В квартире Оболенских
- Маша? Ты дома? Маша!
- А, корнет! Сколько сейчас времени?
- Половина первого.
- Утра?
- На улице светло! Ты что, не видишь?
Мария Кирсанова с тяжелым вздохом оторвалась от мольберта. Соскучилась она за те несколько дней, что не брала в руки кисти и краски. И вот вам результат - творческий запой. Расслабилась, отдохнула, сил в себе накопила, и теперь разом, за одну ночь выплеснула их все, унеслась мечтами далеко- далеко. Вот и на картине не земные деревья, и не та трава, что возле дома растет. Неведомый мир, о котором знают только те, кому он грезится в мечтах, и кто может эти мечты описать, нарисовать, озвучить. Она протяжно зевнула:
- Ах, уже утро!
- Ты что, не ложилась?
- Сейчас лягу. С тобой, корнет.
Маруся бросила кисть. Эдик, посмотрев вокруг, поморщился: неубрано, грязно, на кровати тарелка с остатками пищи, немытые чашки и стаканы загромождают стол. Каждый раз, наливая себе что-нибудь, кофе ли, спиртное, Маруся брала чистую посуду.
- А помыть нельзя было?
- Фу, какой ты мелочный!
Она переставила грязные тарелки на стол, разлеглась на кровати, еще раз зевнула:
- Ну, как наши дела?
- Ты будешь смеяться.
- Что ж, повесели меня. Чес слово, я нуждаюсь в разрядке. Устала.
- Ты помнишь, что с нами в поезде ехала некая Майя?
- Дочь завуча? А ты и имя запомнил? - прищурилась Маруся. - Ну, корнет! Ты бабник.
- Ты забыла сумочку в ее вагоне. Получилось так, что у девицы украли на вокзале документы, она заметалась, и попала под колеса машины, на которой тебя ехала встречать тетя Нелли.
- Я никого не просила встречать.
- Надо знать тетю Нелли. Короче, в чемодане у Майи нашли сумочку с письмами и блокнот. Там так и написано - папа Эдуард Листов. И ее приняли за тебя.
- Да ну? - приподнялась на локте Маруся.
- И до сих пор она так и продолжает зваться: Мария Кирсанова.
- Не верю! Чтобы Майка выдала себя за меня… Не верю.
- Тем не менее.
- Тогда я немедленно еду туда. Будет шоу! Корнет, я хочу повеселиться!
- Лежи. Тебе нельзя там показываться.
- Это еще почему?
- Твой брат убит.
- Что!?
- Что слышала. Его застрелили. А девицу застали в комнате с пистолетом в руке.
- Что!? Не верю! Уж в это точно не верю. Она и муху не способна прихлопнуть. Тихоня, отличница. Зануда жуткая.
- Лучше бы эту зануду теперь обвинили в убийстве. И тогда на сцену выйдешь ты. Все - делиться больше не с кем, убийца брата сидит в тюрьме.
- Не поняла?
- Тебе достанется все, поняла? И это будет настоящий сюрприз! А пока пусть побудут в неведении.
- Да ты что, корнет?
- Но сначала мы поженимся.
- Знаешь, меня что-то сомнения берут.
- По поводу?
- А надо ли нам жениться?
- Послушай, мы же все решили! Я люблю тебя, ты любишь меня.
- Тогда зачем жениться? Я хочу туда поехать!
- Ты хотя бы представляешь себе, что там творится? Милиции полно! Все допрашивают, расспрашивают.
- Да?
- Ты устала. Ляг, поспи. Хочешь выпить?
- Выпить? Хочу!
- Я тебе сделаю мартини с соком. Идет?
- Да.
Он смешивал коктейль на кухне, и в который раз думал про наркотики. Чертова девица! Снотворное ей что ли подсыпать? Да, пусть спит, спит долго, сладко, спит и видит сны. Хорошо, что у маман есть стратегический запас снотворного на случай тотальной бессонницы. Как хочется сыпануть в стакан весь пузырек! Но не время еще, надо или что-нибудь срочно придумать, или просто дотянуть до свадьбы. А пока пусть просто спит.
