- Когда же ты остепенишься, Кирэн?
- Когда-нибудь завтра! "Господи, сделай меня целомудренной, но только не сегодня!"
- Смотри не опоздай!
- Говорят, к Господу опоздать невозможно. Ты не бойся за меня, Лизавета, состарюсь - покаюсь. А ты, голубушка, не опоздай завтра на самолет: взгляни-ка на часы - завтра уже почти час как наступило, покуда мы тут лясы точили.
Ах, Кирэн, старинная подружка Кирэн! Она неисправима и любит радости жизни, как сама говорит, "до животного неприличия", но с "праздниками жизни" у нее чередуются самые провальные депрессии. Впрочем, она умеет из них вырываться самым невероятным образом. Апраксина вспомнила, как лет пять назад умер муж Кирэн, с которым она была в разводе. "Лизавета, срочно закажи сорокоуст в вашем монастыре: вчера скончался мой Алан. В крещении он Александр. Сделай это для него и для меня, дорогая. Ты же знаешь, по-настоящему я любила его одного!" - "Сделаю, - пообещала Апраксина (и сделала, конечно). - А как умер Алан?" Скорбный голос Кирэн неожиданно взорвался восторгом: "Он умер, как доктор Живаго, - от сердечного приступа, в трамвае! Нет, его смерть была ярче, чем у бедного Живаго, ведь трамвай вез Алана в ПЕН-клуб на представление его новой книги!" Ах, не надо осуждать непутевую и добрую Кирэн, оборвала себя Апраксина и снова попыталась задремать под гул двигателей.
Кирэн встречала их в аэропорту "Де Голль" и была ослепительна в полном смысле слова: на ней было длинное и широкое платье из блестящего шелка оранжево-красно-коричневых тонов, из-под платья виднелись туфельки - одна золотая, а другая серебряная. Макушку Кирэн украшала круглая красная шапочка с нашитыми в несколько рядов серебряными и золотыми монетками и какими-то висюльками, а ее короткие волосы, торчавшие из-под шапочки, обычно рыжие или фиолетовые, на этот раз были окрашены в жгуче черный цвет.
- Ох, Кирэн! - воскликнула Апраксина, оглядывая подругу после приветственных поцелуев. - Что за вид!
- Что-нибудь не так? - всполошилась Кирэн. - Ты же велела заслонить тебя зрительно.
- Все более чем так. А что это за шапочка на тебе?
- Это туркменская тюбетейка. Знаешь, что за штучки на нее нашиты? Это обломки серебряных и золотых украшений: у туркменских модниц ничего не пропадало! Оригинальные фенечки, правда?
- Нет слов!
- А платье - узбекское, это натуральный панатлас.
- С разными туфлями сама придумала?
- Нет, это я с Марьи Синявской слизала. Правда, она носит одну туфлю красную, а другую - черную. Но серебро с золотом тоже, по-моему, неплохо сочетается?
- Восхитительно сочетается! Жаль только, что каблуки явно разной высоты.
- Нет в мире совершенства! Послушай, если ты собралась держаться в моей тени, так зачем ты надела эту грибную шляпку?
На Апраксиной была алая шляпа с широкими полями, украшенная мелкими белыми розочками.
- Это сигнальная шляпа, - пояснила она, и Кирэн понимающе кивнула:
- Ясно - под мухомор.
В Монжерон они добирались на электричке. Апраксина не часто бывала в этом городке, несмотря на его широкую известность среди эмигрантов. Зато Кирэн была тут частой гостьей, хотя у нее с Монжероном были связаны не очень приятные воспоминания детства. Замок Монжерон когда-то был куплен на средства семьи Зерновых, и в нем был устроен приют для русских детей-сирот; и в оном богоугодном приюте заведены были такие строгие порядки, что детей из благополучных семей пугали: "Будешь плохо себя вести - отдадим тебя в Монжерон! Там тебя выучат ходить по струнке!". И однажды непослушную Киру за какую-то особо выдающуюся шалость - за какую именно, Кирэн не признавалась даже Апраксиной - сослали на все лето в Монжерон. Перевоспитать ее там, конечно, не перевоспитали, но по струнке ходить заставили. Зато в отместку Кирэн по ночам бродила по всему замку, закутавшись в белую простыню и тихонько подвывая. Так она породила легенду о "Белой даме", каковая просуществовала до пришествия третьей русской эмиграции: эти ни во что не верили, и легенда тихо скончалась.
