- Вы ж меня знаете! - Тоня перекрестилась.
- Тебя б в правительство, - бросил он, - когда Союз растаскивали.
- Шутник вы, Пётр Игнатьич!
- В душ… - закончил он, понимая, что должен вымыться, чтобы избавиться хоть от наружной грязи. - Машину чинил… облился…
- Чую, вонь! - засмеялась горничная, вынув из сумки резиновые перчатки. - Мойтесь, не беспокойтесь. Я их, если сунутся, - она подмигнула, - шваброй!
- Молодец! - в ответ подмигнул Девяткин и отправился мыться. Слышны были голоса горничных, шум стройки и мурлыканье передвигавшей что-то Тони.
Будь что будет, решил он. Плевать, если ойа, ослушавшись, заглянет в шкаф. Он выдохся. Оставляя у себя Тоню, он вызывал кучу подозрений, пусть не связанных с дочерью и женой, но намекающих на особые между ними отношения, хотя для него она была просто прислугой, которой можно доверить чуть большее. Он знал, что, плати ей тесть, она б работала и на тестя. Деньги решают всё. Деньги - фактор, определяющий угол зрения на любой вопрос. Объективных зла и добра не бывает. Всё зависит от того, кто дает деньги. Сейчас он подкупил Тоню и мог ей верить - но только пока не появятся тесть и Глусский, намереваясь её перекупить.
В душе он сел на корточки под струю… Тоня возится в двух шагах от трупа и, если откроет шкаф, взвоет. Пусть… Ему вправду стало вдруг всё равно. Он понял, что ради этого, вырванного из страшной судьбы, сидения в тихом душе он и Тоню, вздумай она вопить, убил бы. Только б не мешали быть в одиночестве без проблем… В кармане его грязных брюк ныл сотовый.
Кто-то хочет его.
А он - не хочет.
Он был бы счастлив, если б душ растворил и смыл его, чтобы в старых заржавленных трубах на трехметровой глубине его не отыскали. Он слился бы с остальным дерьмом и транспортировался бы в отстойник (а после в речку) вместе со всякими Обски, Енкиными и прочими. Ему подумалось, что, если у людей единая канализация и твоя грязь сливается с грязью тех, с кем бы ты никогда не встал рядом, и тех, кто не встал бы рядом с тобой, - то люди ещё более едины в жизни, ведь жизнь создал более всемогущий, чем мы, творец. Подумалось, что человек, считающий себя высшим разумом и творящий машины, не видит, что его самого сотворил кто-то более сложный. При всём своём высшем разуме человек не может себя творить, может только подчиняться инстинкту - то есть тому, что вне разума, но сильней его. Смог бы лучший из разумов создать Катю? Нет. Он не создал бы и себя, признанного лучшим разумом. Значит, есть большее… Значит, именно это НЕЧТО заставило его убить… Для этого НЕЧТО он сам - ничто. НЕЧТО пользуется им как средством и, использовав, откидывает прочь… Раз так, то смерть Лены с Катей была кому-то нужна, а он, Девяткин, был просто средством? Выполнил и не нужен? Этому НЕЧТО плевать, что он в лучшем случае просидит до конца дней в камере, если тесть не убьёт его… НЕЧТО всех обрекает на смерть после того, как они выполнят свою задачу… Все смертны… И, раз он сделал то, что гарантирует ему последующее безделье в тюрьме, то он может надуть НЕЧТО, убив себя… Мысль принесла облегчение. Что бы ни случилось потом, он знал: есть выход.
Ведь умирать всё равно придётся.
Смерть он запомнил как гроб на стульях, где лежало что-то седовласое со сложенными руками, а рядом было много живых, ходящих туда-сюда. Ему защемили тогда дверью палец, смерть навсегда слилась в нём с болью.