А ему тем временем надо заняться делом.
Тремя часами позже
Эдик поднимался по лестнице старой пятиэтажки. В подъезде пахло кошками, бомжами, нечистотами, на обшарпанных стенах любители народного фольклора как могли изощрялись в бесчисленных надписях. Он шел и думал о старых письмах. Это были не просто письма, а письма с зоны. Человек, писавший их, загремел на длительный срок. Потом он вышел, снова был арестован, еще сидел. Сколько же ему теперь? Около пятидесяти? Больше?
Дверь открыл старик. Сморщенный, шаркающий ногами, больной, беззубый старик.
- Сергей Петрович?
- Я.
- Кувалдин?
- Он самый.
- У меня к вам дело. Надо бы поговорить.
- Парень, у тебя на чекушку не найдется? Выпить бы мне. Опосля поговорим.
- Хорошо. Одна нога здесь, другая там, - Эдик полез в карман за деньгами. - Если не вернешься в течение пятнадцати минут, не получишь на поллитра.
- Я мигом! - засуетился Кувалдин. - Я, парень, мигом!
Эдик усмехнулся: и этот человек должен признаться в своем отцовстве! Неужели этот отвратительный старик, похожий на бомжа, способен был произвести на свет его, повесу и красавца, любимца женщин Эдуарда Оболенского! Ирония судьбы! Чего только не сделаешь ради денег! Но надо во что бы то ни стало доказать, что они с Марией Кирсановой не родственники. Пусть даже придется пожертвовать родной матерью, ее покоем и благополучием. В этом мире каждый за себя.
Он сидел в маленькой однокомнатной квартирке, дорого одетый, надушенный одеколоном, совершенно чужой окружающим его вещам. И шкаф, с висящей на одной петле дверцей, и старый черно-белый телевизор, и стул с отломанной ножкой, и грязный, заплеванный пол - все это было из какой-то другой жизни. Эдуард Оболенский старался ничего не трогать, чтобы не запачкаться и не дай бог, не унести частичку этого кошмара на себе. Подпишет бумагу, получит деньги, и на этом все. Папаша…
Он еще не знал, что разговор предстоит долгий и непростой. Не знал, что новость о смерти Георгия Эдуардовича Листова произведет на Кувалдина сильное впечатление. Эдуард Оболенский был уверен, что пробудет в этой убогой однокомнатной квартирке не больше десяти минут.
Послышались шаги на лестничной клетке, дверь Кувалдин за собой запирать не стал, она осталась приоткрытой. Предстояло несколько неприятных минут, но это надо было пережить. Эдик ни на мгновение не сомневался, что его отцом был Георгий Эдуардович Листов, но почему-то в этот момент сердце сжалось, и на душе стало удивительно тоскливо.
Отделение милиции в одном из районов Москвы
- Здравствуйте.
- Добрый день, гражданка. Что вы хотели? - дежурный внимательно посмотрел на женщину средних лет с заплаканным лицом.
- У меня пропала дочь.
- Когда пропала?
- Она уехала двадцать первого июня в Москву поступать в институт, потом звонила мне оттуда, из холла, как она сказала. Спустя неделю.
- С чего же вы взяли, что она пропала?
- Вот.
Женщина достала из сумочки плотный конверт:
- Это пришло мне по почте. Ее документы.
- Ну и что?
- Как вы не понимаете! Это же ее документы! Майины документы! А где она?
- В институте, должно быть.
- Но как она может поступать в институт без документов?! Как!?
- Вы, гражданка, успокойтесь. Разберемся. Когда, говорите, она вам звонила?
- Спустя неделю после того, как уехала в Москву. Как мы и договорились, я ждала ее звонка в городской квартире.
- А после звонка, сколько времени прошло?
- Сегодня третий день. Как раз вечером того дня, как дочь мне позвонила, и принесли с почты этот конверт с документами. Я тут же пошла за билетом, вчера утром уже была в Москве.
