Головкин сухо хмыкнул.
- Пойдемте! - сказал он.
- Пройдемте, - согласился Кока.
Теперь это "р" вставил. Прямо щекотка какая-то в языке. Снова воспитывать будет. После того первого раза, когда отправил его на "губу" "за неношение формы", Головкин публичных выволочек Коке больше не делал, но упрямо "дожимал до кондиции". Глаз не спускал.
Головкин стал у стола - стоит, чтобы и Коке не пришло в голову сесть, руки потирает. Видно, только с улицы. Уж говорил бы поскорей свои правильные слова. Ведь все известно, что он сейчас произнесет: "К лицу ли высмеивать старшего товарища?.. Он республику из грязи выволакивал, когда духу вашего еще на свете не было... Всю жизнь отдал милиции..."
- С сегодняшнего дня, а если быть точным... - Головкин запнулся и порозовел: вспомнил, как Кока передразнил его в коридоре. Но еще больше рассердился и упрямо повторил: - Если быть точным, то с четырнадцати часов тридцати минут вы поступаете в распоряжение старшего следователя Чугунова. Будете помогать по делу Ольшевского.
Такого он даже от Головкина не ожидал. К Вознесенскому - хоть описи документов составлять! Но под начало к Чугуну?! Если сейчас не удержаться и открыть рот, то непременно загремишь на "губу"... Как отчеканил: "Старшего следователя Чугунова". Будто непонятно, почему старший. К его годам можно черт те до кого дослужиться.
- Слушаюсь, - сказал Кока, повернулся на каблуках и пошел вон.
Кока очень смешно злился. Редкие усики вставали дыбом, глаза делались круглые, и был он тогда похож на кота - на совсем молодого котика, этакого обиженного кошачьего подростка.
- Что-то Кока наш не весел? - протянула Раиса.
- Попрошу оставить меня в покое! - тонко взвыл Кока.
* * *
Через полчасика Кока вошел в берега и вновь обрел способность смотреть на вещи юмористически. Кстати, половина третьего - время "поступать в распоряжение" Чугунова. И уже казалось: подумаешь, беда! Посидит денька два в его обществе - запасется на месяц впечатлениями для коридорных скетчей. Тем паче что очень даже любопытно посмотреть, как это Чугунов управляется с компанией Ольшевского.
Три шага по коридору - и вот она, дверь. "Ст. следователь Вознесенский", "Ст. следователь Чугунов".
"Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень..." - мысленно произнес Кока, и так это бормоталось в нем, пока он входил, здоровался и делал первую рекогносцировку. Вознесенский сидел за чистым, как всегда, столом, просматривал последний выпуск "Следственной практики" и прихлебывал чай, плавно подымая и ставя стакан. У них уговор: когда один допрашивает, другой либо обедает, либо в тюрьму едет, либо сидит помалкивает. Чугунову-то наплевать, но Вознесенский не переносит, если во время его допроса рядом бубнят что-то постороннее.
Чугунов допрашивал. На столе по обе стороны вздымались пирамиды подшитых и неподшитых дел, какие-то папки, справочники и тома кодексов. Все это, по мнению Коки, Чугун громоздил для внушительности, чтобы издали было видно - работает человек, завален выше головы.
Поглядим, кого он допрашивает. Ага, как раз мальчик из бражки Ольшевского. Ничего себе мальчик! Породистый носик с горбинкой, глаза чуть навыкате, насмешливые.
- ...ни с кем не считаясь! Это допустимо? Я тебя спрашиваю, это допустимо в советском общежитии?
- А я не в общежитии живу, товарищ капитан милиции. У нас отдельная квартира.
Щеголеватый мальчик. Курточка на нем - модерн. Кока видел такую на одном из маминых знакомых после гастролей в Англии. А вот брючки - нет, тут не обманешь, ушивались из отечественных...
- "У нас квартира"! Квартира дана твоим, родителям, потому заслуги имеют. А ты в ней хулиганишь с дружками, пользуясь, что мать с отцом в отъезде, Жильцы желают отдыхать после трудового дня, желают культурно провести вечер. Что они вместо этого имеют? Крики, топот...
- По-моему, с претензиями надо адресоваться к строителям, товарищ капитан милиции. Все дело в акустике.
- А?..
- Я говорю, в акустике.
Верхняя пуговица на кителе у Чугунова расстегнута, он упарился, и давно уже ему, наверное, хотелось бы грохнуть кулаком о стол. Но Чугун ведет "воспитательную работу". Он даже старается придать голосу проникновенность. Стоит послушать, как он ораторствует:
- Ты вот в институт готовишься. Правильно, хвалю. Надо получать образование, раз государство предоставляет такие возможности. Но, стало быть, должен ты соблюдать и культуру. На что это похоже - то и дело от жильцов жалобы! Как вечер, так безобразите.
