Кухня выглядела пыльной и заброшенной - пивные банки, чашки, тарелки. Он подумал, что, если смотреть на дверь холла, появится Лена. И он смотрел, пока не потекли слёзы… Должен же существовать какой-то обратный, живительный поворот ключа, чтоб бывшее стало небывшим? Почему ключ всегда открывает в одну лишь сторону? Почему не вернуть Лены с Катей? Зачем все рождённое движется к смерти? А сам он - отложенное гниение.
Пиво ударило в голову. Стало проще. Он прождал целый час - нет, не бандиты, не оперы. Вероятно, кто-то иной. Девяткин, сняв галстук и пиджак, с лопатой прошёл в холл, открыл чёрный ход, прислушался. Тишь… Глянул на аллею, идя по которой, упрёшься сперва в стену с пиками, а за ней - в труп Лены. Он приготовил и табурет - перелезть через стену. Катю он решил зарыть близ Лены. Сегодня он не был способен набольшее. Вымотался. Сдох. Ему жутко, мучительно хотелось спать - по крайней мере, казалось, что удастся заснуть. Только бы спрятать труп! Выспавшись, он решит, что делать… Впрочем, было трудно заставить себя пойти наверх. Он долго смотрел снизу в дверь спальни, потом решил ещё выпить.
Предстоящее казалось омерзительной, подневольной работой. Пройдя наверх, он отворил спальню, щёлкнул выключателем, увидел лист с утренним письмом Лены и, прежде чем подойти к шкафу, захватил с кровати покрывало. Катю он хотел зарыть в чистом. Он расстилал покрывало, сосредотачиваясь на деталях и думая лишь о том, чтоб расстелить ровно. Справившись, двинулся к шкафу… Он протягивал к нему руку, когда дверь за его спиной открылась и кто-то, повалив его, заломил ему руки, сунул головой в мешок и повёл, трясущегося, вниз, к выходу, а затем к дороге. Его подталкивали, он часто падал, но его опять поднимали и тащили. Никто ничего не сказал - ни слова! - ни он, ни те, кто тащил. Он утопал в хаосе мыслей и чувств, пока его не швырнули в салон машины, которая резко тронулась с места. Езда в любом случае давала ему время: десять минут до Жуковки или час до Москвы без пробок.
Всё разрешилось. Не будет ночных кошмаров. Не нужно утром маяться на распутье, не нужно решать, как быть. Он попал в пасть законов и устоев. Желал вернуться к норме - так и вышло. Им занялась служба контроля за нравственностью. Он теперь в жестких рамках, о которых можно только мечтать. Каждый шаг его регламентирован. Ему уже отмеряют жизнь порционно - наручниками и мешком на морде. Ткань на вдохе прилипала - выдох её отрывал от ноздрей и рта. Сомкнутые руки ломило. Слева и справа качки нарочно сжимали его. Изредка рация разражалась треском оперативных вызовов. Он хотел в туалет, но знал, что просить напрасно. Вместо этого будут бить…
Бить, впрочем, будут в любом случае, - как детоубийцу. Он понял, что, если его повезут в Москву, он обмочится. Издевательства начались - и так будет до зоны. Он видел фильмы о мучениях подследственных в КПЗ, в СИЗО, в следовательских застенках. В России и США, в Австралии и Конго одно и то же: кровь, боль, издевательства. То, что с ним происходит, - триллер. Он - труп, который, что бы с ним ни делали, не ответит. Но труп не чувствует, а он будет мучиться вечно.
Свернули. Это означало, что они не в Москву. Он подумал, что с малой этой радости начинаются радости зэка. Вытащили из машины за шкирку, так что рубашка треснула. Толчками вынуждали прыгать, пинали, если падал.
Казённый запах и характерный шум… Хлопали двери. Мешок с него сняли в маленькой комнате. На столе лежало что-то в чехле, в таких возят трупы. Стояли два стула. По окну было ясно, что помещение подвальное. Сержант толкнул его и ушёл. Клацнул ключ. Девяткин, спиной припав к стенке, смотрел на стол.
Он знал, что там.
