"С ветерком" доедем, - усмехнулся про себя Кока. - Если доедем. Если они там больше ничего не отвинтили... Никак мой Чугунок не остынет. Но шоферит неплохо".
Вдруг дико захотелось есть. А ведь, помнится, он что-то рассовывал по карманам, уходя сегодня из дома. Пошарил - попались две конфеты.
- Сидор Ефимыч, хотите червяка заморить?
Чугунов механически сунул конфету в рот.
- Мой любимый сорт, - пояснил Кока. - "На-кось, выкуси!" То бишь, "Ну-ка, отними!" - поправился он, вспомнив, что Чугунов никогда не понимал его юмора.
На старика постепенно наваливалась усталость и задумчивость. Он больше не гнал. Один раз надолго застрял перед зеленым светом, потом спохватился, вяло матюгнулся и сказал сам себе с грызущей тоской:
- Рази можно их сажа-ать?! Сгинут...
И добавил что-то про задницы, которые надо крапивой. Потом мрачно продолжил: - Завтра явятся эти... жу-чки. Кончай без меня. Радикулит что-то... Надо полежать. Как там у вас нынче - на поруки или еще что... Со Спицей будет отдельный разговор, как выйду. А про этих пиши постановления, дескать, в изоляции не нуждаются, материальный ущерб возместят... и все такое...
И внезапно с последним всплеском ярости гаркнул:
- Чтоб, когда я приду, духу их в райотделе не было!
Машина дернулась и покатилась прочь. Сзади увечья ее были почти незаметны. Кока стоял на краю тротуара, пока красные огоньки не растаяли в метели.
ОТДЕЛЬНОЕ ТРЕБОВАНИЕ
Дерево, за которым он встанет, - высоченный корявый дуб у дороги - Стрепетов приметил еще засветло и теперь прошел к нему напрямик по росе через редкий подлесок. Дойдя, он поискал глазами куст, куда заткнул казенный ИЖ. Куст угрюмо чернел, уплотненный телом мотоцикла, и оттуда резко потягивало бензином. Стрепетов ощупал и облазил карманы, чтобы руки сами запомнили, где что лежит. Потом, помедлив, снял с предохранителя пистолет. Сухой щелчок. Теперь все. Оставалось ждать. Даже курить было поздно.
Он стоял, привалясь плечом к стволу. Левым плечом, так было удобнее, потому что правая рука была занята, она не выпускала пистолета.
До сих пор ему доводилось пользоваться оружием только в тире. Занятие оглушительное и веселое - когда в мишень. А здесь не тир: если придется стрелять, то всерьез. Но в глубине души Стрепетов еще надеялся, что как-нибудь обойдется. Задержал же Чугун однажды, идя с пляжа, вооруженного преступника голыми руками... А этот, может, и невооружен: откуда ему знать, что я жду его?..
Да, предстоявшее было уж слишком неожиданным. Незаметно оно затесалось с утра в обычный рабочий день, притворившись пустяком, и вот - на тебе, пустяк!..
Луна вырвалась из облаков, тени налились тяжестью, прилегли к земле, и дорога открылась почти до поворота. Там, на границе полной тьмы, Стрепетову почудилось движение.
Шли двое. Уже было видно, что один большой и грузный, другой щупловатый, в светлой рубашке. Уже различимо донеслось несколько слов. Ближе. Ближе. Рядом. Стрепетов все стоял за своим деревом.
Он очутился на обочине как раз тогда, когда идущие были ближе всего, но еще не могли достать его одним скачком; он крикнул, приказывая остановиться; столбик света прыгнул с лица на лицо, подтверждая, что ошибки нет, и тотчас погас, пока глаза не успели к нему привыкнуть... Но тут они опомнились и ринулись назад, взбивая подошвами пыль. "Стой!" - Стрепетов крикнул и выстрелил в воздух. Выстрел словно отбросил друг от друга тех двоих, бежавших до этого плечом к плечу. Грузный кинулся в поле; тот, что в светлой рубашке - к лесу. Стрепетов свернул в поле. Легко настигая бегущего, Стрепетов уже прилаживался, как половчее дать ему подножку, когда тот внезапно остановился и встретил его грудь в грудь. Взметнулась рука, оставив за собой коротко блеснувший след, но Стрепетов успел выстрелить во второй раз. Занесенный кулак разжался, и из него выпал нож.