- Третий день, значит. Так что ж вы, гражданка, волнуетесь? Три дня-то еще не прошло. Рановато заявление подавать. Найдется ваша дочь.
- Я уже все больницы обзвонила и морги. Майи Андреевны Николаевой с такими приметами, как у моей дочери, не поступало. Не числится ни в живых, ни в мертвых. Где же она? Где?
- Гражданка, успокойтесь. Может водички?
- Могу я написать заявление? Вы найдете ее?
- Хорошо, пишите. Может быть, у нее украли документы? Не с деньгами ли вместе они лежали? Потом бросили на улице, кто-то нашел, да и выслал вам. Адрес-то в паспорте указан. Так, Николаева Майя Андреевна. Сколько ей лет, говорите?
- Девятнадцать. Может, надо дать фотографию на телевидение? Я заплачу. Я найду любые деньги. Я пойду по электричкам, по поездам… Скажите только, что надо делать. Я просто места себе не нахожу!
- Все будет в полном порядке. Звонила, значит жива.
- Но три дня прошло! Без документов! В Москве! Это значит только, что она не в институте! И в гостиницу не приезжала. Может быть, ее похитили? Держат где-нибудь в ужасном месте… О, Господи! Помогите, прошу вас!
- Так. Гражданка, я же просто не могу, не имею права…
- Я никуда отсюда не уйду.
- Хорошо. Пусть уж начальство само разбирается. Вот бумага, пишите все подробнее. Как ваше имя-отчество?
- Вероника Юрьевна.
- Разберемся, Вероника Юрьевна. Во всем разберемся.
В загородном особняке Листовых
Эраст Валентинович Веригин чувствовал себя в этот день некомфортно, не так, как прежде. А до сей поры любил бывать в этом доме. Любил потягивать французский коньячок в кабинете хозяина, потом в студии долго смотреть расставленные вдоль стен полотна, делать короткие, но от того еще более значительные для художника замечания, давать советы. Эдуард Листов всегда прислушивался к мнению старого друга, потому что многим был ему обязан. Именно с подачи Веригина стал Листов знаменитостью, и не просто знаменитостью, а человеком, которого еще при жизни стали называть гением. Кто-то первым должен сказать о гениальности творений, подобных которым до сей поры не было. Каждую звезду кто-то должен открыть.
Сегодня же Веригин приехал утешать, а роль утешителя была ему в данной ситуации не совсем понятна. Вот если бы Георгий просто умер, а не был застрелен в своем кабинете, тогда дело другое. А теперь получается, что любой из тех, кого приходится утешать, может оказаться убийцей. Вот и Нелли Робертовна слезы горькие льет, а кто знает, что у нее на душе? В душу-то не влезешь.
- Ну, Нелли, успокойся, успокойся. Обойдется.
Можно было теперь позволить себе некоторую фамильярность с хозяйкой дома, ведь она так потерянна и несчастна, что похожа на маленькую девочку.
- Как тут можно успокоиться! Они же придут сегодня опять! Им же обязательно надо кого-нибудь посадить!
- Так уж и обязательно. А ты бы попробовала…
- Что?
- Неужели денег нельзя дать?
- Денег? Как?
- Предложить следователю замять дело. Мол, произошел несчастный случай, неосторожное обращение с оружием.
- Я не умею давать взятки.
- Быть может, ты спросишь у Натальи, как это делается?
- У Натальи?
- Она женщина энергичная, деловая. Ей бы к следователю подойти.
- Не думаю, что Наталья согласится.
- Они же были с Георгием на ножах. За себя будет стараться.
- Но в кабинете мы увидели не Наталью, а Марусю с пистолетом в руке!
- Кстати, как она? Давно хочу познакомиться с девочкой.
- Больна, очень больна. Столько потрясений, к тому же неудачно вчера упала.
- Какое горе!
- И потом. Где взять деньги? Ведь чтобы дать такую взятку, деньги нужны огромные. Я теперь не имею никаких прав. Разве продать что-нибудь?