Катя…
Или же Лена…
Он обмочился. Ему хотелось плакать, уткнувшись в грудь любящего существа. Любящее существо он видел в фильмах, оно называлось мать. Девяткин своей матери не знал, и странно, что в час беды явился её образ. Он боялся присесть, хотя жутко устал. Ноги тряслись. Но сесть - значило пасть с уровня человека на уровень загнанной, жалкой твари. Сесть было противно из-за обмоченных, холодных, запачканных грязью брюк.
Дверь раскрылась; набычившись, влетел следователь, тот самый, стриженый, плохо выбритый, широкоплечий. С теми же кулаками в ссадинах от ударов - то ли по тренировочным грушам, то ли по людям, - с той же кобурой под мышкой, откуда торчал ПМ, в той же тёмной рубашке. Девяткин, когда его ухватили, толкнули к столу и швырнули на стул, ощутил запах, злой, чужой и противный. Следователь уселся напротив него за стол; разделяло их тело в чехле. Девяткин был в полном ступоре и пытался из него выбраться. Для этого, казалось, надо лишь вспомнить, как зовут следователя. Он, глядя под ноги, тщетно пытался вспомнить его имя.
- А, Пётр Игнатьевич, - начал тот, - знаете, сколько времени? Вам бы понравилось, если б вас разбудили?.. Сюда смотри, здесь я! Не под твоими яйцами! - Следователь вдруг пнул его ногой под столом. - Или покойников не видали? По мне, видали вы их, покойников. Где шляетесь, Пётр Игнатьевич? Почему мы должны вас искать, выслеживать? Я вам что сказал в прошлый раз? Сидеть, сказал… Было? Было. Целой бригадой вас ловим, нехорошо… херово.
- Виктор… Игнатьевич… - вспомнил вдруг Девяткин с облегчением. Мир перестал разваливаться.
- Вспомнил? Ладно… - сказал тот, сцепив пальцы и устремив на них прищуренный взгляд. - Вы где это были, Пётр Игнатьевич… ну, сегодня, до задержания? Это важно. Это нам очень важно. И попрошу без вранья.
- Я… - начал Девяткин, ёрзая, потому что наручники резали, - был где?
- Ну да, где были? Может, вышлем бригаду туда, где были? Может, там труп? Зачем ему, как собаке, не по-людски лежать? Всё равно найдём, так, может, сразу, чтоб нас не мучить?
- Не понимаю, о чём вы… - ответил Девяткин.
Мешал чехол на столе. Если бы показали, что в нём, немедленно бы всё открылось. Загадка чехла прибавляла ещё одну неясность к груде прочих и блокировала мозг.
- Не знаете? А мы знаем. - Следователь, вскочив, обошёл стол, встал за спиной Девяткина и сказал ему в ухо: - Будем сотрудничать, Пётр Игнатьевич? Ну, давайте - и по домам.
- Сотрудничать?
- Это вам решать. Потому что когда я начну, будет поздно. Тогда вам вменят препятствие следствию…
Тут Девяткин слетел на пол, так как стул из-под него вышибли. Он, извиваясь, старался встать, чтоб не били лежачего.
- Стулья шаткие, - съязвил следователь и скривился. - Нет миллионов, чтобы купить новые. Может, ваш банк кредит даст на стулья, с которых не падают? Даст, не даст? Если мы им напишем, что их сотрудник падает тут со стула, может, дадут кредит? Ладно, сели… Скоро, бля, три часа. Продолжим… Мокрый вы, Пётр Игнатьевич, от чего? - спросил следователь, усаживая его.
- Адвоката… - бросил Девяткин, вновь оказавшись носом к носу с чехлом. - Я больше ни… Что у вас?
- То, что я собирался вас отпустить, но брюки… Описались, Пётр Игнатьевич? Обоссались? - заржал следователь, сев напротив. - Что значит, как нас учили, волнение и потерю контроля подозреваемого над телесными функциями - в результате чувства вины, тревоги и… всякой психики.
Следователь выглядел гнусно.
Это был типичный пример холерика, психически неустойчивого, обвиняющего других даже в собственных ошибках, срывающегося без причин, измышляющего нелепые версии, агрессивного, мнительного, злого. Это удерживало Девяткина от признания. Вероятно, будь вместо психа с пистолетом спокойный и без затей опер, который, раскрыв чехол, показал бы Лену или Катю, Девяткин сразу бы рассказал все, как есть. Может быть, и чехла не надо, но если б попросили спокойно и без надрыва, в рамках норм сыска - он бы всё открыл. Но объясняться с этим психом, который уже придумал собственный сценарий и требует лишь нужных доказательств, - значит, собственно, угробить себя.
