– Считают даже, неплохо было бы, если бы Никиты Сергеевича не стало. Талдычат, мол, мало ли что бывает, в его-то годы. Шутка ли, семидесятилетие первому секретарю справили. Сердчишко может прихватить. Или катастрофа вдруг автомобильная, или самолёт разобьётся. Или вон, как американского президента, беднягу, застрелили.
Но Вилен упорно молчал. Откуда ему было знать, куда клонит председатель комитета? Может, провокация? Ответишь не то – завтра из органов попросят. А то и посадят. Хотя, с другой стороны, делать председателю, что ли, нечего – самолично новоиспеченного капитана провоцировать!
– Да ты не тушуйся, не молчи, – Семичастный похлопал его по плечу. – Не бойся, у меня в кармане магнитофона портативного нет, да и, честно говоря, разного уровня мы люди, чтобы я тебя провоцировал. Просто интересно мне знать настроение офицеров, новой, можно сказать, плеяды, поросли комитета. Поэтому скажи: как ты отреагируешь, если тебе поступит приказ ликвидировать первого секретаря ЦК товарища Хрущёва?
– Приказ? – коротко глянул на него Вилен. – Чей приказ?
– Что за еврейская черта – отвечать вопросом на вопрос! Скажем, мой личный приказ.
– Любой ваш личный приказ я выполню без малейших колебаний и размышлений, – отвечал Вилен, и его формулировка Владимиру Ефимовичу весьма понравилась. – Но если вдруг обсуждать ликвидацию первого лица партии и государства, боюсь, одним только приказом мне лично вы не сможете ограничиться. Вам придётся дать приказ соответствующему отделу, чтобы меня снабдили, скажем, винтовкой с оптическим прицелом. А в другом подразделении выдали мне патроны. А в третьем – чтобы обеспечили меня автотранспортом, я же не поеду на дело на личном "Москвиче". А в четвёртом – чтобы мне организовали прикрытие и отход с места совершения акции. Поэтому я-то для вас, Владимир Ефимович, всегда готов на всё. Но одной моей готовности для каких-то вещей просто мало.
Семичастному понравилось, как ему ответил Вилен: умно, грамотно, дипломатично. И не отказал, и личную преданность продемонстрировал, но дал понять, что сам понимает, что никаким приказом одному отдельно взятому человеку при данной операции не обойдёшься. Необходим настоящий заговор, с участием многих и многих, и председателю КГБ, если он хочет того, о чём обмолвился, придётся этот заговор возглавить.
Тогда он снова похлопал Вилена по плечу: "Молодец, молодец, капитан, далеко пойдёшь".
А через неделю Семичастный снова встретился с Брежневым, теперь на охоте, и, когда они остались одни, сказал твёрдо:
– Разговоры о физической ликвидации Никиты со мной прошу впредь больше не заводить. Однако необходимость смещения товарища Хрущёва с высших постов я всецело поддерживаю и одобряю. И, со своей стороны, как председатель КГБ, готов его снятие поддержать – и в плане человеческих ресурсов, и в смысле техники. Иными словами, мы и охрану ему, когда надо, сменим на надёжных людей, и спецсвязь отключим. Однако, я считаю, отстранение первого лица со всех постов должно происходить в установленном порядке – например, на пленуме ЦК партии.
– Понял тебя, Володя, – прогудел Брежнев. – Рад, что ты с нами.
А в тот же день, примерно в тот же час, на даче тестя в Барвихе Вилен выбрал момент и остался наедине с супругой своей Лерой. Сидели во дворе на лавочке, задушевно разговаривали. Под страшным секретом он сообщил о своём визите на дачу к председателю комитета и о разговоре, который у него с ним был. А потом спросил: "Может, мне по "вертушке" лично Никите Сергеичу позвонить? По прямому номеру? Домой или на дачу? И всё ему рассказать? Что заговор против него собирается? Что о физическом устранении, может, речь пойдёт? Представляешь, какими он меня почестями осыплет и как возвысит, если я помогу ему заговор против него разоблачить?"