Он говорил, что советская молодежь должна быть культурной. Что молодежь не должна "безобразить" и хулиганить. Что молодежь просто обязана соблюдать культуру. Что это очень плохо, когда она некультурна... Раз попав в свою борозду, его какое-либо слово не могло уже вырваться и все ходило и ходило по одному кругу, как игла на заигранной пластинке. Его самого загипнотизировало это кружение, он пообмяк.
- Вам ведь теперь все дороги открыты. Выбирай, что хочешь. А в мое время... Бывало, идешь в школу через лес, темно еще, снег метет, а идешь! Потому к культуре тянулся. Без малого пять километров в один конец...
- И сколько вы классов проучились, товарищ капитан милиции?
"Ха! Шустрый мальчик. Невинно посочувствовал! Понятно, что Чугун академий не кончал". Вознесенский громко зашелестел страницами, словно нарочно напоминая: и я здесь, и я слышу.
Только сейчас Чугунов понял, что над ним потешаются. Лицо его медленно наливалось кровью, и почему-то стало очень заметно, что он здоровенный и плотный, и мальчик против него ничто со своими субтильными покатыми плечиками. "Сейчас Чугун взорвется. Дело тормозится только тем, что он не может сразу переварить тяжелое недоумение: сидит он здесь в капитанском чине, обложенный кодексами, облеченный властью и полномочиями, а ничтожный сопляк посмел издеваться над ним в глаза... Как посмел!"
Сопляк между тем щеголял невозмутимостью. Он твердо знал, что в милиции не бьют. А больше бояться особенно и нечего. Все эти соседские жалобы немногого стоят. Ну, собирается шумная компания, запускает на всю катушку радиолу и танцует до глубокой ночи, мешает людям спать. По самым строгим меркам - мелкое квартирное хулиганство. Штраф.
"Даже удивительно, - подумалось Коке, - что такое дело дошло до старшего следователя. Ему бы полный резон давно закончиться в отделении. Наверно, они там просто умаялись беседовать с этой публикой - вот и сплавили ее наверх, в райотдел".
Нет, все-таки Чугунов пересилил себя. Не заорал, не шваркнул о стол пудовой ручищей. Протянул с хрипотцой:
- Хватит разговорчики разговаривать! Спрашиваю здесь я. На чьи деньги пьете-гуляете? Где берете? Отвечай!
- Право, затрудняюсь сказать, товарищ капитан милиции. Я предоставляю квартиру и откупориваю бутылки независимо от того, кто их покупает. Лично я денег никогда не имею. Это мой основной недостаток.
- Петрушку валяешь? Как бы не пожалеть... Иди. Пусть Ольшевский заходит... через пяток минут.
- Если можно, товарищ капитан милиции, я просил бы называть меня на "вы".
- Вон! - рявкнул Чугунов.
Да, пять минут для успокоения были необходимы. И то, как говорится, по самым скромным подсчетам. Живописуя потом сцену этого допроса, Кока шипел и подскакивал на месте и бурчал утробным басом: "Щенок! Фрукт! Стиляга паршивый! Бездельник! Из таких - самые аферисты! Такой мать-отца продаст!.." Кока несколько шаржировал термины, в остальном редакция была верной.
Вдруг Чугунов заметил Коку.
- Ты что тут торчишь? Делать нечего?
- Головкин подключил меня к делу Ольшевского.
- Это еще зачем?
Не объяснять же, что сие - жесткая воспитательная мера за постоянные насмешки над Чугуновым в коридоре.
- Я полагаю, для изучения опыта старших товарищей, - смиренно ответил Кока. - В назидание, так сказать.
Чугунов смотрел на него с сомнением. Он понимал, что особого назидания пока не получилось, но все-таки приосанился.
- Ну, когда так - сиди. Вникай.
Стасик Ольшевский держался в высшей степени корректно, не позволяя себе и намека на то хамство, которое перло из "шустрого мальчика". Выглядел он старше и серьезней и был, очевидно, не глуп. Коротко стриженная голова, то, что называется волевое лицо, взгляд быстрый, но как бы невнимательный. Поначалу Коке казалось, что Ольшевский не прочь поладить с Чугуном. Он покаянно качал головой: соседи, конечно, правы в своих претензиях, очень жаль, что зашло так далеко. Он предупреждал ребят, да разве с ними справишься? Ольшевский скромно отводил от себя роль "вдохновителя" компании - нет, какой же он вдохновитель, рядовой участник, даже случайный, честно говоря...