Пригород был тихий, старинный, большей частью одноэтажный и двухэтажный и очень зеленый. Вот впереди показалась башня Монжерона, затем зубчатая стена с бойницами и воротами с горгульями и гербом над ними. Инспектор в ворота с дамами не пошел, оставшись прогуливаться за стеной, - его выход был позже.
Дамы вошли в ворота, пройдя под настороженно склонившимися мордами горгулий. Кирэн в своем панатласе полыхала как фазан, туркменские фенечки на ее тюбетейке звенели при каждом шаге, и, шествуя вперевалочку, "уточкой", рядом с затянутой в серый дорожный костюм Апраксиной, она совершенно затмила бы ее, если бы не алая шляпа графини с полями, спереди спускающимися на лицо почти до кончика носа.
Справа, за оградой, стояла небольшая церковь.
- Здесь где-то должна быть скульптура Анны Ярославны? - спросила Апраксина.
- Ну что ты! Статуя русской королевы Франции Анны находится у церкви Святого Винсента в Санлисе - это аккурат на другом конце Парижа, вернее, на север от Парижа.
- Красивая статуя?
- Ну, скажем, она вполне в жанре. Королева Анна величественна и скромна одновременно, на одной руке она держит высеченное из камня изображение монастыря - канонический атрибут основательницы обители. Подчеркнуто славянские черты грубоваты, но красивы. И надпись на пьедестале: "Она возвратилась на землю предков, чтобы умереть". У тебя никогда не было желания возвратиться в СССР, чтобы умереть на родине?
- Возвратиться в СССР, чтобы умереть? Кирэн, дорогая, ты же знаешь, что мои родители бежали из России, а не из СССР. Той России больше нет, а значит, нет и родины, где стоило бы помирать. Тебя что, ностальгия одолевает?
- Приступами. Это, знаешь, как старый больной зуб: когда схватит - готова все бросить и куда угодно бежать, лишь бы избавиться от невыносимой боли, а когда не болит - можешь жевать им говядину.
- Ну и сравнения, Кирэн! А еще поэтесса.
- А я весьма современная поэтесса, - скромно пояснила Кирэн.
- Ежели рассуждать в медицинских терминах, то я бы скорей сравнила ностальгию с морской болезнью: никто не знает, почему одни ей подвержены, а другие нет.
- Любопытно, что морской болезнью страдали даже некоторые адмиралы флота, - глубокомысленно заметила Кирэн.
Дамы оглядели двор в поисках живой души, чтобы расспросить о Каменеве. Живая душа как раз шла им навстречу в облике долговязого фотографа, увешанного несколькими сумками с аппаратурой.
- Толь, дорогой! - окликнула его Кирэн и пошла к нему, протягивая обе руки.
- Кира, солнышко! Здравствуй, моя самая любимая русская парижанка! Как давно мы не виделись! - фотограф бросился к ней, наклонился, согнувшись вдвое, и расцеловал ее в пухлые нарумяненные щеки.
- Да я всего неделю назад была здесь! - засмеялась Кирэн.
- Вот я и говорю - давно не виделись. Вы на выставку?
- На выставку мы тоже заглянем. А вообще-то я привезла мою старинную приятельницу, которая собирается писать роман об Анне Ярославне и приехала осмотреть место событий.
- Так представь меня, Кирэн!
- Мой друг Марио-Валентино Толь, фотограф.
- Точнее, фотограф-медитатор, - поправил он.
- Елизавета Николаевна, - представилась Апраксина, но руки не подала, потому что собственные руки фотографа были заняты. - А что это за профессия "фотограф-медитатор", можно поинтересоваться?
- Ну, это не столько профессия, сколько мое направление в искусстве. Так вы пишете об Анне Ярославне?
- Да, пытаюсь.
- О, королева Анна! Здесь вы кругом можете обнаружить ее следы!