Преступник сделал три коротких бесцельных шага и осел в траву. Теперь Стрепетов повернулся к лесу. Светлая рубашка отчаянно рвалась к спасительным елкам, распарывая кусты. Стрепетов не ощутил даже толчка к погоне, зная, что отсюда уходить нельзя. Но азарт схватки продолжал действовать. Рука с пистолетом поднялась и закаменела, но тут Стрепетов - уже Стрепетов-следователь, а не участник схватки - толкнул руку вниз и разрядил пистолет мимо.
- Промазал! - злорадно сказали сзади.
- Промазал, - согласился Стрепетов, провожая взглядом узкую светлую спину, ворвавшуюся наконец в ельник. Лес укрыл ее, и палая хвоя заглушила панический топот.
Дав себе секундную передышку, Стрепетов поднял голову. Луна все так же неслась навстречу облакам, окрашивала их края в сумрачный с ржавым оттенком цвет. Человек сзади заворочался, и Стрепетов быстро подгреб ботинком поближе к себе валявшийся нож. "Ну и ночь!" Он вынул носовой платок. "Ничего себе, отдельное требование. И это называется - смотайся за два квартала, допроси свидетеля". Развернул платок, сложил по диагонали. "Парень сейчас мчится без памяти". Платком он прихватил рукоятку ножа. "А может, затаился, ловит ртом воздух и слушает, нет ли погони".
- Надо посмотреть руку, Васятин.
Стрепетов нагнулся, примерился и резко вспорол рукав пиджака - тем самым ножом. Мысль о том, что нож мог быть употреблен иначе, отозвалась запоздалым холодком в спине. Потом взрезал рукав рубашки и оторвал полосу.
- Что делаешь, сука?!
- Сидеть! Тебе говорят, сидеть!
"Ох и здоров, подлюга!"
- Сиди, перевяжу.
Отрезанным куском рубашки он перетянул руку выше раны. Васятин дернулся, и Стрепетов сразу насторожился, готовясь к новой схватке.
"Нет, это он от боли... Теперь - обыскать..."
Ощущение под пальцами чужого - грубого, сильного, налитого ненавистью - тела. Словно проверяешь на ощупь провод, а где-то повреждена изоляция, и в любой момент может ударить током. Деньги, карандаш, какие-то бумажки. Скорей!..
Ну вот, здесь все кончено. Стрепетов освобождение распрямился, потер ладони пучком травы.
"Нечего прохлаждаться. Пашка отдышится и скорее всего вернется к бабке Татьяне - вряд ли Васятин успел за два дня сделать его своим сообщником. Но допросить его лучше сейчас, не откладывая... Чтоб уж больше не возиться".
Но Стрепетов продолжал стоять, чем-то заторможенный. Трещали кузнечики. Васятин ругался, не закрывая рта.
- Вставай, пошли! - и Стрепетов двинулся было, но застрял на полушаге.
Ускользнувшее, провалившееся в дальний закоулочек памяти какое-то неосознанное наблюдение его пыталось обрести форму и смысл, пробиться из-под других впечатлений. Тогда он попробовал рецепт Вознесенского: не думать, отключиться. Отпустил все вожжи, обмяк, расслабил даже мышцы лица, старался забыть, что надо что-то вспомнить.
И оно вынырнуло! Это был момент, когда Васятин заворочался у него за спиной, а Стрепетов подумал, что тот подбирается к ножу. "А он не тянулся за ножом. Было совсем другое. Когда я обернулся, он сидел... он сидел правее, чем раньше. И дальше от меня. Отполз в сторону немного, на полметра, на метр, и снова дернулся назад, едва я обернулся. Куда же его понесло?.. Думал удрать? Нет, конечно. От чего он хотел отодвинуться? Или к чему приблизиться? Что-то выкинул? Спрятал? Вот если спрятал... Спрятал! Где? Зарыл и отполз? Не успел бы... Камень!"