НЕЧТО царит… Девяткин поставлен в ситуацию, когда в шкафу - труп, рядом - Тоня, а он прячется в душе и ждёт развития событий, зная, что в лучшем случае спрячет труп ночью, но не сейчас, не при людях. Почему обстоятельства одних прижимают, так что не пикнуть, а другим дают свободу: мол, гони свой мяч? Вот он сделал дело, но приз - Левитской. Кате вместо завидного будущего - смерть. Глусскому суждено богатеть, быть уважаемым. Владу теперь - наследство, что предназначалось сестре…
Некий порядок так непреклонен, что расставляет всех по местам.
Неужели то, что есть, - необходимо?
Неужели иного не может быть?
Удовольствия не на всех хватает? Но, если тяга к счастью у всех, то… кто не даёт этого счастья всем?!
ПОРЯДОК.
Этот порядок сейчас его топит. Этот порядок вынудит Тоню, если она обнаружит труп, завыть, как при апокалипсисе. Порядок заставит МВД поймать его. Порядок позволит ненавидеть его не только тестю, но и другим: Дашке, Сытину и Левитской. Этот порядок для всех - но не для него…
Он поднялся и вытерся. Превозмогая боль в висках, оделся и вышел.
Тоня трудилась в спальне: скребла, мыла стёкла - и улыбнулась, когда он, стоя в дверях, завязывал галстук и наблюдал за ней.
Жизнь одна, думал он, - значит всё просто: сойти сейчас вниз, чтоб не мешали, и вызвать милицию. Неудобства будут - но разве не было их у множества поколений, у миллиардов, что умерли и на чьи муки теперешним наплевать? Чего стоят их боль и счастье? Да были ли вообще их боль и счастье? Как бы и не было… Точно так же всем плевать, что он сядет в тюрьму… Поэтому-то всё просто. Если его жизнь не ценится, как не ценится и ничья жизнь (жалкого, выродившегося сброда потомков мифических сверхлюдей), - зачем цепляться за эту жизнь?
Кто он?
Функция: банковская, мужа, зятя и - скоро - функция заключённого. Его путь просчитывался - тем более что скоро каждый день будет равен вчерашнему и завтрашнему. Он - как все. Он - заменяем. Лена, выбрав Глусского, отнимала у Девяткина функцию мужа и отца Кати. Если его уволят, он прекратит быть банковской функцией. Ничего в нём нет, чем бы он отличался, что стоило б сберегать…
Хотелось бы обмануться, верить Кастальской и Марине, увидевшим в нём тайну.
Но, к сожалению, в нём тайн нет.
Он - банален.
По сути, он, как и все остальные - лишь мостик от одних героев к прочим. Как со времён Прометея дошёл лишь его пример, так когда-нибудь в океане безликих функций будущего объявится тот, ради которого все рожали, жили своей жвачной жизнью и издыхали в склоках, в горестях и трудах… Ведь каждый мог пренебречь законом и совершить то, что выделилось бы из заурядных дел, стало подвигом… Он и сам, вместо того чтобы по правилам гнить в детдоме, мог бы уйти странствовать и искать свой нешаблонный путь. Есть всякие чудики: кто не ест, кто телепортирует, кто странствует. А он вот, мечтая о своём, делал как все - в конце концов его и обтесали в стандарт. А дай он себе волю - может, стал бы всемогущим героем! Но он втискивался в нормы и сжался до размеров гроба, который в своё время опустят в могилу наряду с остальными стандартными… тогда как у Прометеев могил нет, они - бессмертны!
Порядок… Он пожертвовал всем порядку.
И что дал порядок?
Он и сейчас боится быть не как все, хотя фактически - уже не как все, нужно только открыться…
Выйдя в грохочущий туман, он надавил в смартфоне 02. Гудки уже плыли, когда от ворот двинулись фигуры, нагруженные свёртками и мешками. Он в панике вернулся в дом. Вот так же, если б он дозвонился, шагали бы от ворот они…
Он понял, что ещё не готов, и притворился чаёвничающим, когда горничная спросила, можно ли запустить гостей. Качки складывали грузы в холле, а тесть командовал. Девяткин безучастно смотрел в окно, сознавая, что это в данный миг самое оптимальное. Если бы ничего не случилось, если бы Лена с Катей были наверху или действительно отправились бы в Москву на шопинг, он вел бы себя точно так же - как зять, который знает о нелюбви тестя, поэтому и не намерен изображать учтивость. Который не может отцу супруги и деду дочери запретить посещения, но сам не будет искать сближения. Он смотрел в кухонное окно и слушал.
