- Ладно, расшифровывай своего Рафика. Переводы писем нашей ностальгирующей дамы я сделаю сама, а перепечатывать их посадим Аду. Пели, конечно, она сегодня соизволит явиться.
Апраксина между тем уже писала письмо с приглашением своему покойному двоюродному брату Алексею Петровичу Воронцову-Голицыну. Она решила не выдумывать имен, чтобы потом не запутаться, а брать их с дорогих могил в Сент-Женевьев де Буа - русского кладбища в Париже. Алексей Петрович был похоронен во втором ряду от главного входа.
"Дорогой Алексей Петрович, - писала Апраксина, - я буду рада видеть Вас у себя в гостях в любое удобное для Вас время. У меня свой дом с садиком, Вам будет у меня удобно и покойно…" "Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Алексия, - думала она при этом, - и не постави мне в вину упоминание имени его всуе. Ты знаешь, Господи, что я делаю это не из озорства, а единственно по причине моей негодной старушечьей памяти".
Графиня, однако, с Господом несколько пококетничала: память у нее пока что была отменная, грех жаловаться, но было у нее издавна правило сочинять как можно меньше "легенд", используя вместо них добротный жизненный материал, чтобы потом ненароком не забыть чего-нибудь и не запутаться.
Она дошла уже до середины письма, когда звякнул колокольчик на двери, и в бюро вошла Ада фон Кёнигзедлер собственной персоной.
- Всем пламенный привет! - объявила она с порога по-русски.
- Как дела? - спросила Мириам Фишман, также по-русски. Обе машинистки тоже подняли головы и с интересом смотрели на вошедшую.
Вместо ответа та подняла над головой ключ от машины.
- Тебе вернули машину? Прямо так - без всяких заморочек? - удивилась Мириам Фишман. - Ну, голубушка, ты меня разочаровала в отношении немецкой полиции.
- А ты бы хотела, чтобы меня сначала потаскали на допросы? - усмехнулась фон Кёнигзедлер. - Кто бы тогда работал на тебя, стуча на машинке?
- Много ты на меня настучишь! - усмехнулась хозяйка бюро. - Но слава Богу, что для тебя эта жуткая история, кажется, кончилась благополучно.
- Тьфу, тьфу, тьфу!
- Очень волновалась?
- А ты как думаешь? Я только тогда поверила, что все обошлось, когда получила машину и села за руль.
- Как это ты не врезалась куда-нибудь с перепугу… Сделать тебе кофе?
- Сделай, пожалуйста! Фу-у, устала… - она села к свободной машинке и стала перебирать стопку магнитофонных бобин. - Это все надо сдать сегодня?
- Нет, твои пленки все на завтра, можешь не смешить.
- Отлично! Люсенька, ты не сходишь в кафе па уголок за бутербродами? Возьми восемь штук с икрой - сегодня можно кутнуть, есть повод!
Благодушная Люся сняла наушники, выключила магнитофон, машинку и поднялась.
- Сядь на место и печатай дальше! - вдруг резко сказала Гуля. - В пять придут со станции за текстами. А тебе, Ада, нечего кутежи устраивать - не с чего!
- Я хотела к кофе…
- Обойдется еврейский праздник без марципанов. Ты у нас, кажется, худеть собиралась? Тебе икру есть вредно, а нам неохота. Вон там в шкафчике есть финские хлебцы.
Ада фон Кёнигзедлер пожала плечами:
- Было бы предложено…
- Считай, предложение было сделано, но мы смогли от него отказаться, - и Гуля свирепо заколотила по клавишам.
- Правда, не надо бутербродов, Ада. Я сейчас шарю настоящий арабский кофе для всех, к нему ничего не полагается. Настоящий арабский! Свекровь прислала из Хайфы.
- О! То, что доктор прописал! - сказала Ада.
Апраксина заметила, как дернулась спина у Гули, которой и эта реплика фон Кёнигзедлер тоже чем-то не понравилась.