Стрепетов рывком отвалил небольшой валун и в сыроватой ямке нащупал кожаный кисет, смятый в блин. Ага, что-то шуршит внутри! "Разберусь на свету".
Кисет был приобщен к остальному, "изъятому при обыске" и раздувшему карман стрепетовской куртки.
- Теперь поехали.
- Дай закурить, - хрипло сказал Васятин.
С беспечностью и великодушием победителя Стрепетов протянул пачку, щелкнул по дну.
...Его спасло мгновение, инстинктивный бросок в сторону. Сомкнутыми ногами, обутыми в огромные, тяжелые не по сезону ботинки, Васятин метил в живот. И не достал самую малость, бедро приняло удар на себя. Стрепетов опрокинулся навзничь, сигареты отлетели и рассыпались, и тут в него вошла та жаркая злость, к которой он взывал еще там, за дубом у дороги. Он вскочил, будто земля подбросила его, едва он ее коснулся. Васятин, подымаясь, еще не успел разогнуться и ринулся головой вперед, как Стрепетов ударил его в скулу так, что заныли и не сразу разлепились пальцы. Васятин рухнул и замолчал...
Он молчал и потом, пока Стрепетов полувел-полуволок его к мотоциклу и запихивал в коляску. Только тупо мотал головой и сплевывал, наверно, кровь.
Мимо леса, мимо бездонного в темноте оврага, мимо огородов в низине, забеленной туманом, лихо с горы на дощатый, испуганно содрогнувшийся мостик и снова в гору... позади вздымался пыльный шлейф, в лицо бил обманный встречный ветер, не шевеливший ни единого придорожного куста, - Стрепетов ехал допрашивать Пашку. Часом раньше, часом позже тот придет домой.
Горбатенькая, по-старушечьи опрятная изба, дворик, заросший лопухами по забору. У калитки березы-двойняшки, отшатнувшиеся друг от друга кронами, и скамейка на врытых столбиках впритык к белым стволам; за избой скрипучий колодец и грядки под присмотром плечистого пугала в залатанном платье и картузе, с лицом подсолнуха, который вырос случайно рядом и будто в шутку положил голову на его плечо. Стрепетов вспоминал все это, подъезжая к Сосновке.
Одни во всей деревне неярко светятся два окошка. Ждет. Стрепетов въехал во двор, затворил за собой широкую калитку и остановился в нерешительности: с Васятина нельзя спускать глаз, но вести его в избу - растерзанного, окровавленного, с непрерывной матерщиной? Нет уж, увольте. Он с досадой вспомнил рассыпанные сигареты, прислушался, как в бедре пульсирует боль и вся нога наливается тяжестью.
- Вылезать, что ли? - отрывисто спросил Васятин, и в голосе его прорвалось затаенное нетерпение.
"Очухался уже. Ничего больше не выйдет, друг ситный, и не замышляй. Не надейся. Больше не оплошаю".
- Вылезай.
И за спиной Васятина быстро снял с плетня свернутую кольцами веревку. На конце ее болтался колышек с грязным острием. Веревка служила бабке Татьяне для привязи козы.
- Посиди пока.
Не чуя подвоха, Васятин сел на скамейку у берез, бережно придерживая забинтованную руку, осторожно подался назад, нащупывая опору плечом. Он рванулся, когда веревка уже захлестнула его и крепко притянула к стволу. Увертываясь от здоровой руки Васятина, норовившей садануть его в лицо, Стрепетов повторил операцию еще и еще раз, потом ухватил эту руку и привязал ее. Из остатков веревки он соорудил крепкий узел, а колышек - в землю, просто так, для порядка. Как после работы, утер пот со лба и, ничего не сказав, пошел к дому.
У крыльца его нагнал страдающий стон. Ну конечно: раненая рука повисла плетью без поддержки и боль обострилась. Стрепетов шагнул на ступеньку.
"Потерпишь".
Второй стон был глуше - он процедился сквозь стиснутые зубы, его старались сдержать, и тогда Стрепетов остервенело рванул с перил пустой рогожный куль и, задыхаясь, прошел назад. Он свернул рогожу в тугой комок и сунул Васятину на колени, под локоть.
- Спаси-ибочка! - облегченно и вместе с тем презрительно проблеял Васятин.