- Я не волнуюсь… Я выпил пива, - сказал он. - Где адвокат?
- Пьют, знаете, неспроста, - гнул следователь. - Есть пиплы, пьют специально. Я вас бы, верите, отпустил. Что обоссались вы даже - пусть. Вот так. Я добрый… Если б вы вдруг не сунулись с адвокатом. Безвинный, он - как? Ничо, твердит, я не сделал. А чмо, как вы, начинает права качать… На фиг, по логике вещей, вам адвокат, если вы безвинны? Я вас, что, в чём-нибудь обвинил? Наркотик вам подложил в карман? Какую-нибудь улику? Бью вас? Зачем же вам адвокат? А, думаю, - адвокат?! Зачем? Стало быть, проболтаться, как вот в штаны нассал? Адвокат - значит, есть что скрыть? Прав я, Пётр Игнатьевич? Лучше - без адвокатов. Скажем, вы просто так про адвоката, от раздражения. Суд учитывает добровольность признания, вам это важно. Рассказать, что с маньяками в зоне делают? Режут… Кто тут, не скажете? - Следователь потянулся к молнии на чехле. - Посмотрим? Вам принести очки? Кто у нас тут? Марина, которую вы под джип? Или новяк? Вид мёртвых очень воздействует, прочищает ум. Иной, верите, ерепенится, а запрёшь его в морг с убитыми на ночь, он утром шёлковый. Кто у нас тут? Ваш кто?
Девяткин молчал, покрываясь потом.
- Нет, Пётр Игнатьевич, я не злой, - услышал он. - Я не буду вам до поры до времени устраивать ставки с жертвами. Я вам шанс дам. Нужно признание. И тогда вам не будут совать труп под нос. Просто скажете: как, кого и когда - и всё. Обещаю! Нам гуд - и вам. Нам гуд, так как получим премию и займёмся каким-нибудь новым чмо. Их масса - чмо, Пётр Игнатьевич. Как я понял, вы жуковский маньячок? А есть химкинский, битцевский, одинцовский… Что вы молчите? - Следователь вдруг вмазал ему пощёчину. - Оклемались? Жду. Бросим думать про адвоката и честно выложим все следствию. Хотя бы потому, что адвокат деньги слупит - и не поможет, ясно. Я куда лучше. Я вас разделаю под орех, сведу в КПЗ в кровянке… Вас знаете где нашли? - Он, подойдя к Девяткину, ткнул его в глаз, потом легонько в нос, чтоб кровь хлынула. - Пьяного подобрали вас, с кем-то дрались. Протокол писать?
Девяткин отводил лицо от ударов.
- А ну, сел прямо! - приказал следователь. - Играют в героев, не зная, что их дальше ждёт. А потом попадают в зону и пишут оттуда, что, если б знали, как тут будет, то рассказали б всё дяде следователю, чтоб скостить срок. Я вам попросту, как гуманист, объясняю, что будет… А будет хуже. Все вас там бить начнут. И почему же тогда нам, культурным, не пообщаться? У вас, знаю, высшее образование - и у меня тоже. Не думайте, что все здесь тупые качки. У нас люди с передовыми запросами. Фрейда знают… - Он вытянул из стола журнал. - Гляньте! Серьёзная пресса, название - "Психология", я выписываю. Я, вас встретив, кое-что перечитал. Интереснейшая картина! Точь-в-точь вы! - Он, пройдя с журналом к Девяткину, опустился на край стола. - Я сперва вам концепцию. Жалко, вы не психолог, но напрягитесь: и поучительно, и про вас… Был такой Зигмунд Фрейд в прошлом веке, и он сказал, что все действия вызваны сексуальной энергией. Всё - с секса. Прогресс вызван тем, что нормы и законы переводят секс в трудовую энергию, иначе все только б сношались… Много он умных вещей сказал. Главное, что у многих секс не переходит в трудовую энергию, не сублимирует. У этих всё только для удовольствия - ищут кайф, как вы. Девушек по дороге снимают, трахают, хотя есть жена, любовницы… То есть, одному на секс часа хватает, другие же в нём круглосуточно. Журнальчики покупают, видео смотрят, бродят ночами, чтоб найти женщину… ну, вы поняли. У вас ведь есть журнальчик? Есть? Работают лишь для виду - как вы в своём банке, чтоб главный свой интерес скрыть. Это всем известно, это обычно: много гормонов, парень идёт насиловать… Известно ли вам другое, Пётр Игнатьевич? Есть насильник - а есть маньяк. Здесь Фрейд. Теперь, прежде чем дальше… Смотри сюда! - Он врезал Девяткину в лоб журналом. - Что, говорить не хочешь? Брезгуешь? Что, богат очень? Знай, на следствии первое правило - отвечать. Хочешь, чтоб я учил тебя по мордам? Образованный - выбирай. Будем общаться или нет?