- Замечательная у тебя свекровь, - сказала Ада фон Кёнигзедлер, настраивая магнитофон. - Вы с Виктором уже три года как расстались, а она так сердечно к тебе относится.
- Так мы-то с нею не разводились! И потом, она ведь души не чает в Антошке…
Некоторое время в бюро все работали, лишь хозяйка хлопотала у кофеварки в нише за занавеской. Когда она вернулась и села за свой стол, Ада фон Кёнигзедлер бросила печатать и подсела к ней.
- Так что же все-таки было в полиции? - вполголоса спросила Мириам Фишман.
- Ровным счетом ничего серьезного! Представляешь, оказывается, эта халда, царство ей небесное, бросила мою машину возле отеля, в котором ее позавчера нашли мертвой. Мне просто сказочно повезло, что полиция не связала ее смерть с угоном моей машины. Полицейский инспектор, который меня допрашивал, оказался полный сундук!
- Значит, машина снова у тебя, а полиция таки ничего не знает о твоей связи с Натальей? Ну и хорошо: Наталье помочь ты все равно уже ничем больше не можешь, а себе навредишь.
- Еще бы! Если Феликс узнает, что я попала в какую-то неприятную историю, связанную с полицией, то все - прощай, Феликс! Я ему даже про угон машины ничего не врала. Надеюсь, что и Люся с Гулей не станут особенно трепаться, - она покосилась на усердно работавших коллег.
- Они не из тех, кто треплется. Но на всякий случай я их предупрежу.
За занавеской раздался тонкий пронзительный свист.
- Кофе готов! - сказала хозяйка и ушла за занавеску. Через несколько минут она вынесла на подносе пестрый арабский кофейник с крохотными чашечками. Она предложила кофе всем, включая Апраксину, но графиня от кофе уклонилась и продолжала усердно писать. Гуля с Люсей взяли свои чашки и вернулись к машинкам, а хозяйка с фон Кёнигзедлер продолжили разговор, отхлебывая крепчайший напиток редкими крохотными глотками.
- Ты не знаешь случайно, Константин уже вернулся из Парижа? - спросила Мириам Фишман.
- Скорее всего, нет. Я читала в "Русской мысли", что выставка русских художников продлится до конца апреля: навряд ли Константин уедет до ее конца, ведь это его первая выставка в Париже! И я думаю, он позвонил бы мне, если бы уже знал, что случилось с Натальей.
- Значит, он до сих пор еще не знает, что стал вдовцом…
- Видимо, так. И думаю, не слишком огорчится, когда узнает. Бедная Наталья!
- Да уж… Но и его тоже жаль.
- Жаль? - Ада высоко подняла выщипанные брови. - А ты вспомни, как он с нею обращался!
- Наталья любила его…
- Любила! Лично я такого обращения не потерпела бы ни при какой любви.
- И что бы ты сделала? Развелась? Тоже покончила с собой?
- Ну, это уж нет! На свете существует много способов выйти из подобной ситуации достойно.
- Вот только понятия о том, что такое "достойно", у разных людей совершенно разные.
- И что ты хочешь этим сказать, Мира?
- Вчера по телевидению опять показывали фотографию мертвой Натальи и просили всех, кто что-нибудь знает об этой женщине, позвонить в полицию. Так вот мне кажется, дорогая, что в этой ситуации мы все ведем себя недостойно, и каждая из нас блюдет при этом свои интересы. Ты молчишь из-за Феликса, я из-за того, что Наталья работала у меня по-черному, а вот Анна, которая тоже наверняка видела сообщение полиции, молчит потому, что чувствует себя виноватой в смерти Натальи.
- В чем Анна-то виновата? Любовь - дело жестокое: на месте Анны я бы никакой вины за собой не чувствовала.
- Ты это говоришь потому, что находишься на своем, а не на ее месте. Я бы чувствовала себя ужасно, если бы между мной и моим любовником лежало мертвое тело его жены. Я бы никогда больше не смогла лечь с ним в одну постель!
