Галина Иноземцева
Полёт Юры Самого Первого она отмечала в Георгиевском зале Кремля, куда её взял старавшийся тогда произвести на неё впечатление Провотворов.
На встречу Германа Второго он её не пригласил – как потом рассказывал, из стратегических соображений, чтобы более свободно пробивать девичий полёт.
Когда слетали Андриян Третий и Паша, она, преисполненная надежд, вместе с другими девочками, кандидатками на полёт, в радостной толпе допущенных, чествовала их в Кремле.
А к следующей встрече, Валентины Первой и Валерия, все надежды были разбиты. Хоть и оказалась она по праву в Георгиевском зале, но очень хорошо понимала: космос ей больше не светит.
И потому ушла из полка подготовки космонавтов. И следующую экспедицию "Восхода" встречала, как большинство советских людей, дома, у телевизора.
Счастьем было, что рядом с ней находился маленький четырёхлетний Юрочка. И они вдвоём обитали в Москве, в квартире на Ленинском, которую пробил ей Юра Самый Первый.
Классический доклад слетавшего космонавта Хрущёву до сих пор включал в себя непременную мантру: "Готов выполнить любое новое задание советского правительства". После отставки Никиты Сергеевича, произошедшей одновременно с полётом, злые языки немедленно стали говорить, что в случае с "Восходом" доклад будет звучать так: "Готовы выполнить любое задание ЛЮБОГО советского правительства".
Но, разумеется, ничего подобного сказано не было. Всё шло как всегда, только без Хрущёва: почётный караул из истребителей в небе над Москвой. Потом – красная ковровая дорожка на аэродроме. Чудно было видеть идущих по ней сразу троих: лётчика Комарова в шинели и двоих штатских в шляпах – Феофанова и Егорова. Советская пресса сразу окрестила их "тремя богатырями", вот только невысокие, субтильные фигуры героев с трудом сочетались с этим определением.
Затем состоялся проезд героев мимо ликующей толпы по Ленинскому проспекту, а дальше – трибуна Мавзолея и многотысячная демонстрация. Странновато, конечно, было видеть рядом с космонавтами не сияющего, как начищенный самовар, Хрущёва, воспринимавшего каждый новый полёт как личную победу, а снулое новое коллективное руководство: Подгорного, Брежнева, Косыгина, Суслова, Микояна. Они выступали по бумажке, так скучно, будто до сих пор не верили в собственную звезду и боялись, что вдруг придёт хозяин и скажет им: а вы чего сюда забрались? А ну-ка, геть отсюда!
И никто даже не думал, что воцарившаяся власть – надолго, очень надолго. Да, кто-то отпадёт, по возрасту или в силу интриг, но, по крайней мере, Брежнев и Суслов будут теперь рулить и возглавлять Союз долгие восемнадцать лет.
И, как повелось, на трибуну Мавзолея не приглашали ни запасной экипаж, ни секретных конструкторов вроде Владислава Иноземцева, ни никому не известного академика Королёва. Космический праздник вроде был в их честь – но без них. Они присутствовали на нём незримо, подобно Господу Богу.
1987 год
Юрий Владиславович Иноземцев
После того как материал, который, как Юра втайне думал, сделает его имя популярным и вознесёт на высоты перестроечной журналистики, был закончен, он оставил его отлежаться и отправился выполнять свой долг перед семьёй. Был мил и ласков с Марией и Сеней, гулял с ними, шутил, нянчился, чувствуя свою вину. На предложение Маши вернуться ей с сыном в столицу принялся неумело отговаривать: зачем, там пыльно, выхлопные газы, а у меня край как много работы, ни минуты вам уделить не смогу, да и Сенька станет мне мешать писать дома.
Любовница Валентина тем временем укатила в Ленинград, писать о тамошнем рок-клубе: Гребенщиков, Цой, Шевчук, Курёхин – даже вальяжной "Советской промышленности" оказались не чужды молодёжные ветры перемен.
Иноземцев-младший отговорил-таки жену перебираться в столицу. Вернулся к себе в Свиблово, вычитал и выправил свой забойный материал.
Об автокатастрофе с участием космонавта-два он в нём писать не стал. История не подтверждалась ровным счётом ничем. А строить её на одном только рассказе дочери погибшей Юра не мог.
Она звонила ему трижды – он кормил её завтраками. Наконец набрался духа и сказал, что написать для журнала ничего не сможет. Посоветовал обратиться в "Московские новости". Услышал в ответ горькое: "Эх вы! Тоже мне, гласность! Всего боитесь!"