Девяткин, потупившись, закивал, чувствуя, как горит кожа.
- Я говорю, - вёл следователь, - что насильник - это насильник. А вот маньяк - другое. Маньяк - убийца.
Девяткин кивнул. Казалось, с ним идет игра в кошки-мышки, а сыр - в чехле с покойником.
- В Жуковке есть маньяк, - излагал следователь. - Завёлся недавно… Странно завёлся, Пётр Игнатьевич, после того, как погибла ваша попутчица и… Но нечего погонять коней, нечего… - он похлопывал по чехлу. - Здесь женщина, жуть красивая. Светленькая и стройная, грудь номер пять, блондиночка… Показать вам? Может, знакома?.. Ну, так знакома?! - гаркнул вдруг он.
- Воды… - произнёс Девяткин, чувствуя, что впадёт в истерику, если не сменит как-нибудь тему.
- Вы побледнели… - Следователь приподнял его за нос. - Отчего? Рассказать, где нашли? Представь, голую, чуть прикопанную, в леске нашли, вот недавно… свеженькая… Ты убил?
- Нет!!! - вскрикнул Девяткин, дёрнувшись, чтобы встать, и хотел уже объяснить про Лену, бросившуюся на шею, потом про нож и клоуна, и про бордюр, с которого неудачно слетел.
- Сядь! - толкнул его следователь. - Куришь?
- Да! - с готовностью ухватился он за повод к нормальному общению, хотя курить не хотел.
Следователь ткнул ему в рот сигарету и сам закурил. - Засиделись. Пора колоться… А что мы умные, докажу. Есть Эрос. Знаешь? Эрос - любовь. А знаешь про… - Он заглянул в журнал. - …Танатос? Он рядом. - И он похлопал вновь по чехлу. - Так смерть звать - Танатос. Теперь о том, почему ты убил, Девяткин… Фрейд пишет… или журнал пишет, но всё равно: "Стремление к удовольствию роковым образом является частью общего стремления живущего к возвращению в состояние покоя неорганической материи". Сложно? Я растолкую. Далее пишут: "Либидо втягивает в орбиту смерти… Эрос с Танатосом предстают как два инстинкта, чьим вездесущим присутствием характеризуется процесс жизни…" Понял? "Стремление к сохранению в покое, к прекращению внутреннего раздражающего напряжения находит своё выражение в сексуальном позыве, цель какового быстрей привести организм в состояние полной нирваны, то есть отсутствию всяких страстей и нужд". - Следователь мотнул журналом. - Наука! А по-простому, ты, когда хочешь секса, бесишься, а потом расслабляешься. Секс - расслабуха, да? Нет желаний, хоть подыхай. И спишь. Моя жена засыпает. Сон же, пишут в журнале, типа вид смерти… И тут начинается, Пётр Игнатьевич, главное… - Следователь склонился над ним. - Находится тот, кто, подобно вам, ловит кайф не только в том, чтобы трахнуть женщину, но и убить её - для нирваны. Себя - не убьёт, боится, а вот её - убьёт, чтоб, значит, её, как Будда, избавить от жизненных, дескать, мук. Нирвану ведь Будда выдумал. В смысле, что счастье - это не знать вообще нужд, как после секса.