Но чем дальше текли его речи, тем хуже двигался у Чугунова протокол, тем чаще Ольшевскому приходилось два и три раза повторять одно и то же. Кока понял, что Стасик явился не с пустыми руками.
- Решение посвятить себя художественному слову, - мило делился он воспоминаниями, - возникло у меня спонтанно. Я стал чувствовать потребность в самовыражении. Но чтобы убедиться, что это не эфемерные тенденции, мне нужна аудитория, где я мог бы экспериментировать. Только из таких побуждений я и начал бывать в этой - вы меня поймите - не бонтонной компании. А потом уже привык, родилась - как бы это поточнее выразиться? - обоюдная психологическая интерлюдия. Что поделаешь, - вздохнул он, - се ля ви!
- Понятно, - сказал наконец Чугунов, отложил ручку и стал растирать пальцы. - Что-то ревматизм проклятый разгулялся... Ты вот, Светаев, давай-ка записывай. Чего сидеть без толку?
- Какое же художественное слово вы им читали? - спросил Чугунов, облегченно прокашлявшись. - Покажите что-нибудь из своего мастерства.
- С удовольствием, - галантно согласился Ольшевский. - Вам из классики или из новой поэзии?
- Из новой, - не утерпел Кока.
- Извольте. "По улице шел старичок..."
- Как? - не понял Чугунов.
- Это я читаю стихотворение. Неопубликованное стихотворение одного молодого поэта, Рудика П. Вам ведь фамилию не обязательно? Так вот:
По улице шел старичок.
Навстречу ему жучок.
И он наступил на него -
на жу-чка.
Но поднимутся тыщи жучков, -
в голосе Ольшевского зазвучал неподдельный пафос, -
Они сбросят цепи оков,
И они отомстят старичку за жу-чка.
- Это как же понимать?
- По-моему, это в защиту природы. Я так трактую. А вам не понравилось? - искренне огорчился Ольшевский. - Могу прочесть другое, специально для вас:
Шалун уж заморозил пальчик...
Насчет шалуна с пальчиком не стоило бы... Это уж, пожалуй, слишком. Коку даже зло взяло - из профессиональной солидарности.
* * *
Олег Константинович Вознесенский любил свежий воздух и прохладу: он всегда держал открытой форточку в кабинете. А когда батареи начинали уж слишком жарить, он старался и дверь притворять неплотно - Для тяги (только тишком от Чугунова, а то непременно начнет сетовать на сквозняки и хвататься за поясницу). Вот в такую щель и сунулся Кока посмотреть, явился ли уже кто из компании Ольшевского, или можно пока пойти поболтать.
Чугунов сидел один и занимался странными манипуляциями: отметив пальцем какое-то место в лежавшей перед ним бумаге, он другой листал толстую книжку. Книжка была новая, тугая в корешке и все время стремилась выпрыгнуть из рук и захлопнуться. Чугунов сердито придавил строптивый фолиант локтем, освободившейся рукой выудил из коробки скрепку и поместил ее на листе в том месте, где до того сторожил нужное слово. Теперь он взялся за книгу обеими руками, и та покорилась. Минут пять Чугунов беззвучно шевелил губами, потом мрачно хмыкнул, передвинул скрепку немного вбок и вниз и снова принялся листать страницы, что-то отыскивая. По мере того как скрепка перескакивала все дальше, Коку одолевало любопытство, и, пренебрегши возможностью забежать до допросов к Стрепетову и Раисе, он шагнул в комнату.
При его приближении Чугунов закрыл книгу и отложил в сторону названием вниз. Но на корешке Коке отлично была видна надпись: "Словарь иностранных слов". "Мамочки мои, ведь это он пытается разобраться в ахинее, которую вчера плел Ольшевский! Ну, заело старика!.."
...Чугунова действительно заело. И гораздо больше, чем Кока мог предполагать. Первое шумное раздражение его сменилось молчаливой, медленно накипавшей яростью. Но он ни разу больше не срывался. А сорваться было от чего. Например, когда он допрашивал Дину.
Дина "числилась" за Ольшевским и была непременной участницей большинства кутежей. Томная, большеглазая, она то улыбалась Чугунову, то несла такое, что Кока сидел замирая и ждал: "Ох, грянет!" Но Чугунов только с силой наматывал и разматывал на пальце обрывок вощеной суровой нитки, валявшийся на столе, и, похрапывая, как рассерженный бык, тугим, налитым голосом говорил:
- Прошу не отвлекаться. Отвечайте на вопросы...