Но и без рассказа об аварии, которую допустил на Земле Герман-второй, материал получился забойным. Иноземцев счёл его восхитительным и не стал даже перепечатывать набело, повёз в подмосковный Калининград показать отцу. Владислав Дмитриевич с затаённой гордостью (успехами сына) достал очки, взялся за чтение. Юра, чтоб не мешать, вышел пройтись. Погулял по улицам Подлипок. Тополя выросли, соперничали теперь с домами, а пятиэтажки, которые во времена его детства, в шестидесятые, казались красивыми и модными, теперь, в восьмидесятые, выглядели потёртыми и устаревшими.
Через полчаса он вернулся и нашёл отца чрезвычайно строгим, даже разгневанным. "Да ты что, Юрий, – проговорил тот, – нельзя это ни в коем случае печатать! И мать подставишь, и меня".
– А при чём здесь ты? – попытался отбиться Иноземцев-младший.
– Да при том! Что, ты думаешь, никто не поймёт, откуда ноги растут? Всё это по-прежнему совершенно секретная информация. Нельзя этого печатать ни в коем случае! Даже представлять ни в какую редакцию невозможно!
Юра, разумеется, разобиделся, расстроился, схватил материал, умчался в Москву. Решил попытать счастья у матери, но её реакция оказалась едва ли не более решительной, чем у папани, разве что облачённой в менее резкие слова. "Ну что ты, Юрочка, нельзя решительно ничего подобного выносить на всеобщее обозрение!" На его робкое и оттого задиристое возражение: "А как же перестройка, гласность?" – мама ответила лапидарно: "Дел военных это до сих пор не касается. А космонавтика у нас вся военная".
Тоскливо понимая, что с очерком он, кажется, провалился – но всё-таки упорствуя, Юра съездил к жене и её родителям в Голицыно-два, показал материал Радию. И тот по прочтении отозвался аналогично – только меньше, чем мама, щадил авторское самолюбие: "Сожги немедленно".
Любовнице Валентине, когда она вернулась из Ленинграда, он ничего про свой творческий запой и очевидный афронт рассказывать не стал. Они созванивались, однако от встреч она увиливала: сначала отписывалась с историей про ленинградских рок-музыкантов, затем отбыла в свой М. навестить дочку.
Наконец они встретились. Валя сразу сказала, что к ней нельзя, одна из соседок гуляет в коммуналке собственную свадьбу. Они изрядно выпили в прикормленном Юрой "Славянском базаре", и – коньяк, что ли, ударил ему в голову? – он сделал то, чего не делал после женитьбы ни с одной из своих мимолетных любовниц: пригласил Валентину к себе домой. Она согласилась. Маша растила сына в Краснознаменске и продолжала пребывать в блаженном неведении.
Улеглись в кровать. После секса Валентина мимолётно спросила, узнал ли Иноземцев что-нибудь про Вилена и Леру Кудимовых. А он, хоть и обещал в прошлый раз, но собственное вдохновение, а потом демонстрация статьи родственникам его настолько захватили, что он даже не вспомнил об этом – чего с ним обычно не случалось. Раздосадованный собственной необязательностью, он ответил любовнице излишне резко: мол, да зачем они тебе? Что ты к ним привязалась?
– Все вы, мужчины, такие! Наобещаете с три короба, да только наврёте.
– Тебе, конечно, мужчин лучше знать. Богатый опыт.
Короче говоря, слово за слово – и они поцапались. И она в сердцах выпалила:
– Зря я вообще с тобой связалась! Не хотела ведь! Чуяло моё сердце! Правильно говорят: яблочко от яблони недалеко падает.
– Что ты, интересно, имеешь в виду? На родителей моих намекаешь?
– Хорошо, я расскажу. Но имей в виду: эта история тебе, наверное, не понравится. Даже наверняка, совершенно точно не понравится.
И Валентина поведала ему о трагедии, которая уже знакома внимательным читателям нашей тетралогии. Вот краткий пересказ истории. Краткий и безэмоциональный – однако девушка, по причине своей личной заинтересованности и вовлечённости, чувств своих в том разговоре не сдерживала, и потому Юре казалось (и, в общем-то, правильно казалось), что она обвиняет самых дорогих ему людей.
Итак, в сентябре пятьдесят девятого года, когда основным героям этих событий, в том числе маме Галине Иноземцевой и папе Владику, а также Радию Рыжову и вышеупомянутым Лере и Вилену Кудимовым, было двадцать три – двадцать четыре года, они собрались на вечеринку в пятикомнатной квартире Кудимовых на Кутузовском проспекте. Присутствовали также старый (по отношению к основным действующим лицам) инженер по фамилии Флоринский и третья молодая девушка, лучшая подружка Галины Иноземцевой по имени Жанна Спесивцева.
– Спесивцева? Как и ты? – перебил Юра.
– Да, – торжественно провозгласила голенькая, завернувшаяся в простыню Валя. – Это моя мать. Мне тогда было пять годиков, и я проживала вместе с бабушкой в городе М. А мамочка поехала в столицу учиться и устраивать свою жизнь. Вот и устроила – себе и мне на голову.
