я что-то делаю не так".
- Не повезло вам, - сказал он. - Да еще в ночь на воскресенье. Мало нам было жуликов, теперь еще психи с пистолетами завелись.
Фраза, призванная что-то наладить, повисла, никем не принятая и не поддержанная. Она только усилила отчужденность. Было так, словно Стрепетов сказал бестактность.
"Что я такого сказал?"
Впервые за весь разговор сидевший поднял голову.
- Вася, - позвал он. - Подежурь на уголке. Как бы мимо не промахнули.
Он добавил еще что-то, чего Стрепетов не расслышал, и широкоплечий двинулся в сторону, противоположную той, где скрылся Опенкин. Стрепетов, скованный неловкостью за свой неведомый промах, упустил момент, когда можно было просто окликнуть его, остановить. Никто не должен отлучаться с места происшествия. Но что же теперь - свистеть, бежать следом? Колеблясь, он проводил глазами удалявшуюся спину с поднятым барашковым воротником.
"Глупо. Все идет глупо".
Где-то по пустым улицам мчалась "Скорая".
Стрепетов обернулся к сидевшему, и тут ударил сноп света, и на дощатую стену палатки упали рядом две тени: чересчур длинная - Стрепетова и бесформенная, шевелящаяся - того. Это Сашка поставил машину поперек улицы впритык к тротуару и включил фары, чтобы Стрепетову лучше видеть, что к чему. Сашка службу знал. И Опенкин службу знал. Только он, Стрепетов, свалял дурака раз и другой. И он разозлился на себя, словно на постороннего бездарного человека, и, как всегда в таких случаях, утратил небесполезную, но обременительную иногда склонность к самоанализу и рассуждениям.
- К черту! - сказал он и полез в карман.
Там был платок - один из тех, что недавно купила мать. Они казались ему слишком большими и жесткими, но сейчас это было кстати. Стрепетов присел на корточки, близко увидел завернутый вниз оледенелый красный носок, редкие черные волосы, местами слипшиеся, местами стоявшие дыбом на холоде, и почувствовал запах крови, которую жадно впитывал снег. Решительно отвел он от раны окоченевшие ладони и стал накладывать жгут чуть пониже колена; сидевший длинно матерился и стискивал зубы, когда было невтерпеж, но не сопротивлялся, спасовав перед быстротою натиска. Потом Стрепетов принес два пустых ящика, один упер в стену за его спиной, чтобы можно было прислониться, второй поставил на попа, проверил, нет ли гвоздя, и поднял на это возвышение раненую ногу. Красные струйки поползли теперь к колену, но они были уже медленными, кровь сочилась толчками, слабея, и раненого это успокоило. Он со всхлипом передохнул и сплюнул размякший, изжеванный окурок. Стрепетов протянул сигарету. Тот поглядел на свои руки в крови и снегу, облизнул губы и сказал:
- Давай.
И Стрепетов вставил сигарету ему в рот, дал прикурить и закурил сам. Он увидел его лицо - скуластое лицо с большим хрящеватым носом и глазами, упрятанными в щелки от резкого света фар.
"А держится парень неплохо. Другие стонут, ахают, пропоров острым камнем ногу в походе. Тут тебе не камешек, пуля..."
Теперь они сидели на приступочке рядом, и Стрепетов знал, что как можно скорее надо снова спрашивать. Но тут они услышали "Скорую"...
Кругленький доктор в кургузом халате поверх пальто быстро осматривал и щупал.
- Ну-ну, - весело приговаривал он. - Хорошо, что не в глаз! Сильное кровотечение? Вижу, вижу. Поврежден какой-нибудь сосудик. Все это мы починим. Внутреннее кровоизлияние хуже. Кость цела, мясо нарастет. Все прекрасно! Когда в меня будут стрелять, я попрошу, чтобы целились точно так же.