- Это ты с твоими дурацкими принципами. Анна совсем другой человек, поверь мне.
- Не хочешь ли ты сказать, что у Анны нет принципов?
- Есть и даже слишком много, но они - другие. Рано или поздно она узнает о смерти Натальи, если еще не узнала, и скажет себе, что теперь ее долг - утешать Константина. И уж будь уверена, утешать она его будет со всем своим усердием! В отличие от нас с тобой Анна - натура страстная, безудержная и во всем идет до конца. И произойдет вот что. - Ада поставила на стол пустую чашечку и сложила большие пальцы и ладони обеих рук треугольником. - Был у них любовный треугольник, так? А теперь из него выпала одна сторона, - она прижала большие пальцы к ладоням, и ладони сомкнулись, - и оставшиеся стороны - хлоп! - и соединились. Увидишь, очень скоро Константин женится на Анне. И дурак он будет последний, если этого не сделает!
- А мне кажется, что выпала не просто третья сторона треугольника, а его основание, - задумчиво сказала Мира. - В этом браке все держалось на Наталье.
- Ну а теперь будет держаться на Анне. Не вижу большой разницы.
- И это говорит самая близкая подруга Натальи?
- Дело не в Наталье. Константин из тех талантов, которых женщины носили и будут носить на руках. Впрочем, какое мне дело до чужих треугольников, когда я о собственный все бока ободрала… Если бы ты знала, Мира, как мне осточертела моя меблирашка на улице Эйнштейна! Я там чувствую себя беженкой, живущей в общежитии для иностранцев.
- Большинство русских эмигрантов прошло через это.
- Я - не большинство, я через беженские мытарства не проходила и горжусь этим!
- Но Феликс мог бы снять для тебя приличную квартирку.
- И в этой "приличной квартирке" я бы навсегда и застряла. Нет, моя милая, я иду ва-банк: мне нужны миллионы Феликса, его замок, его имение и его имя!
- И уже ставшая привычной приставка "фон" к новой фамилии.
- Непременно! И это должно произойти как можно скорее - ты ведь знаешь, сколько мне лет.
- Знаю. А еще знаю, что в роли тургеневской героини ты долго не продержишься, начнешь показывать коготки. Да уж, в твоих интересах, чтобы Феликс познакомился с твоим настоящим характером только после заключения брака.
- И брачного контракта! А пока он должен быть абсолютно убежден в том, что я все потеряла исключительно из любви к нему. У мужа я денег не беру, поскольку чувствую свою вину перед ним, а у Феликса - потому, что не желаю быть его содержанкой. Очевидно безвыходное положение!
- Сиротка в оборочках. Впору поверить и растрогаться.
- Трудно не поверить: квартирка ужасная, работа, прости, убогая. У бедного Феликса сердце разрывается, глядючи на мои страдания, и он вот-вот доспеет до предложения руки и сердца.
- Золушка-притворяшка. Знал бы он, что заработок машинистки уходит у тебя только на массажистку и парикмахера.
- Когда-нибудь ему придется расплачиваться за то, что сейчас я продаю драгоценности, которые собрала, живя с Клаусом. И Феликс вернет мне все до последнего камушка!
- Впору вспомнить, что ты живешь на улице профессора Однокамушкина.
- Однокамушкина?
- Профессором Однокамушкиным в шутку звали Эйнштейна в годы борьбы с космополитизмом.
- Думаешь, в шутку? Скорее из похвальной предусмотрительности.
- Тебе, кстати, тоже не мешает помнить об осторожности. Давать свою машину психопатке Наталье - это была невероятная глупость с твоей стороны.
Вдруг Ада внимательно поглядела на усердно строчившую Апраксину и что-то спросила шепотом у Мириам Фишман.
- Не беспокойся, она ни слова не понимает по-русски.
- Ох, погорю я когда-нибудь на своей простоте!
- Об этом не беспокойся - на простоте ты уж точно не погоришь! Твое счастье, что Гуля, - тут она сама понизила голос, - не была знакома с Натальей.