Сени успокоительно обдали тишиной и запахом полынных веников. Было темно, но Стрепетов уверенно обошел лавку с ведрами и нащупал ручку внутренней двери.
Бабка Татьяна сидела в углу под образами, сложив на коленях древние руки. Она подняла голову навстречу, и Стрепетова вновь изумило ее лицо - темное, почти лишенное мимики под тяжелыми морщинами, но словно освещенное изнутри невыцветшими голубыми глазами. Он сел к столу, снял с ладони прилипшие травинки, скатал в комочек. Под ногтями было красно.
- Ты стрелял-то?
- Я, Татьяна Федоровна.
- Три раза.
- Слышно было?
- Слышно...
Она опасалась спросить напрямик, и Стрепетов ответил ей на невысказанный вопрос.
- Два раза в воздух, для острастки. Третий в Васятина. С ножом на меня полез.
Бабка Татьяна вздохнула свободнее.
- И что... с ним?
- Руку прострелил.
- Он это выл во дворе?
- Он.
- И поделом, коли с ножом полез! - Бабка Татьяна покосилась через плечо на икону. - Прости, господи! - и осенила себя мелким воздушным крестом.
Оклад блестел, лампадка слегка покачивала теплым огоньком, вышитое петушками полотенце топорщилось крахмальными складками. Бог у бабки Татьяны был чистый и ухоженный, как любая вещь в хозяйстве, и всякий раз, поминая его, она вежливо крестилась. Он как-то очень шел бабке Татьяне, ее бог.
- Пашка в лес убежал. Думаю, скоро явится.
- Ждать будешь? - спросила бабка. - Небось устал, на ногах вон еле стоишь... А тебе еще ехать - аж до самой Москвы. Ты и езжай, передохни маленько. Никуда Пашка не денется. Если он нужен тебе, - так адрес оставь, я сама пришлю его.
В голосе ее не было ни подвоха, ни заискивания. И, глядя в ее незамутненные глаза, Стрепетов подумал, что не верить ей было бы просто глупо. Но для большей верности все же спросил:
- Татьяна Федоровна, Васятин - преступник; Пашка ваш не повязан с ним одной веревочкой?
- За Пашку своего я головой поручусь, - сказала старуха твердо и убежденно.
И Стрепетов отступил. Отступил перед этой твердостью и убежденностью. Он вырвал листок из блокнота.
- Да, а чемодан гостя вашего я заберу.
- А что ж, конечно, бери, коли надо. Вон он, под лавкой, - с этими словами бабка Татьяна подалась к свету и, водя пальцем, читала крупно исписанный листок. Добравшись до слова "следователь", как-то замялась на нем, и Стрепетов понял, что слово было пугающим и неприятным.
- Ладно, - вздохнула бабка Татьяна. - Авось послушает. Молочка тебе налить?
- Не надо молока, Татьяна Федоровна. Я водички черпну.
Он напился в сенях. Вернувшись в горницу за чемоданом Васятина, Стрепетов окинул ее прощальным взглядом. Огромная радушная печка, лоскутная дорожка поперек широких половиц, бревенчатые стены, низкие оконца, расписные ходики, кошка на сундуке. И эта нарядная божница с уютным язычком лампады. Как в доброй старой сказке. Если бы не собственная его записка посреди чисто выскобленной столешницы.
- Поеду, Татьяна Федоровна. Спасибо вам... и простите.
- Что же тебя прощать? Твое дело такое, служивое. Ехал бы, право, господь с тобой.
Усталость навалилась сразу, вместе с темнотой, сонными деревенскими запахами и мягкими ухабами безлюдной дороги. Путь по шоссе и потом через весь город до райотдела, путь который он шутя проделал днем, представлялся теперь невыносимо длинным.
Протянувшись вперед, будут дрожать и качаться дымные столбы света, ветер с привкусом остывающего асфальта высушит и стянет скулы, и одним глазом надо будет непрерывно косить на Васятина - как бы чего не выкинул.
И так будет все шестьдесят километров, что оставались до Москвы, до райотдела.