Другой раз было и того хуже. Недавний выпускник шоферских курсов Семен Спица, грубоватый увалень, лишенный "изысков", свойственных прочим членам бражки, с первых слов заявил:
- Я с вами разговаривать не буду. Пожалуйста, вот так: вы мне пишете в протоколе вопрос - я вам пишу ответ. И все.
У Чугунова аж дух захватило.
- Ты... - сказал он. - Ты будешь меня учить?.. Я тридцать лет в милиции...
- Тридцать лет? - присвистнул Спица. - Тогда не вы ли, случайно, моего папашу восемнадцать лет назад ни за что упрятали?
И Чугун опять стерпел. От Спицы! Самого неприятного из всей компании. Что за притча?
Неужели Чугуну виделось впереди нечто такое, ради чего стоило продолжать всю эту канитель? Но ведь дела-то, дела настоящего здесь нет! Это Кока понимал прекрасно.
* * *
Следствие, затягивалось. Все допрошены, все выяснено, соседские жалобы подтвердились. Цена им - штраф на административной комиссии. Спрашивается, из-за чего дальше ломать копья?
Но Чугунова понесло. Начал опять вызывать и Ольшевского, и "шустрого мальчика" в английской куртке, приговаривавшего "товарищ капитан милиции", - словом, всех. Передопрашивал заново, чуть ли не очные ставки устраивал. И все долбил в одну точку. Шум в квартире теперь его вовсе не занимал. Его занимало, откуда ребята брали деньги на гульбу.
- Сколько было истрачено?
- У кого в тот вечер были деньги?
- Кто купил вино?
- Кто принес закуску?
- Сколько пропили в ресторане?
- Кто платил?
- Какими купюрами?
- Откуда взял деньги?
Деньги, деньги, деньги... Вцепился, как бульдог. А Коке только помахивает - записывай, дескать, не зевай. Нашел себе дарового писаря! Если так дальше пойдет, он еще приспособит его нитки в иглу вдевать!
Уже вторую неделю крутятся одинаковые допросы. Компания толчется в райотделе, всем примелькалась, наскучила... кроме Чугуна.
Как-то явился Головкин. Думал застать Чугунова, но был один Кока.
- Где Сидор Ефимыч?
- В угрозыске с Нефедовым шепчется.
Головкин шевельнул бровями, поколебался, но все-таки спросил:
- Как подвигается дело Ольшевского?
- О! - сказал Кока. - "Дело" разворачивается до грандиозных масштабов! Разве вы не знаете? Сидор Ефимыч вот-вот разоблачит особо опасную шайку, только не знаю кого... А серьезно говоря - дела нет!
Головкин покосился, постоял, помолчал. Так и ушел. То ли Кока заронил в его душу сомнение, то ли он верил в Чугунова? Но об этом разговоре Чугунову все же, видимо, сказал.
Чугун упрямо гнул свое. Он приходил теперь на работу раньше всех и наваливался на телефон. Он теребил Нефедова конфиденциальными беседами. Он сочинял какие-то запросы и ревниво переписывал их сам, не доверяя Коке. Один раз тот видел даже, как поверху некой бумаги было выведено крупными буквами: "Секретно". И что ни день - сидели перед ним то смотревший волком Спица, то Дина, которая уже и улыбаться почти бросила, то костлявый Перлин, разговаривать с которым было сущее мученье, потому что он заикался, и с каждым разом все сильнее - притворялся, что ли?..
- Кто расплачивался?.. Где взял денег?.. Перевод от матери? Принесешь квитанцию... Когда вернулись домой? Сколько набил счетчик в такси? Кто платил?
Хотя Кока и сохранял в своем репертуаре то, что называлось "изобразить Чугуна", в душе у него все больше разгоралась тревога. Он не понимал, чего добивается Чугун. Куда метит?.. Сначала было простое объяснение: взбунтовалось потрясенное самолюбие, раскачало лежачий камень, и двинулся он добывать "компру" на обидчиков. Только вот не шумит он. Не грохочет. Ему бы полагалось колотиться обо что попало, а он помалкивает. Он спокоен, чертова перечница! Вот отчего комар и зудит - не в меру чугун спокоен! Ведь и капкан спокоен, пока не лязгнет челюстями.
И все-таки мысль о том, что Чугунов видит в этом деле нечто недоступное Кокиному взору, иногда приходила ему в голову. Но в конце концов он решил, что Чугуна попутала мода на разоблачение "плесени". Ничего за ребятами нет, кроме "неподобающего молодежи" топота по ночам. А если они отказываются говорить или врут Чугуну, откуда брали в какой-то вечер деньги, так по-своему совершенно правы. Нечего совать нос в то, что является их личным делом.