Парня увезли. Сашка выключил фары. На белом приступочке осталось два полукруга - протаявший до досок там, где сидел раненый, и второй, только обозначенный примятым снегом. Надо было идти к Опенкину. Но Стрепетов чувствовал, что не может оставить все, как есть. Ведь придет утро... Тогда он отнес ящики на место и, загребая сапогом, начал засыпать красные пятна. Сашка хмыкнул, потом сказал: "А вообще-то, верно", - и принялся помогать.
И только тут Стрепетов понял, что широкоплечий Вася не вернется. Что он попросту удрал.
"Ничего себе дружок! - подумал он. - У него, видите ли, ноги замерзли. Неохота было стоять на углу. Побежал греться. Да он, по-моему, и не собирался возвращаться. Он..."
Но тут Стрепетов оборвал себя, потому что у порога сознания копошилась некая подсознательная мысль - мысль, которая была не ко времени и путала карты. "Ладно, это я додумаю после".
Но вот о чем он не мог не думать - это о своей ошибке. О том, какого он свалял дурака. Как упустил свидетеля, который был сейчас совершенно необходим. Его надо было взять за руку, повести на место и заставить рассказать, как они шли и где кто был в момент выстрела, куда убежал тот тип с пистолетом... и все, что еще он смог бы вспомнить. Даже если завтра он приведет его сюда, уже будет не то: одно забудется, другое ускользнет, безвозвратно исчезнут следы.
Он пошел искать Опенкина, ярясь и разнося себя на все корки. Он считал, что виноват во всем сам и что при умелом обращении от этих двоих можно было чего-то добиться.
* * *
Переулок спал, заваленный сугробами, полный лунного холода и диковатой окраинной тишины. Кривой, глухой переулочек с обледенелой водоразборной колонкой, мутноглазыми домиками и старыми деревьями. С их ветвей, поднятых высоко над крышами и потому ловивших ветер, совсем не слышный внизу, облетала морозная пыль. А на мостовой лежало прозрачное сплетение голубоватых теней. Если присмотреться, у каждого дерева их было две - одна от луны, другая - от ближнего фонаря, и вторая была темнее и чуть-чуть трепетала в такт покачиваниям фонаря.
Тротуар, отгороженный мощным снеговым хребтом, сузился до тесного прохода. "Веселая тут будет картинка, когда все потечет!" - некстати подумал Стрепетов и увидел Опенкина, который привычно подремывал стоя, как лошадь, и вскинулся, заслышав стрепетовские шаги.
Ага, вот оно! Вот где это произошло... Домишко такой же точно, как и остальные. Конек крыши, начавший темнеть под первым мартовским солнцем, провис посередине, словно натруженная спина. Гроздь сосулек там, где положено быть водосточной трубе. Палисадник доверху набит снегом - в недрах его, верно, похоронены до весны ветхая скамеечка и столик.
Отсюда начинался кровавый след.
Ищущим, нетерпеливым взглядом окинул Стрепетов клочок тротуара. Он увидел путаницу мужских следов. Увидел вмятину в снежном хребте - здесь парень упал, когда в ногу впилась пуля. Увидел урну, увенчанную белым холмиком. И все. Больше ничего.
Неужели больше ничего?! Где же безмолвные свидетели, где улики, которые дали бы хоть малейший толчок дальнейшим поискам и догадкам? Их не было. Пригнувшись от напряжения, шарил и шарил Стрепетов глазами, ужасаясь своей слепоте. Штакетный забор - урна - алые пятна - беспорядочные следы - вмятина. Снова темные штакетины палисадника - урна в белой шапочке - кровавые пятна и брызги - следы мужских ботинок - продолговатая вмятина с осыпавшимися краями...
Но вот что-то дрогнуло, стронулось то ли в нем самом, то ли в очертании вещей, и Стрепетову показалось, что он медленно, кругами начал снижаться над полоской тротуара, зажатой между палисадником и сугробом. Масштаб восприятия менялся, границы сдвинулись, штакетный забор уходил все выше вертикальной стеной, отпечатки подошв вырастали в обширные впадины с причудливым рельефом, а урна возвышалась, как домна. Крошечное и пустое дотоле пространство широко распахнулось и захлестнуло Стрепетова множеством предметов.