- Я думаю, что юная наследница не будет возражать против продажи одной из картин. Ведь это ради ее же блага.
- Нет-нет. Я этого не хочу. Эраст Валентинович, я давно вам хотела показать одну вещь. Ту папку, которую Эдуард привез из провинции.
- Да, помню, - Веригин сразу насторожился. Почему-то провинциальные этюды двадцатилетней давности художник Листов тщательно скрывал, пока был жив. - Она у вас, эта папка?
- Да. Про нее никто не знает, потому что Эдуард этого не хотел. Папка у меня, и я могу ею распоряжаться по своему усмотрению.
- Покажите.
- Пойдемте в студию. Я ее там спрятала.
Веригин поморщился, потому что идти придется через кабинет. Но любопытство было сильнее. Пришлось с опаской обойти меловый контур, оставшийся на ковре, поежиться при виде бурого пятна. Да и "Безжизненная планета, пурпур" навевала тоску.
- Эту бы продать, - кивнул на картину Веригин. - Теперь можно взять хорошую цену. Хотя, сказать по правде, вещь неудачная.
Он тяжело вздохнул. Нелли Робертовна открыла дверь студии:
- Пойдемте.
Папка лежала в огромном стенном шкафу на самом дне под кучей ненужного хлама. Все привыкли к беспорядку в студии и даже теперь, после смерти хозяина, никто не стал делать здесь перестановки и разбираться в старых вещах. Нелли Робертовна осторожно открыла папку:
- Вот, взгляните.
- Ну-ка, ну-ка.
Веригин не мог поверить своим глазам. Этюды? Какие же это этюды! Законченные картины. Многие написаны акварелью на дешевой, плохой бумаге, но как написаны! Похоже, что всю оставшуюся жизнь Эдуард Листов переносил эти образы на свои холсты, увеличивал, множил, копировал, но так и не оторвался ни от темы, ни от заданной цветовой гаммы.
- Ни на одной нет подписи. Странно.
- Так это же этюды!
- Этюды? Нет, любезная Нелли Робертовна, это не похоже на этюды, это серия великолепнейших акварелей. Г-м-м… Сколько же это может стоить? И что, все это он сделал за два месяца?
- Не знаю. Папка попала ко мне спустя несколько лет.
- Странно, весьма странно. Я бы выделил в постпровинциальном творчестве своего покойного друга две вещи, выбивающиеся из общей канвы: "Портрет в розовых тонах" и ту картину, что висит теперь в кабинете. Портрет великолепен, картина отвратительна. Но под ней стоит подпись Эдуарда Листова. Все остальное - это вариации на одну и ту же тему. Вернее, копии картин из этой папки. Вам не кажется это странным?
- То, что он писал не подмосковные леса, а степи того края, в котором не родился и не жил, а провел только два месяца своей жизни? Быть может, они произвели на Эдуарда неизгладимое впечатление, эти степи?
- Розовый ковыль, закатное небо. Красиво, очень красиво и знакомо мне. Где он мог все это видеть? Неужели же фантазия художника может перенести его в те края, где он ни разу не был?
- Как это не был?
- Видите ли, Нелли Робертовна, подобные привольные степи - это несколько южнее. А тот городок, в котором два месяца отдыхал Георгий Эдуардович, находится в средней полосе. Я в молодости поколесил по России. Что ж, видимо, бывает. И что вы думаете делать с этой папкой?
- А продать нельзя?
- Без подписей Эдуарда Листова? Конечно, если вы засвидетельствуете, что это его работы…
- А у вас есть какие-то сомнения?
- Ни в коей мере не хочу вас обидеть, уважаемая Нелли Робертовна, но эти картины, - Веригин осторожно тронул папку, - они гораздо талантливей. Возможно, что у художника Листова было краткое просветление, или вдохновение. Потом он перенес, конечно, рожденные тогда образы на холсты, но… Как мне кажется, что-то было потеряно безвозвратно. В этих, как вы называете, этюдах присутствует некий романтизм, песнь души, я бы сказал. Вот их писал гений. Рукой еще неопытной, быть может, но с такой верой и с такой силой, что дух захватывает. А все прочее лишь копии, и они гораздо бледнее оригиналов.