Лера в ответ в упор посмотрела на Вилена и коротко переспросила:
– Ты что, дурак?
И тогда он заюлил, что он не всерьёз и, мол, просто проверял её, реакцию отслеживал.
Королёв Сергей Павлович
Трудно назвать Сергея Павловича Королёва мечтателем. Можно, наверное, сказать, что он бывал мечтателем – в короткие минуты соответствующего настроения, в кругу соратников (или людей, которых он хотел сделать своими соратниками). С другой стороны, если бы не его мечты, мечты о звёздах, с планёрной коктебельской и гирдовской юности начинавшиеся, не состоялись бы, можно сказать уверенно, ни советская космическая программа, ни первый спутник, ни полёт Гагарина.
Сергея Павловича многие знавшие его характеризовали и вспоминали как человека хитрого, упрямого, пробивного, однако умеющего подлаживаться и подстраиваться к любому начальству. Не будь он наделён этими качествами – не выжил бы в тридцать восьмом году в роли зэка сначала в тюрьме, потом на пересылке и в колымском лагере. Не протянул бы шесть лет в московской и казанской "шарашках". Не стал бы сразу после войны – при том, что был вчерашней "лагерной пылью" – одним из создателей нового перспективного направления: ракетостроения. Не выбился бы в главные конструкторы и не оттеснил на второй план своих ещё недавно равноправных коллег по подлипкинскому КБ, а потом и по совету главных конструкторов.
И когда надо было быть хитрым и лукавым властителем и царедворцем – Королёв бывал им. Другое дело, что конечной целью его никогда не оказывались, не дай бог, деньги, награды или ещё большая власть. Нет, только интересы Дела, с самой высокой буквы понимаемые, престиж страны и продвижение вперёд по тому маршруту, который он сам для себя наметил – по маршруту космическому.
Так и в истории с обещанием, которое он дал Феофанову: если тот переделает корабль "Восток" из одноместного в трёхместный, тогда займёт одно из кресел в полёте. Дело тут крылось для Королёва не только в обещании – хотя, конечно, любой руководитель тем и силён и уважаем среди подчинённых, насколько в состоянии выполнять свои перед ними обязательства. Вопрос заключался и в другом: Феофанов, один из создателей корабля, кандидат технических наук и заведующий профильным сектором – сколько всего он сможет понять в ходе полёта о своём изделии! Сколько расскажет! Каким опытом обогатится, который для создания новых кораблей, лунных и марсианских, пригодится! С грядущим полётом Феофанова имелась вторая зацепка, о которой категорически никому Королёв не говорил, но которая, тем не менее, была важна.
При отборе самого первого отряда космонавтов медики, считал главный конструктор, слишком завысили планку своей к ним требовательности. Отбирали мало того что изначально здоровых ребят, военных лётчиков, так ещё с прямо-таки идеальным здоровьем! Чтоб ни к одному параметру комар носу не подточил. И это, наверное, было ошибкой, стал понимать Королёв к шестьдесят четвёртому году. Потому что, если разобраться, в космос может и должен при необходимости летать любой мало-мальски здоровый человек. У Феофанова, конечно, по меркам первого отряда, здоровье оставляет желать много лучшего. У него близорукость! В детстве перенёс язву! Нету пары пальцев на левой руке! Да таких в шестидесятом на пушечный выстрел не подпустили бы к полку подготовки космонавтов! Но Феофанов (в понимании Королёва) должен был стать прорывом. Раз такой товарищ слетает и благополучно вернётся – значит, в дальнейшем медицинские требования можно будет и дальше ослабить. Может, дело дойдёт до того, что году эдак в семидесятом добьёмся, чтобы слетать ему, главному конструктору, а? О последнем, конечно, он никому, даже самым близким, не заикался, но держал в уме, мы уверены, не мог не держать.