За деревней, немного на отшибе, явно тяготея больше к шоссе, стоял магазин - новенькое сельпо с витриной во всю стену и жидкой лампочкой, освещающей кучу мусора, пустые ящики и бочки. Заслышав издали звук мотора, появился молодцеватый дед в фетровой шляпе и кедах, с бутафорским ружьем - сторож.
Живая фигура на обочине неожиданно подсказала Стрепетову новое решение.
Первым делом Стрепетов разжился у старика долгожданной беломориной. А главное - выяснил, где и когда свернуть, чтобы попасть в село Спасское, к ближайшему отделению милиции.
Пять минут по шоссе, минут десять проселком - и руки развязаны, свобода. Стрепетов старался не сбавлять скорости. Пусть Васятина покрепче трясет и мотает, чтобы ему только и оставалось, что оберегать раненую руку да страдальчески мычать на рытвинах, а в голове чтоб стучала единственная мысль: "Поскорей бы доехать куда-никуда!"
Он гнал, неудобно повернув голову, пытаясь видеть одновременно и дорогу, и Васятина; левое ухо забивал ветер.
Сквозь редкий придорожный лесок пустилась следом неугомонная луна. Она теперь сползла пониже к горизонту, распухла, порозовела и, оставя в покое измельчавшие облака, затеяла гонку со Стрепетовым. От ее мелькания за стволами рябило в глазах.
"Еще немного, и я окосею напрочь".
Но вот половинку луны аккуратно срезало крышей, а там и вся она пропала, нырнув за какое-то строение. Начиналось Спасское.
Село поголовно спало, затворясь и укрывшись, выставив на ночь редкую цепочку фонарей вдоль главной улицы. Стрепетов прогрохотал до небольшой площади, свернул по наитию в узкий проезд за рынком, и вот он, как по заказу, - одноэтажный старый дом с палисадником за низкой оградкой. У крыльца приткнулся потрепанный двойник стрепетовского ИЖа; в зарешеченном окне просвечивала синяя штора.
"Кажется, все... Неужели действительно все?"
Торопясь, Стрепетов крепко взял под руку Васятина и ввел внутрь, в дежурную часть. Надежно, успокоительно хлопнула дверь за спиной.
Тело, натруженное тугим напряжением, расслаблялось, просило отдыха. Он выпустил локоть Васятина и отступил. И тут они впервые взглянули друг на друга при свете с неприязненным любопытством.
Стрепетов испытал даже некоторую оторопь. Вид Васятина был дик. Ничего человеческого в его облике уже не осталось. Такими, по представлению Стрепетова, бывают раненые медведи, когда их свяжут и посадят на цепь: до зверя уже дошло, что деться некуда, но ярость еще рвется из его сильного, недавно свободного тела.
Лицо - нет, лицом не назовешь - рожа разбитая, волосы висят до бровей, одежда разодрана, вся в крови. Он не матерился, нет. Постоял недвижно, сел на диван, да так и остался. Будто в ожидании поезда. В позе чувствовалось вынужденное угрюмое спокойствие, и Стрепетов понял вдруг, что путь от Сосновки до милиции был для Васятина неизмеримо длинным и емким, что то был путь от свободы к жизни за решеткой, и Васятин, мучительно трясясь в коляске мотоцикла и зная наперед все, что теперь последует, - допрос, пересыльная тюрьма, этап... - был уже там, в начале тех долгих лет. "Если "вышки" не дадут!" - оборвал Стрепетов свои размышления.
Глаза васятинские, тоже медвежьи - маленькие, спрятанные - разглядывали Стрепетова со злобным недоумением: "Ты - меня?!" И Стрепетов усмехнулся прямо в медвежьи глазки.
Не было больше ловца и зверя, не было вскипающей ярости. Отныне были - преступник и беспристрастный представитель закона, и отношения, которые возникают с этого момента, минуют и занесенный нож, и предательский удар ногами, и выстрелы, и тот рогожный куль, что был сунут под раненую руку.
И если медвежьи глазки стали мало-помалу тухнуть и под конец смотрели уже сквозь Стрепетова - с тупым ожиданием уставились вдаль, на рельсы, по которым поезд увезет его, Васятина, - это потому, что на бесплодную ненависть просто не хватало сил...