И девушка продолжила свой рассказ. В тот вечер хозяйка квартиры, Валерия Кудимова, приревновала маму, Жанну Спесивцеву, к своему мужу Вилену. Как говорят, было за что. Вилен и впрямь состоял с Жанной в связи. И тогда Валерия Кудимова, недолго думая, ударила Жанну кинжалом в самое сердце – и та умерла на месте. Но самое интересное (и ужасное) началось чуть позже: вызванный дочерью Валерией, примчался с дачи хозяин квартиры, бывший энкавэдэшник-генерал. И он уговорил, убедил, запугал участников вечеринки настолько, что все они вместе и каждый по отдельности дали показания, что Жанна якобы убила саму себя! Об этом в милиции показали все без исключения! И лучшая подруга убитой Галя Иноземцева, и её молодой муж Владислав, и его друг Радий Рыжов, и старый приятель Флоринский. И, само собой разумеется, это подтвердили Лера Кудимова и её муж Вилен. Так что Лера в результате не понесла никакого наказания. Ни малейшего! Живёт, наверное, до сих пор и здравствует. И в ус не дует.
– Да откуда ты все эти подробности знаешь? – выпалил Юрий.
– Бабушка моя Елизавета, мама Жанны, примчалась тогда в Москву. Пыталась добиться правды, достучаться до сердец участников роковой вечеринки – до твоих родителей в том числе. Но бесполезно. Никто не променял своё убогое, но спокойное существование на правду и честность.
– Бред какой-то, ерунда и чушь! – воскликнул в сердцах Иноземцев-младший.
– Ты можешь считать, как хочешь. Понятно, что ты своих защищаешь. Разумеется, правда глаза колет. Но было всё именно так, как я рассказала!
– Не могу в это поверить! – повторил Юрий.
– Да тверди ты это, как попка, сколько душе угодно! Зря я вообще с тобой связалась! Не хотела же, ещё тогда, два года назад, когда фамилию твою услышала. Все вы, в вашей семейке, порченые!
– Ты говори, да не заговаривайся! – строго ответил Иноземцев.
Но на этом, на разрыве с любовницей (и не так давно любимым человеком), злоключения Юрия в то утро не закончились. Пока они с Валентиной любили друг друга и выясняли отношения в его съёмной квартире, наступило утро. За окном, тщательно завешанным тяжёлыми гардинами, давно рассвело, отправились в свой первый путь автобусы "ЛиАЗ", и, ёжась от утреннего осеннего холодка, москвичи потянулись к остановкам, чтобы заведённым порядком следовать к станку, кульману или конторскому столу.
И тут в замочной скважине заскрежетал ключ. С вечера, потеряв всякую бдительность, да и будучи выпившим и в угаре любви, Юра даже забыл закрыть замок на "собачку", даже не накинул цепочку! Дверь распахнулась, и на пороге появилась собственной персоной жена Иноземцева Мария! Начав наконец терзаться смутными сомнениями в отношении слишком вольготно чувствующего себя в столице муженька и подогреваемая намёками мамочки Эльвиры, она первой электричкой выехала его проверить. И – проверила, себе и ему на голову.
Ни оправдываться, ни объясняться никакого смысла не оставалось. Налицо было и событие, и состав преступления. Разостланная, перебутыренная постель. Запах любви и алкоголя. Недопитая бутылка на кухне. А главное – посторонняя обнажённая женщина. И голый муж.
Но глаза Марии остались сухими. И слова леденили.
– Убирайтесь. Оба. Немедленно, – припечатала она.
– Э, э, минуточку, это моя квартира! – попытался качать права Юрий. – Я её снимаю, я за неё деньги плачу.
– Видеть. Тебя. Не хочу. Больше. Ни минуты, – с белыми от злобы глазами проговорила Маша. – Вернёшься сюда завтра. Когда я соберу вещи. И съеду. А меня. И ребёнка. Ты больше никогда не увидишь. И не мечтай.
Валентина, не говоря ни слова, лишь меча временами в сторону Иноземцевых пристыженные и одновременно злые взоры, до чрезвычайности быстро оделась, схватила сумочку и хлопнула входной дверью.
Юра, надев трусы и пытаясь нацепить рубашку, принялся бубнить что-то извиняющееся, но Маша не стала ничего слушать, вышвырнула на лестничную клетку его ботинки и брюки, проговорила страшным голосом: "Убирайся!" – и бросилась в ванную: плакать.
Возможно, если бы Юрий остался, то путём долгих клятв и уверений он смог бы вымолить прощение и загладить свою вину. Но при всей оглушительности и водевильности ситуации ему, положа руку на сердце, совсем не хотелось каяться перед молодой женой и извиняться. Напротив, при мысли о том, что брак с Марией, кажется, вот-вот закончится, Иноземцев-младший ощутил блаженное чувство лёгкости и освобождения. И тогда он оделся, взял сигареты и ушёл из квартиры – чтобы, в точном соответствии с указанием Маши, вернуться туда через сутки.