- В самом деле?
- Если поискать как следует.
- Толь, ты не знаешь, Константин Каменев появится сегодня на выставке? - вмешалась Кирэн.
- Он уже давно где-то там бродит. А ровно через час он должен подойти ко мне в студию: я его пригласил на поздний завтрак.
- Чудно. В таком случае, мы с Елизаветой Николаевной тоже напрашиваемся к тебе. Не возражаешь?
- Да что ты, Кирэн! Тем более, что сегодня мне есть чем всех угостить: вчера ко мне заходил Алик Гинзбург, директор Русского центра, и принес мне в подарок шесть сосисок и пять кодаковских пленок - две мы с ним съели…
- Пленки съели? - ужаснулась Кирэн.
- Сосиски! Но четыре остались - как раз на всех! Удачно, правда?
- Ну, еще бы! Ладно, мы пока пойдем, посмотрим выставку, а через час жди нас у себя.
- Не забудьте посмотреть мою экспозицию - и Добавил еще два новых портрета из серии "Мои диссиденты и диссидентки"!
- Чьи же?
- Двух Юлечек, Вознесенской и Вишневской. Не удивляйтесь, когда увидите под ними надпись "Продано": обе Юлечки были вчера на выставке, и я их уговорил купить свои портреты.
- И хорошо они тебе за них заплатили? - живо поинтересовалась Кирэн.
- Полста франков за оба портрета - больше у них денег с собой не оказалось.
- Негусто…
- Зато красиво: подходишь к портретам, а под ними надпись - "Продано!". На монжеронских выставках такое не часто увидишь.
- Вот тут ты абсолютно прав, дорогой Толь! Ну что, Лизавета, пойдем на выставку?
- Да, конечно.
Выставка располагалась в основном здании на третьем этаже. У входа несколько художников что-то бурно обсуждали между собой.
- Ты иди смотреть выставку, а я пошла брать интервью у Каменева - вон он стоит рядом с Коленькой Любушкиным, - сказала Кирэн и потопала к художникам.
Апраксина не спеша прошлась по залам, с удовольствием отметив немало по-настоящему талантливых работ. Были представлены и две русские знаменитости - Оскар Рабин и Юрий Жарких. Но много было, на ее взгляд, и просто ерунды, рассчитанной на эпатаж публики. И вдруг… Королева Анна Ярославна? Апраксина не отрываясь глядела на портрет в простенке между окнами: на фоне молодой дубовой листвы, сплошь заполнившей оба окна, портрет рыжеволосой красавицы в зеленом платье и в узкой короне притягивал взгляд пылающей медью волос. Апраксина подошла ближе: сомнения не было - это был портрет королевы Анны. Лицо этой Ярославны было старше, чем на миниатюре Ташеньки Сорокиной, и носило явные следы страстей - но это определенно было то же самое лицо. Сбоку на карточке было написано "К. Каменев. Портрет Анны Ярославны, королевы французской". Вот, значит, как…
Минут через двадцать к ней подошла Кирэн.
- Интервью - взято! Хочешь послушать? Пошли в туалет, там нас никто не услышит - в такую рань дам на выставке обычно не бывает.
Они вошли в туалет, Кирэн поставила магнитофон на окошко и включила. Сначала разговор шел о том, что Каменев первый раз в жизни приехал в Париж и как ему повезло участвовать в этой выставке.
- Кто выдвинул ваш портрет к участию в ней?
- Коллекционер Анна Юрикова из Мюнхена.
- Вы тоже живете в Мюнхене?
- Да, с тех пор, как эмигрировал из СССР.
- А в каком городе вы жили на родине?
- В Ленинграде.
- Вы женаты?
- Да.
- Ваша жена приехала с вами в Париж?
- К сожалению, она не смогла поехать со мной и на этот раз осталась в Мюнхене. Но наша жизнь на Западе еще только начинается - так что все еще впереди!
- Помоги Бог. А как зовут вашу жену?
- Наталья.
Кирэн выключила магнитофон и вопросительно уставилась на подругу.
- Да, это он, - сказала Апраксина. - А голос приятный.
- Он и сам ничего, только не в нашем с тобой вкусе.