- Да, эта бы меня не пощадила. И за что она меня так не любит? Ну да Бог с ней - мы никогда друг друга не поймем. Ладно, хватит болтать, пойду работать!
- Да, пора уже. Сейчас наша клиентка закончит писать письма своим пылесосам, я их переведу, а ты потом перепечатаешь. А пока иди, печатай пленки!
- Эксплуататорша.
- Угу. Акула капитализма.
- Большая, толстая и симпатичная акула капитализма! - Ада чмокнула Мириам в макушку, прошла к своему столу, с явной неохотой уселась за машинку и надела наушники.
- У вас есть готовые письма? - спросила Мириам Апраксину. - Я могла бы уже начать переводить.
- А я уже все закончила. Вот, пожалуйста, восемь писем. Куда можно выбросить черновики? Впрочем, лучше я их возьму с собой, они мне послужат образцами для новых писем.
Апраксина протянула Мириам Фишман письма, а несколько сплошь исписанных листков спрятала в свою сумку.
- Сегодня пятница, так что приходите в понедельник после обеда - все будет готово.
- Благодарю вас.
Апраксина простилась с хозяйкой, кивнула машинисткам и вышла на Эттингенштрассе, чрезвычайно довольная визитом в маленькое русское машинописное бюро, а больше всего - записями подслушанных бесед. "Интересно, - подумала она, садясь в "фольксваген", - а почему это Мириам Фишман назвала моих родственников "пылесосами"? Надо будет спросить… Ну вот, а в понедельник можно будет всю эту машинописную бригаду вместе с хозяйкой пригласить в полицию - там они разговорятся. Так… Теперь известно имя мужа покойницы - Константин и его профессия - художник. И находится он сейчас в Париже. Поди, разыщи его там по одному имени… Тоже мне редкая птица - русский художник в Париже! Впрочем, имеется треугольник "Наталья - Константин - Анна", а где треугольник, там и сплетни вокруг него…
Апраксина остановила машину возле телефонной будки и позвонила своей подруге, баронессе фон Ляйбниц, урожденной Якоревой.
- Альбина, ты могла бы определить самую большую сплетницу в кругу русских художников Мюнхена?
- Ее и определять не надо, она всем давно известна - это Натали Сорокина, Ташенька, как ее все зовут.
- Натали Сорокина… Кажется, я ее видела в церкви и в Толстовской библиотеке - такая забавная, похожая на стареющего эльфа?
- Она самая. Художница-миниатюристка. О собратьях-художниках Ташенька знает все и даже немножко больше, чем им самим о себе известно. Впрочем, как и о певцах: она живет с известным в эмигрантских кругах тенором Фомой Цветом.
- А как ты считаешь, ее осведомленность распространяется только на Мюнхен?
- На всю Германию и окрестности.
- Париж сюда входит?
- А как же! Ее любимая окрестность.
- Ну, спасибо тебе!
- Когда появишься?
- Как только закончу дело, в связи с которым мне и нужна Ташенька Сорокина.
- А когда ты его начала?
- Вчера.
- Значит, тебя ждать не раньше, чем через две-три недели?
- Если повезет.
- Тебе да не повезет?
- Твои слова да Богу в уши. Пока.
- Чуюс! - ответила баронесса немецким "Пока!".
Раздались короткие гудки. Вместо того, чтобы повесить трубку на рычаг, Апраксина забросила еще несколько монет и резко ударила по рычажку пальцем: в трубке опять зазвучали длинные гудки, и она набрала номер инспектора.
- Инспектор, мне срочно нужен адрес русской эмигрантки Натальи Сорокиной. Он, конечно, есть у меня в компьютере, но я звоню с улицы.
Через минуту адрес был найден. Записывать его Апраксина не стала - она хорошо знала "Дом Папы Карло" на улице Рентгена, 5.