- Вот что… - Тесть злился. - Я привёз все, что просили Катя и Лена… Где они?
- Не знаю.
- Ты обещал, что позвонят… Звонили?
Он не отвечал.
- Молчанка? Мне объявлять их в розыск?
Девяткин налил себе ещё чаю.
- Не люби я их, - начал тесть, - я б тебя вышвырнул… Вон!!! - крикнул он вошедшей горничной и продолжил, стоя в дверях: - Твоя карта бита. Был бы ты нормальный, не торчал бы здесь… Я б тебе денег дал снять квартиру. Видишь ведь, жены нет. Разве, если б любила, скрылась бы? Ясно, что это знак тебе. Она ласковая - Лена, ей тебя жалко, как женщине. А ты пользуешься… Ждёшь юбилея? Позора? Понять не хочешь, что лучше б отпраздновали помол-вкус Глусским… Если у женщины десять лет к нему чувство, это ведь значит, чувство серьёзное… Ладно, хрен с тобой. Хочешь, я тебе должность устрою: в каком-нибудь банке зампредседателя? Только сваливай, я прошу… Или ты… - Тесть шагнул в кухню. - …Что-нибудь знаешь? Ты не паясничай. Если Лена заявит, что будет жить с тобой, - ладно. Я замолчу. Но помни, что ты дерьмо, если не дашь ей шанса. Сгинь ты - и через месяц она б стала женой миллиардера. Вникни, кто ты - и кто Глусский. Что ты им дашь? Глусский - всё даст… Ладно, будь ты богат, так сказать, внутренне, будь актёр, академик, личность известная, то я знал бы, ты компенсируешь каким-нибудь интеллектом, славой, какой-нибудь там духовностью. Но ты просто… - Тесть подошёл вплотную. - …Просто ленивый гад. На тебя не хочется тратить денег. - Тесть стоял в дорогой рубашке с галстуком, от него пахло парфюмом.
- Фёдор Иванович. - Девяткин отпил чаю. - Умирать страшно? Ответьте, мне крайне важно, я вас серьёзно спрашиваю: вам далеко за семьдесят… Страшно? Прошу, ответьте.
Тесть выдавил, багровея:
- Мразь…
- Я без сарказма и без намёков, - бросил Девяткин. - Но… Неужели вы, чувствующий рядом смерть, как все старики, не видите ничего иного, кроме того, что есть? Не видите ничего за гранью? Не видите, что ценности этого мира ничего не стоят, если есть смерть? Смерть сметает их - оттого и не стоят. Мы должны жить иначе, раз жизнь кончается смертью. Богатый на смертном одре знает, что ничего уже не нужно, голым пришёл он - голым уйдёт? Да тут мысль объективная, что вот копил я, строил, активничал - а смерти это не нужно. Вот если бы все богатства за мёртвым шли - дело другое… Может, ваша дочь мается, потому что в ней чувство - чувство чего-то высшего борется с внушаемым вами чувством, что главное в жизни - деньги? Вы думаете, ей на пользу ваши слова, что лучше б ты, дочь, вышла за Глусского? Вы не думали, что ей полезнее был бы диалог со смертью? В принципе, Лены с Катей и нас, Фёдор Иванович, уже нет; мы знаем, что время не остановишь и мы умрём, оставив все, что накопили. В две тысячи сорок пятом… нет, через восемь лет вас не будет, а через сорок лет - всех… всех нас. Не задумывались?
- Ты не мразь - ты хуже… - пробормотал тесть. - Ты, гад, опасен… и я волнуюсь. Где Лена с Катей, ты, ненормальный?!