Тут были окурки. Кусок бечевки, завязанный узлом, щепка со свежим продольным изломом, прозрачная конфетная бумажка, и приподнятый край ее бросал на снег едва заметную розоватую тень. Полузанесенный спичечный коробок. Три обгорелые спички. Обрывок газеты, пригвожденный к подножке урны смерзшимся плевком. Желтая наледь, косичкой сбегавшая по одной из штакетин - результат прогулки какой-то собачонки. Мандариновая корка, расплющенная каблуком. И все это взывало к Стрепетову, требовало, чтобы он разгадал происхождение каждой вещи и ее причастность к событиям, чтобы он дал ей хозяина, смысл; все тщилось из ничтожного мусора превратиться в вещественное доказательство, в улику. Он выбрал пустое местечко, куда можно было встать, и шагнул в раскрывшийся перед ним микромир. С чего же начать?
Может быть, со щепки? Ее могла отколоть от штакетника пуля. Преступник мог зацепиться за нее рукавом и, отдирая от доски, оставить там кусочек ткани или хоть нитку. Долго взбирался и вновь опускался по штакетинам свет карманного фонаря, ища ответа. Нет, щепка попала сюда случайно.
А этот газетный клочок? Эта серая, чуть колеблемая воздухом плоскость, загроможденная рядами строк, ограниченная извилистой линией отрыва? Она говорит что-то, но говорит о другом.
И пришла
ленным по
и стан
вода
ем все возможности...
Путаясь в обломках слов, добрался Стрепетов до конца и остановился. Нет, нужна какая-то система. Все это можно изучать сутками. Нужен принцип деления. Он подумал о времени. О времени, которое всегда и везде оседает на землю пластами. Надо отделить от всей его громады тончайший слой последнего часа. Поможет снег. Он перестал идти часа полтора назад. Он настлал чистую страницу и на ней запечатлелись письмена этих девяноста минут. Значит, все, что выступает частично или обнажилось лишь потому, что оказался нарушенным верхний покров, принадлежит прошлому и не должно приниматься в расчет. Стало быть, не нужны ни щепка, ни спичечный коробок, ни мандариновая корка, видная оттого, что на нее наступили. Отойдите, вы мне не нужны. Займемся тем, что может иметь значение.
Окурок "Беломора" лежит восстановленным перпендикуляром к недокуренной сигарете. Он изжеван, превращен в бумажные лохмотья, это изуродованный труп папиросы, которую курят, не вынимая изо рта, и потом не кидают, а сплевывают то, что осталось. Кем доводится ему соседка-сигарета? Пожалуй, они современники: оба совсем одинаково - едва заметно - припорошены искристой пудрой, что облетает с деревьев и крыш. Итак, сигарета "Памир" сожжена примерно до середины, следов мундштука нет...
Опенкин давно подремывал в машине. И Сашку сморило - ткнулся головой в руль. А Стрепетов все сидел на корточках, исследуя свой "срез времени", находя много и не найдя главного. Наконец он поднялся, шагнул за невидимую черту и, разминая заледеневшие ноги, оглянулся на покинутый им, запятнанный кровью кусочек мира.
Да, главного он не нашел, потому что главное прошило этот временный слой и ушло глубже, неведомо куда. Рана была сквозная - значит, пуля здесь. Но она не далась в руки, сгинула в снегу.
А пуля нужна. Ох как нужна! Ее можно положить перед экспертом, и он скажет: "Стреляли (допустим) из "шмайссера" образца 1940 года". Это уже кое-что. Еще лучше - гильза. Еще надежнее. По гильзе из сотни "шмайссеров" можно выбрать единственный, тот самый. Да... гильза. Только разве тут...
"Ты, кажется, собрался улизнуть, как милый разговорчивый Вася? У тебя, кажется, тоже замерзли ножки?"
Стрепетов осторожно двинулся вперед. Знать бы хоть приблизительно, откуда он стрелял! "Отошли шагов несколько", - сказал раненый. Сколько это - несколько? Пять? Двадцать?..