- Мой-то вкус тут при чем?
- Ах, прости, благочестивая вдовица! Ну, нам пора идти к Толю на кофе с сосисками по-монжеронски.
- И оттуда подать знак инспектору. Предупреди меня, когда мы подойдем к дверям его студии.
Кирэн повела Апраксину по каким-то полутемным коридорам и скрипучим лестницам и в конце концов привела в длинный мансардный коридор.
- Вот здесь - обитель муз фотографических, - кивнула она на одну из дверей.
Как раз напротив двери было окно. Апраксина подошла к нему - оно выходило во двор замка. Она подергала задвижку и растворила окно, потом сняла свою алую шляпу и вывесила ее за окно, обмотав резинку вокруг задвижки.
- Все ясно, - улыбнулась Кирэн. - Сигнал поднят!
Они постучались и вошли. Фотограф Толь обитал в узкой каморке со скошенным потолком и небольшим окном, выходящим в дубовую рощу за стеной замка. Комнатка была заставлена одинаковыми школьными столами, загроможденными фотоаппаратурой, коробками, ванночками, бутылками и банками с реактивами. Посреди комнаты громоздился диван со свернутой валиком постелью, застенчиво прикрытой синим купальным халатом, а перед диваном стоял круглый столик с несколькими разнокалиберными чашками, сахарницей и банкой растворимого кофе.
- Располагайтесь, - пригласил Толь. - Сейчас я поставлю воду для кофе и сосисок.
Дамы уселись на диван, а фотограф отправился хлопотать в угол, где находились раковина с тронутым зеленью медным краном, пожелтевший от старости холодильник и небольшая газовая плита.
- У вас замечательное ателье, - похвалила Апраксина. - Уютно и ничего лишнего.
- Да, и есть свет, газ и вода. Это ведь не только ателье, но и моя квартира. Между прочим, моя первая в жизни отдельная квартира! Вот только туалет на лестнице этажом ниже, а так все прекрасно, и я всем доволен. Но, вы знаете, в Париже но многих старых домах туалеты на лестнице, так что я не жалуюсь. Нет, я не в претензии - надо же чем-то платить за счастье жить в Париже! - патетически воскликнул фотограф.
- Недавно из России? - догадалась Апраксина.
- Уже четыре года, представьте себе! - радостно объявил Толь. - Но я влюблен в Париж, во Францию и, конечно, в Монжерон. Думал ли я когда-нибудь, что буду жить в таком легендарном месте - ну прямо как король!
- Скорее уж как граф Рауль Валуа! - улыбнулась графиня.
- А! Любовник королевы Анны! - радостно воскликнул Толь. - Как же, знаю, знаю. Тощий и длинный фотограф принялся мыть кастрюльку для сосисок, сгибаясь над раковиной под прямым углом, но и в этом положении почти задевая потолок. Он при этом еще умудрялся выворачивать голову назад, чтобы одарить дам своей сияющей улыбкой в которой не хватало одного из боковых зубов.
И в этот момент в дверь постучали.
- Ага, это Костя! - ликуя, воскликнул фотограф. - Не опоздал ни на минуту! Входи, Костик!
Но в дверь вошел инспектор Миллер, в форме, застегнутой на все пуговицы, и в фуражке, надвинутой до самых бровей.
- Здравствуйте, дамы и господа. Я из полиции, мое имя…
Французский язык инспектора был так ужасен, что Кирэн фыркнула, графиня ахнула, а фотограф побледнел - но, кажется, вовсе не из-за скверного произношения инспектора, поскольку он тут же прошептал испуганно: - Ой! Полиция!
А инспектор продолжал как ни в чем не бывало:
- Я разыскиваю одного господина, и, по моим сведениям, вы можете помочь мне с ним связаться.
Бедный Толь обернулся к дамам:
- Этот человек говорит, что он из полиции, - перевел он дрожащим голосом. - Но я не понимаю, что от меня нужно полиции? Машину я не вожу, а документы все у меня в порядке.
- Успокойся, - сказала Кирэн. - Инспектор ищет кого-то другого, не тебя.