- Нормы хотите? - продолжал Девяткин. - Норма когда-нибудь исчезает. Смерть, Фёдор Иванович, тоже норма. Главная норма. Богатым быть - норма, но не для всех. Бедным быть - норма не стопроцентная. И талантливым быть - не норма. Даже дебилом быть и больным - не норма. Но абсолютная норма - смерть. Все мрут. Скольких вы знаете бессмертных? И я не знаю… - Девяткин уставился за окно. - Скажите же, почему вы, любящий норму и злой, оттого что я ненормален, пугаетесь абсолютной нормы? Глупо. Смерть - норма норм. Зачем её избегать? Ко всем нормам, Фёдор Иванович, вы активны, а к норме норм пассивны. О смерти стоило б помнить в первую очередь.
Жизнь - окольный путь к смерти, давно сказано. Смерть - последний штрих в человеке. На кладбище, если даты кончины нет, страшно; но, если написано, что, мол, родился в тысяча девятьсот тридцатом, а умер в две тысячи каком-то, то человек - законченный с головы до пят, в душе тишь… Ведь, - заключил Девяткин, - норма норм породила всю иерархию прочих норм. Это система с низшими уровнями и с высшими. Я хочу сказать: если жизнь есть путь к смерти, то наша цель - правильно пройти его. Мёртвый всё оставляет, чем занимался, - и церковь святых отцов нам об этом же говорит… Значит, Фёдор Иванович, не мешайте вы Лене выбрать то, что она хочет. Может, её выбор лучше вашего, как вы думаете?
Тесть стоял, не находя слов, прежде чем выдавить:
- Идиот… Я все сделаю, чтобы дочь развелась с тобой. Надо будет, я тебя…
- Во имя нормы? - хмыкнул Девяткин. - Ради порядка? Вы и пытались. Я ведь под следствием. Меня вызовут вновь. Откуда они узнали? Кто, как не вы, донёс, что я подвёз сбитую? Но, знаете, с точки зрения смерти, всё - ерунда. Я понял. Вы тоже… при смерти вы забудете суету… И… вдруг ещё при вас, Федор Иванович, ваш порядок и ваши ценности рухнут? Все, до мельчайших? Были - и нет?
Тесть сказал, выходя в холл:
- Объявлю их в розыск. Завтра… если ты мне не скажешь, где они, я с тобой по-другому… больно.
- Вы присылайте всё, что нужно к юбилею, Фёдор Иванович, - закончил Девяткин. - Будет всё классно.
Подавленный тесть вместе с качками ушёл.
Девяткин допивал чай, гадая, откуда вдруг из него всё это так кстати вылезло. Молчи он, в страхе потея, тесть бы обшарил дом - в лучшем случае, обошёл бы его целенаправленно сверху донизу и, возможно, что-нибудь бы нашёл…
Сотовый не звонил, Девяткин не реагировал. Он опоздал в банк, явно названивают оттуда…
Что, впрочем, банк? При чём тут банк? Всё сгинет, как сгинули банки Медичи, иудеев и финикийцев. Всё сгинет, если уже сейчас все - горничные, рабочие, что роют землю, тесть и сам он - не живы. Живы лишь относительно, раз сгинут. Живы все относительно августа сего года - и мёртвы для августа, скажем, две тысячи девяностого года. Мало того, живы лишь относительно выдуманных дат.
То есть они все и сам он живы не абсолютно.
Мысль потрясла его. Он смотрел в окно, а за стёклами мелькал клоун, которого не могло там быть, - боковым зрением отмечая этот факт, Девяткин не желал смотреть. Знал, что, пойди он сейчас в спальню, - клоун будет виден и там, как будет виден из ванной, и из гостиной, и с чердака, хотя это против законов физики, хотя не может привязанная вещь маячить сразу во всех окнах. Как невозможно, чтобы газ в этом клоуне прибывал…
Но по каким законам физики мирный Девяткин, банковский служащий, в один день убивает жену и дочь?
Подумав, что ночью страшно, а сейчас - нет, он вытащил из набора самый длинный нож и вышел через гараж.