Конечно, военные из ВВС во главе с начальником полка подготовки космонавтов генералом Провотворовым при одном упоминании о Феофанове, отправляющемся в космос, прямо-таки на дыбы взвились. "Как?! – вскричали они. – Полетит – гражданский?! Не абсолютно здоровый человек?! Без пальцев, близорукий и с гастритом?! И это при том, что у нас имеются десяток готовых к полёту космонавтов из первого отряда, которые уже четыре года ждут своей очереди?! Когда у нас подготовлены четыре абсолютно здоровые и не полетевшие женщины?! Когда набран второй отряд – из инженеров-лётчиков и ракетчиков с высшим образованием?! А вы, товарищ Королёв, пропихиваете нам по блату своего сомнительного инженера-проектанта?!"
И тут Сергей Павлович осуществил достаточно простую, но весьма эффективную комбинацию под кодовым названием "Доказательство от противного", или "А остальные – хуже". Он по-прежнему отстаивал, чтобы кресла в трёхместном корабле распределялись следующим образом: командир – военный лётчик, пусть из первого отряда. Второго человека он предложил назвать бортинженером, и пусть он будет из технической среды. А третье место займёт врач. И Королёв выдвинул идею: пусть готовятся два равноценных экипажа. Первый в составе: командир – подполковник-инженер Владимир Комаров, бортинженер – Константин Феофанов и врач – Борис Егоров. И запасной экипаж: командир – Волынов, бортинженер – сотрудник академического института, доктор наук Катыс и врач – Сорокин или Лазарев. Дальше Королёву ничего не пришлось делать, однако контора глубинного бурения, она же КГБ, она же комитет госбезопасности, тщательно пробурила анкетные данные запасного экипажа и пришла прямо-таки в ужас. А вы знаете, товарищи, что у Волынова мать – еврейка?! А у доктора наук Катыса отец был в тридцатые годы осуждён и расстрелян?! (Да, впоследствии посмертно реабилитирован, но к чему лишний раз педалировать тему репрессий?!) А брат отца у того же Катыса проживает за границей – да не где-нибудь, а в самом Париже?! А потом, вы видели, какого упомянутый товарищ Катыс роста?! Под два метра! Да как он вообще в столь тесный корабль поместится?!
На фоне совершенно ужасных анкетных и антропометрических данных второго экипажа первый, с близоруким гастритчиком Феофановым, стал казаться далеко не столь криминальным. Поэтому после многочисленных истерик и скандалов военные позволили всё-таки лететь инженеру Феофанову (а вместе с ним – военному лётчику Комарову и врачу Егорову).
Что, как говорится, и требовалось доказать.
Владислав Иноземцев
Москва о тех интригах ни словечка не знала, жила и шумела своей жизнью.
Говорили о молоденькой балерине Большого, восхитительно лёгкой Кате Васильевой.
О поразительной школьнице-художнице, пятикласснице Наде Рушевой, чья выставка прошла в журнале "Юность".
О спектакле четверокурсников театрального, который поставил их педагог, артист-вахтанговец Юрий Любимов, и вроде бы ему с ними собираются дать целый театр!
Говорили о выпускнике текстильного института Славе Зайцеве, который, словно французские знаменитые модельеры, сам рисует новые женские силуэты и шьёт для дам остромодные костюмы, пальто и платья.
По радио часто звучали песни молодого композитора Александры Пахмутовой: например, "ЛЭП-пятьсот – не простая линия". В журналах печатались – была тогда такая мода – слова и ноты официально одобренных песен: "В самом центре Москвы не уснул человек". Но в шестидесятые впервые началось разделение: то, что пелось с эстрады или по телевизору, переставало петься и слушаться за семейным столом. В магнитофонах всё больше и чаще звучали не допущенные на радийные и телевизионные подмостки Окуджава, Визбор, Городницкий, Галич, Высоцкий.
Москвичи, как и все советские люди, пели, влюблялись, воспитывали детей и строили карьеру. Однако о том, что творилось в высших эшелонах власти – равно как о делах космических, – никто из них ничего не ведал и не подозревал.
А в сентябре шестьдесят четвёртого два этих потока, партийно-правительственный и космический, слились в один.