В этом-то суть маньяка. Секс вообще - бой. Ну, а маньяк "логически завершает секс, добивая то, что без того насыщено". Женщину, успокоенную сексом, он убивает для полного и окончательного спокойствия. Ей на пользу. Чтоб хорошо ей было. Так маньяк думает. Это катарсис - очищение. Пишут, что возвышенное искусство очищает. Маньяка же очищает труп, который он считает итогом жизни, её венцом. Мы, с вами, Пётр Игнатьевич, что? Ищем удовлетворения - зная, что только трупы не знают нужд. Но мы боимся смерти. Своей боимся - а вид чужой на пользу. Было у вас ведь? Большое, пишут, блаженство и очищение в лике смерти! Возвышенное приходит на ум! Сдохла, мол, а я жив… И ревности нету. Убил - и знаешь, что ты у неё последний, так её трахнул, что ей никогда уже никого не захочется… - Следователь вплотную приблизил к нему лицо. - Какие ещё у маньяка чувства, Пётр Игнатьевич? А? Какие? Вы подскажите! Не дураки, поймём.
- Бейте… я не скажу… не знаю… - выплюнул сигарету Девяткин, поняв вдруг, что псих с ПМ под мышкой хочет, помимо Лены, взвалить на него все убийства на сексуальной почве в окрестностях Жуковки.
- Отказываетесь, что убили?
- Отказываюсь! - отрезал он.
- Где вы вчера, потому что уже, бля, четверг, а я всё тут с вами, были? И не трепаться!
- На работе.
- Ссаками пахнет! - Следователь, швырнув свою сигарету, прошёл за стол. - Из банка вы ушли в шесть.
- Я пил с другом… В баре.
- Какой бар?
- "Марс".
- Дальше!
- Я на такси…
Девяткин думал.
Допрос был о среде, о вечере. Он убил в среду утром. Стало быть, труп, который в чехле, найден тёплым? Закопанный же труп Лены или труп Кати в шкафу были бы к концу дня остывшими. Час "свежего" убийства установить просто. Следователь сказал: "свеженькая"… Здесь - не Лена! Девяткин вздохнул и выпрямился, как мог. Радость хлынула - он понял, что, если б нашли его близких, следователь давил бы жёстче.
Но, может, впрямь его хитро ловят и, пряча козырной факт, на него сваливают "висяки"? Мол, раз отрицал очевидное, так же будет лгать и в сомнительных случаях. Настораживало одно: если близких его не нашли, а следователь блефует, почему его бьют? Почему выволокли из дома, как пса? Так могли поступать с виновным, только с виновным…
Масла в огонь подливала гибель девушки, которую он подвозил. Если б не это, плюс вероятность, что Лену с Катей таят, как козырной ход, он сам повёл бы атаку, требуя адвоката. И всё же радовало, что в чехле не жена.
- После "Марса" вы сели в такси и… высадились гулять? Туман, а? Гуляется хорошо - с целями? Женщине рот зажал - и кайф. Туман, не надо даже в лесок волочь… Было, Пётр Игнатьевич? Где вы встретились? Что потом? Вы с ней до? после?
- К чёрту! - крикнул Девяткин, сопротивляясь тому, как упорно его топят.
Он думал: сказать ли о салоне? Кастальская многое вытрясла из него и многое предвидела - и могла всё открыть. Милиция к ней приедет. Вопрос: расскажет она им то, что чувствует, и поверят ли они ей? Но всё-таки салон - алиби. То, что он проторчал в салоне и даже там дрался, - алиби.
- Я был в салоне "Гнозис", - сказал он. - Малый Васильевский, три. Там вывеска. Гадалка. Кастальская Римма Павловна. Был у неё долго… А из Москвы уехал в одиннадцать. На такси. Номер не помню. О чем сожалею. Впредь буду запоминать приметы и номера автобусов… Виктор Игнатьевич, - поднял он голову, - если вы ей заплатите, она так увидит, что вы повесите на меня все российские убийства и, может быть, европейские. Она Фрейда знает.
Следователь шагнул к нему, чтоб ударить. Но он продолжал смотреть с усмешкой. Откуда-то взялась лёгкость - видимо, оттого, что в чехле не Лена или Катя, а кто-то чужой. Оттого, что поражение не состоялось, а он временно победил.
- Требую адвоката, - повторил он.
- Не рыпайся. - Следователь прошёл за стол и вынул лист. Девяткина опять охватил страх. Такой же лист, как оставила Лена. - Знаешь, что тут написано? Тут не Фрейд. Тут - за что таких сук, как ты, мочат…
- Требую адвоката, - твердил он.