- Но ведь все говорили, что он гений! И вы тоже!
- Да, говорили. Я первый сказал. "Портрет в розовых тонах" - замечательная вещь. В наше время главное - это сделать рекламу. У людей такой огромный выбор, что они сами не знают, что любить, чем восхищаться, а что, напротив, хаять на все лады. Им надо подсказать. А уж потом все идет, как по накатанному. Я так и буду до конца жизни утверждать, что Эдуард Листов был гением. Хотя сам в это не верю.
- Значит, Эдуард был прав: это я на него так влияла. Я своим присутствием убивала все, - Нелли Робертовна была бледна, произнося эти слова. - Мне тоже всегда казалось, будто что-то не то. После того, как я увидела эту папку. Значит, это я виновата.
- Ну не казните вы себя!
- Что осталось от моей жизни? Ничего. Все кончено. Кончено.
- Голубушка, мне не нравится ваше настроение. Пойдемте-ка, выпьем по коньячку.
- Такое ощущение, что этот день я не переживу.
- Э! Сколько их еще будет, таких дней! Надо плотно покушать, посидеть на веранде, в тенечке, полюбоваться вашими замечательными растениями. И жизнь снова станет прекрасной.
- Надо сказать Ольге Сергеевне, чтобы…
Нелли Робертовна осеклась. Как можно после вчерашнего разговора по-прежнему отдавать распоряжения домработнице? И с трудом проговорила: -… накрывала на стол.
- Что это с вами, голубушка?
- Я… должно быть, не буду обедать. Вы уж простите. Комнату вам приготовили. А я полежу.
В сад они вышли, не возвращаясь в кабинет, через дверь на веранду. Нелли Робертовна по-прежнему исполняла обязанности хозяйки, и надо было передать гостя с рук на руки кому-нибудь из домашних. Розовый костюм Олимпиады Серафимовны она заметила издалека и устремилась к ней. Веригин первым поспешил выказать сочувствие горю матери:
- Олимпиада Серафимовна! Как вы себя чувствуете?
- Как я могу себя чувствовать? У меня глубокий траур. Ах, Эраст, жизнь так скоротечна, и старики, порой, переживают молодых. Какая ужасная несправедливость! Это мне сейчас надо лежать в гробу вместо Георгия, мне.
- Ну-ну, голубушка.
Веригин подхватил пожилую даму под локоток и заворковал:
- Все мы смертны. Посмотрите только, какие дивные вокруг цветы. Жизнь продолжается, Липа, продолжается, несмотря ни на что…
Они двинулись в глубь сада, к беседке, Нелли Робертовна перевела дух. Теперь можно к себе.
- Нелли! Ма шер, Нелли!
- Вера, как хорошо, что ты спустилась вниз! Я хотела с тобой поговорить еще вчера. Что у тебя с лицом? Ты нехорошо себя чувствуешь?
- Голова что-то болит. Это нервы, ма шер, нервы. Нам всем сейчас так тяжело.
- Послушай, когда я вчера увидела этот пистолет, мне сразу показалось…
- Что показалось?
- Я, ведь, хорошо разбираюсь в антиквариате. Я даже взяла его в руки, и…
- Когда?
- Что когда?
- Когда ты могла взять его в руки, ма шер, если мы узнали о нем только за ужином? А Георгий был убит буквально в течение получаса после того, как все встали из-за стола.
И тут Нелли Робертовна увидела ее глаза. Сколько же в них было злости! И бывшего мужа она называла не по отчеству, как всегда, а просто Георгием. И тут вспомнился разговор в кабинете, тот самый последний разговор. Что он там сказал? Разговор как раз зашел о "Деринджере". И пасынок вдруг разоткровенничался.