На полигон в Тюратам (космодром Байконур) прибыл в первый и, как впоследствии оказалось, в последний раз первый секретарь ЦК и председатель Совета министров СССР Никита Сергеевич Хрущёв.
Одновременно там готовили запуск нового, трёхместного корабля, и поэтому на космодроме пребывал Владик Иноземцев.
Разумеется, близко к персеку и предсовмина его не допустили, но издалека он Хрущёва и окружавшую его челядь наблюдал.
Никита Сергеевич, толстый, круглый, весёлый колобок, пребывал в прекрасном настроении. Ни о чём не ведал и не подозревал. Тем более что космические дела, которые ему демонстрировали на полигоне, шли блестяще. Ему показали запуск с королёвской площадки, затем – как летает новая боевая ракета Янгеля, потом изделие Челомея. Разумеется, вокруг Хрущёва крутились творцы всех этих ракетных достижений, секретные академики. Но, несмотря на успехи Янгеля и Челомея, руководитель подлипкинского КБ Королёв всё равно играл в ракетных делах первую скрипку.
В МИКе Сергей Павлович продемонстрировал Никите Сергеевичу новый, из "Востока" переделанный, трёхместный корабль "Восток". Открыл в корабле люк, а там – три ложемента и, ба, на одном – накрыт стол: бутылочка коньячку, стопочки, закусочка. Рядом стоял, переминаясь с ноги на ногу, будущий экипаж, в спортивных костюмчиках: военный лётчик Комаров, врач Егоров, инженер Феофанов. Королёв понимал, что после представления самому Хрущёву никто не посмеет выкинуть последнего из команды.
Здесь же, на Байконуре, произошёл случай, который затем будет неоднократно растиражирован во множестве воспоминаний о Хрущёве и будущем перевороте. Порыв свирепого степного ветра в какой-то момент сорвал с головы семидесятилетнего руководителя партии и правительства лёгкую летнюю шляпу. И тогда за ней бросился – не охранник, не помощник и даже не кто-нибудь из многочисленных военных. Нет, за шляпой Никиты Сергеевича кинулся – лично, подобострастно, чуть не на полусогнутых – второй человек в партии, пятидесятидевятилетний бровастый и крепкий Леонид Ильич Брежнев! Нагнал беглянку, поймал, обтрусил от пыли и верноподданически протянул хозяину. Кто бы мог такого человека подозревать в заговоре!
Вот и Никита Сергеевич не смог. И не подозревал, что ему на высшем посту остаётся пробыть всего лишь считаные дни.
Все годы его полноценной власти, начиная с пятьдесят седьмого (когда он разгромил "антипартийную группу"), были неразрывно связаны с ракетами и космосом. Уход тоже оказался к ним подвёрстанным. А именно: заговорщики ждали как сигнала для выступления запуска на орбиту экипажа, чтобы затем, на встрече космических героев в Москве, продемонстрировать в прямом эфире стране и миру самих себя.
Хрущёв Никита Сергеевич
Ведь знал он, знал, что против него готовится заговор! Родной сын ему убедительно, с фактами, рассказывал. Почему же никаких превентивных мер не принял? Ничего не сделал, чтобы передушить (фигурально выражаясь) заговорщиков?
Несколько имеется по этому поводу соображений и догадок. Считается, что не поверил.
Как?! Ведь людей, которые против него выступят, он своей рукой поднимал из грязи в князи! Продвигал, пестовал! Соратников по Украине – того же Брежнева, Подгорного, Полянского. Молодую поросль – "комсомольцев": Шелепина, Семичастного. А они, видишь, какой чёрной неблагодарностью отплатили. Ладно бы один или двое. Но трудно было даже вообразить себе, что предадут – все!