Ночь он провёл у приятеля, в коммуналке на улице Чернышевского, а когда возвратился назавтра в съёмное жильё в Свиблове, Мария оттуда съехала, забрав и свои, и Сенькины немудрёные пожитки.
В дальнейшем Юра не сделал никаких шагов к примирению с Машей. Стыдно ему было, причём особенно не перед Марией, а перед Радием и Эльвирой – да, стыдно. Но в то же время вдруг замаячившая свобода казалась ему ценнее, чем склеивание и консервация прежних отношений. Договорились подать на развод. Кооперативную квартиру, на которую очередь вот-вот, месяцев через пять-шесть, подойдёт, условились получить и немедленно разменять. За трёхкомнатную, улучшенной планировки, пусть даже в Братееве, можно было попробовать получить малогабаритную двухкомнатную для Маши с Сеней и однушку для Юры. Разумеется, Иноземцев будет платить на сыночка алименты, а также всячески помогать, а Мария не станет препятствовать их общению в выходные.
Почти столь же сильно, а возможно, и сильнее, чем грядущий развод, переживал молодой человек рассказ Валентины. По каким-то трудно формулируемым меткам в её истории – интонации ли, убеждённости – он понимал, что она ему не врала. Но она сама могла быть введена в заблуждение. Следовало прояснить ситуацию из первых уст. Тем более что трое из тех, кто был замешан в этой истории, числились ему родственниками. С Радием он, к сожалению, не мог сейчас наладить диалог, хотя в обычных условиях, по странному сближению, общение с ним на задушевные темы давалось ему даже лучше, чем с родителями. Но раз нет, так нет. И Юра, как и в ситуации с несчастным очерком про космонавтику, начал с отца. Выложил ему всё, что рассказала перед расставанием Валентина. Иноземцев-старший помрачнел. Потом спросил: "Откуда ты всё это знаешь?"
– Какая разница?! Главное – правда оно или нет?
– Боюсь, к сожалению, правда.
После этого разговора можно было и не затевать выяснения отношений с матерью. Но он всё-таки приехал к ней на Ленинский. А вечером – отчим традиционно ложился спать раньше, они же с мамочкой засиделись за чаем на кухне – спросил напрямик. И мама расплакалась. "Да, да, я так виновата перед ней, Жанкой".
Как ни странно – а возможно, совсем даже не странно, а весьма логично, – Юре нисколько не хотелось больше ни видеть Валентину, ни говорить, ни, тем более, спать с ней. Страсть, ещё вчера казавшаяся всеобъемлющей и занимавшей все его поры, вдруг скукожилась до размеров лопнувшего воздушного шарика. Стала чахлым и гадким комочком. Юра и не стал больше звонить ей, искать с ней встречи. Даже непонятно, что ему было противней – столь жёсткое изобличение их связи тем стылым осенним утром или то, что Валентина пыталась использовать его в своих целях. А как иначе понимать, что после случайной встречи весной восемьдесят пятого она более двух лет не вспоминала про него, а теперь вдруг воспылала к нему страстью?!
Проблемы и невзгоды, навалившиеся целой грудой – нелицеприятная правда о родителях, развод с женой, коварство любовницы, незадавшийся материал о космонавтике, – Юра принялся изживать хорошо знакомым ему методом: топить в вине. И понеслось: пивной бар на улице Лескова или на Лесной, мутные личности в собутыльниках, пробуждения неизвестно где и непонятно с кем, да еще с раскалывающейся с похмелья головой. А потом, однажды утром, вдруг возникло ясное, отчётливое понимание: какого чёрта?! Не будет он больше таиться. Не станет никого жалеть. Вон, говорят, даже Ельцин, уж на что член Политбюро и первый секретарь московского горкома, взял и выступил в открытую на пленуме ЦК. И вывалил прямо в лицо Горбачёву и присным всю правду. Всё, что он о них думает.
"Так и мне не пристало жаться и мяться! И пусть говорят: ради красного словца не пожалеет ни мать, ни отца. Нет, это не про меня. Я не ради красного словца. Я просто хочу рассказать народу правду. Как оно всё было. А родители (и Радий) – нет, они за свой длинный язык не пострадают. Не те сейчас времена. В конце концов, в стране до сих пор действует цензура. Цензоры любую заметку в любой газете или журнале под лупой изучают. И если речь зайдёт о военных или государственных тайнах – тут же остановят публикацию".
И, ещё раз вычитав и выправив свой материал, он отдал его распечатать набело. А потом сделал с него четыре ксерокопии.