- А… Ну, тогда… В таком случае, может быть, он выпьет с нами кофе? А почему он так плохо говорит по-французски? Хуже меня…
Пришлось тут же объяснить ему, что инспектор приехал из Германии и что интересует его вовсе не фотограф Толь. Повеселевший Толь пригласил инспектора Миллера к столу, и Миллер присел на краешек дивана, потеснив постель, укрывшуюся под синим халатом.
- Я вас оставлю на минутку, господа, - сказала Апраксина и вышла за дверь. Она вернулась действительно через минуту и была теперь снова в своей мухоморовой шляпке.
Тем временем вода в чайнике закипела, и все принялись пить кофе. От сосисок дамы и инспектор отказались. За кофе быстренько договорились, что знающая немецкий Апраксина поможет инспектору вести беседу с хозяином. Она же согласилась вести запись беседы, чтобы по окончании ее Голь мог с этой записью ознакомиться и поставить свою подпись.
- Дело идет об одном несчастном случае, происшедшем в Мюнхене. По ходу нашей беседы вам станет понятно, о чем идет речь, - начал инспектор. - Ваше имя?
- Валентин Анатольевич Иванов.
Графиня удивленно подняла брови.
- Марио-Валентино Толь - это мой творческий псевдоним, - учтиво пояснил он Апраксиной.
- Марией, по-видимому, звали вашу матушку?
- О нет! Марио - это в честь ленинградского неофициального женского клуба "Мария".
- Он был у них единственным мужчиной в их подпольном феминистском клубе, - пояснила Кирэн.
- Совершенно верно, и меня даже арестовали за распространение женского самиздатского журнала "Мария". Но, может быть, это не надо записывать для полиции? Французские власти все знают о моем прошлом, а немецкой полиции это ведь знать не обязательно?
- В глазах немецкой полиции это только прибавит веса вашим словам, - успокоила его Апраксина. - Вы были в лагере?
- Нет, всего лишь в тюремной психиатрической больнице. Три года. А потом меня заставили эмигрировать.
- Из-за женского феминистского журнала?!
- Да, представьте. КГБ очень бесило, что нашелся хотя бы один мужчина, который поддержал наших феминисток. А мне их жалко было: такие смешные и ужасно смелые девчонки! И никто их не принимал всерьез, кроме меня и КГБ. Я делал для них фотографии, помогал собирать материал для журнала и распространял его. КГБ решило меня наказать - и вот я в Париже и счастлив!
- Фантастическая история, - сказал Миллер, когда Апраксина перевела ему историю счастливого фотографа. - Теперь я хочу спросить вас об одном художнике, который участвует в выставке "Русский портрет". Это некто Константин Каменев. Вы с ним знакомы?
- С Костей? Да мы с ним друзья!
- И что он за человек?
- Прекрасный человек! И очень талантливый художник, очень. Вы видели его портрет Анны Ярославны?
- Еще не имел чести. А его жену Наталью вы тоже знаете?
- К сожалению, нет. Мы ведь с Костей познакомились здесь, на выставке.
- Понятно. Вы можете и меня с ним познакомить?
- Нет ничего проще! Костик вот-вот подойдет. Хотите еще кофе?
Не успели гости выпить по второй чашке, как в дверь постучали, и в комнату вошел невысокий худощавый человек с аккуратной бородкой и большими зеленовато-серыми глазами.
- Господа, вот Константин Каменев! Костенька, это мои подруги Кирэн Сабгирова и графиня Елизавета Николаевна Апраксина и мой… а это инспектор полиции господин Миллер.
- Очень приятно, - мягким баритоном сказал вошедший.
- Вы говорите по-немецки? - спросил инспектор.
- Не очень хорошо, но официальную беседу нести могу.
- Тогда присядьте, пожалуйста. Разговор у нас с вами будет недолгий, но очень серьезный, - сказал Миллер.
Каменев сел на услужливо подвинутый фотографом стул.
Дальше беседа пошла по-немецки. Апраксина, Кирэн и Толь невозмутимо и молча присутствовали.
- Я здесь по поручению мюнхенской полиции.
- Здесь, во Франции?
- Да. По делу, которое случилось в Мюнхене.
- Что же там случилось?