Полагаем, что дело заключалось в том, что система власти в России устроена таким образом, что находящийся на её вершине – неважно, как его именуют, государем императором, первым (или генеральным) секретарём или президентом, – неизбежно оказывается в своего рода вакууме. Как космонавт в безвоздушном пространстве. Все вокруг дуют ему в уши, как мудро и правильно всё, что он ни творит – и он очень быстро отрывается от реальности и начинает считать, что он великий, особенный, незаменимый. И тут должен включиться защитный механизм. Если человек нацелен лишь на сохранение, любой ценой, собственной власти (как Сталин), этот датчик срабатывает. И подобного рода люди правят, к несчастью для подданных, долгие годы, беспощадно искореняя на корню возможные и вымышленные заговоры и крамолы. Если же у товарища основное целеуказание иное – счастье народное, как он его понимает (как это было с Хрущёвым и Горбачёвым), то инстинкт сохранения власти у такого правителя развит слабее. Подобного рода люди отнюдь не цепляются за кресло любой ценой.
Вот и Хрущёв: с Байконура преспокойно перелетел на дачу в Пицунду, отдыхал и, несмотря на сигналы, никаких мер по защите собственного трона не принял. И когда в день, как полетели на "Восходе" трое космонавтов, ему позвонил из Москвы отчаянно трусивший Брежнев и предложил прибыть в столицу на пленум ЦК, он только и сказал Микояну: "Похоже, это то, о чём Сергей (сын) предупреждал". И покорно полетел в Белокаменную навстречу собственной судьбе.
А там, на пленуме ЦК, всё было расписано. И против него выступили – все. Брежнев, Шелепин, Мазуров, Гришин, Рашидов, Полянский. Все, кого он поднимал, продвигал, пестовал. Кто ещё вчера лебезил перед ним и раболепствовал. И это было так больно и обидно, что прямо на заседании "дорогой Никита Сергеевич" расплакался.
Но после всё-таки сумел взять себя в руки, сказал: "Вот, собрались, говном мажете. Попробовали бы вы так со Сталиным разобраться. Значит, что-то удалось нам переменить в партии и стране, что вы меня сейчас подобным, "демократическим" путём смещаете. Проголосовали – и готово".
О перипетиях пленума советский народ, разумеется, ничего не узнал. В "Правде" вышла лишь сухая заметка об освобождении Хрущёва со всех постов в связи с преклонным возрастом и состоянием здоровья.
Владик
Нет, он не завидовал своему непосредственному начальнику Феофанову, что тот, зажатый в тесной скорлупке "Восхода", рядом с двумя коллегами, носится над планетой. Но волновался за него (и двоих других) отчаянно. Подумать только, до этого на околоземной орбите побывали только шестеро советских людей! И вот теперь – сразу трое, одновременно, в одном корабле. Да если с ними что случится, наша космическая программа будет отброшена далеко назад!
Слава богу, миновали первые секунды пуска, когда авария ракеты означала неминуемую гибель всех троих. Слава богу, на орбите не произошло случайной разгерметизации или попадания метеорита. Но вот наступал следующий пиковый момент – посадка. Тогда, в шестьдесят четвёртом, никакого центра управления полётом не существовало, и все переговоры с экипажем и наземными службами велись из комнаты при МИКе на Байконуре. Владик присутствовал там – не на главных ролях, скорее, на подхвате.
И вот посадка. Проходит доклад: включились тормозные двигатели – в заданной точке. Связь с экипажем обрывается. Корабль летит вниз в облаке раскалённой плазмы. Все антенны сгорают.
Напряжение нарастает. На Земле остаётся только молчать и ждать. И наконец по громкой связи звучит доклад от командира самолёта группы поиска – из степи под Целиноградом: "Вижу парашют". Кто-то, несдержанный, неосведомлённый, принимается аплодировать, на него шикают, а Королёв напряженнейшим голосом спрашивает лётчика: "Прошу уточнить, сколько вы видите парашютов: один, два?" Один парашют означает: посадка будет жёсткой, космонавты, если насмерть не убьются, могут получить серьёзные травмы.
В комнате зависает томительная тишина. Минута, другая, третья. И наконец доклад от лётчика: "Вижу спускаемый аппарат на земле. Возле него трое: улыбаются, машут руками, прыгают". И только тут комната, куда набились другие космонавты, конструкторы, военные, разражается наконец заслуженными аплодисментами.