Богенхаузен - один из респектабельных районов Мюнхена, застроенный в основном особняками с садиками. С одной стороны район ограничивает Принцрегентенштрассе с Оперным театром и виллой знаменитого художника Стука, а с другой - набережная Изара. Когда-то это были кварталы богатых мюнхенских евреев, строивших свои дома не только основательно, на века, но и приглашавших для этого маститых архитекторов. Затем почти внезапно опустевшие роскошные особняки перешли в собственность местной партийной верхушки "наци". Награбленное впрок не пошло - исчезли в свою очередь и эти обитатели Богенхаузена, не успев вполне насладиться его комфортом. Но и теперь в районе жили не сказать чтобы бедняки: его населяли дорогие врачи, адвокаты, а еще здесь располагались небольшие издательства, частные клиники, институт Восточной Европы и прочие подобные учреждения с большими финансами и небольшим штатом.
Однако дом, в который направлялась Апраксина, был в Богенхаузене исключением: он был заселен самой что ни на есть беднотой - эмигрантами, не имевшими возможности снимать отдельные квартиры. Это был дом-пансион, служивший временным пристанищем для неимущих иностранцев. Принадлежал он Католической церкви восточного обряда, а руководил домом-общиной священник отец Карл по прозвищу Папа Карло.
Лет двадцать назад отец Карл был командирован в Мюнхен из Ватикана для создания общины католиков восточного обряда среди беженцев из соцлагеря, главным образом среди православных. Долгое время миссионерские труды отца Карла не приносили плодов, пока кто-то не посоветовал ему сочетать миссионерство с благотворительностью. На деньги Ватикана был приобретен особняк, и потихоньку по Мюнхену распространился слух, что отец Карл дает приют всем бездомным беженцам и в частности тем, кто пока не имеет документов, дающих право на пособие и жилье. Дом начал постепенно заселяться. Набежали бойкие молодые люди и девицы, оказавшиеся в Германии на полулегальном положении, подселились одинокие старушки-пенсионерки, появились неприкаянные одиночки обоего полу, потерпевшие кораблекрушение еще на второй волне эмиграции. В нижнем этаже была построена домовая церковь, и Папа Карло ласково, но настойчиво требовал от своих насельников присутствия на службах. Уклонявшихся от посещения церкви он потихонечку выселял и брал на их место духовно более податливых жильцов. Таким образом задание Ватикана было выполнено - Католическая церковь восточного обряда в Баварии была создана. Плату Папа Карло брал со своих жильцов почти символическую - двести марок, а если и таких денег у жильца не оказывалось, то не брал с пего вовсе ничего и даже сам порой подкармливал. Конечно, неофиты и прозелиты в большинстве своем у него были липовые: они придерживались своей веры и чередовали отбывание службы в церкви Папы Карло с добровольным хождением и свои храмы, католические и православные - раздельно. Но нашлась пара-другая искренне обратившихся, всерьез утверждавших, что они на практике осуществляют долгожданное воссоединение церквей-сестер, православной и католической. В их числе оказался даже православный священник, ученик знаменитого отца Александра Меня, некто отец Марк, начавший понемногу замещать отца Карло на мессах. Составился даже клирос, певший по нотам православные песнопения, и неплохо певший. А руководил хором профессиональный оперный певец без сцены, но с отличным консерваторским образованием, украинец Фома Цвет. В общем, Ватикан был доволен, Папа Карло делал карьеру, а неофиты с прозелитами были счастливы, что нашли в Мюнхене тихое и недорогое пристанище, ковчег непотопляемый среди иммигрантских бурь.
Вот к этому ковчегу и направилась Апраксина уже под вечер этой насыщенной событиями пятницы. Поскольку Ташенька и Фома Цвет жили вместе, она решила для начала атаковать певца, надеясь, что он окажется существом более простодушным и доверчивым, чем художница-миниатюристка и большая сплетница Натали Сорокина. По дороге Апраксина заехала в цветочный магазин и разорилась на пышный букет роз: раз уж она шла в гости к оперному певцу без приглашения, выход был один - войти в дом горячей поклонницей его таланта.