Розы цвели, мусора в них прибыло: появился клок бархата, свежий, не истрепанный. Кто-то, видимо, зацепился ночью, ибо при свете стоило бы выдираться так отчаянно? Многий сор был старым - но многий и свежим, не только бархатный клочок. Хаос роз увенчивался вверху клоуном, истёртые краски на его пластике как бы проявились - особенно красный глаз, раньше вялый, а нынче агрессивно-пронзительный. Клоун похож был на астронавта в скафандре, украшенном узором странных пиктограмм. Оглядев пятно на плитах, которое не смыл слабый дождь, Девяткин, как и тогда, во вторник, влез на бордюр. И, как тогда, услышал шаги и соскочил.
- Чёрт! - вскрикнул он, опускаясь на бордюр в слезах. - Я мог… - Он показал нож. - …Мог…
- Пётр Игнатьич! - всплеснула руками Тоня. - Да я к вам просто… Я в спальне закончила, как велели, всё заперла, вам ключ несу… Извиняюсь! Я и сама боюсь, как кто рядом, а я не знаю… Боже ж мой! - Она села на корточки, чтобы передником смахнуть ему слёзы.
- Чёрт, Тоня, чёрт!! - всхлипывал он.
- Та не плачьте… - пропела она по-бабьи.
- Не знаешь ты ничего! - Он уткнулся в её плечо.
- Кто ж знает, кроме как Бог. - Она гладила его голову.
- Тоня, - всхлипывал он, - останься… я заплачу…
- Останусь… Но вы позвоните Леночке Фёдоровне, чтоб знала. А то приедет - я у вас в доме… Сплетни и так идут.
- Но… я… Конечно! - Он отстранился и вытер щёки. - Я позвоню ей… Ты приготовь себе спать в гостиной.
- Пётр Игнатьич, эти… в окне уже… смотрят… - Тоня ему помогла встать. - Скажем, вам в глаз попало… с розы шип… Бог ты мой, что ж с вами?! Плачете… А давайте, будто не видите, а я будто веду… - Она повела его, и он увидел вверху в окне горничную Гордеевых. - Как же, Пётр Игнатьич? Раз нет хозяйки, может, вам ужин сделать?
- Сделайте! - подхватил он. - И… мне пора.
Тоня удержала его.
- Пётр Игнатьич, сплетня будет… Надо в дом, глаз промыть, чтоб они это бачили.
- Верно…
В кухне он мылся. Тоня громко, чтоб все слышали, причитала насчёт шипа розы, вдруг отлетевшего "в очи Петру Игнатьичу". Он рад был её уловкам, понимая, что отыскал союзника.
- Тоня, в Катиной спальне тоже, - попросил он, - прибери.
- Велите, чтоб я вам ужин! - Тоня шептала.
- Да, Тоня, ужин! - он повторил в открытую дверь горничным. - Уберёшь, и - ужин… И распакуй груз в холле, завтра начнут с утра… к юбилею… Чтобы добросовестно, Тоня!
Та, оглядевшись, чмокнула его вдруг и смущенно отошла.
Охранник сказал, чтоб он шёл к Левитской, если та появится. Девяткин, кивнув, удалился к себе, вынул купленную в баре водку и у окна стал пить. В тумане внизу ползли машины. Ждал у обочины "Форд", брошенный им вчера… но, может, день назад или век, он не ручался. Добирался он на такси и в пробке, но не замечая времени. Да оно и сейчас отсутствовало, как отсутствовала и боль. Он знал причину. Тоня в нём породила радость. Он знал, что есть кто-то, кто ему верен. Ведь и за деньги верности не найти, так как на любые деньги есть деньги большие. Но он чувствовал: Тоня верна ему не за деньги. Он Тоне нравился. Он тоже выделял её. В ней были чуткость, и деликатность, и стойкость. Он был уверен, что, расскажи ей, Тоня бы поняла… Конечно, он не расскажет, ибо нет смысла, - но в трагическом одиночестве между Сциллой убийств и Харибдой зоны у него есть теперь, с кем просто. Он даже, кажется, Тоню чуть и любил - как последний подарок жизни.
Оборвав связи с миром, он ощутил покой.
Он выбыл из мира не только внешне, но и внутренне.
Он не старался в мире остаться. Не цеплялся за мир, который его отторгал.
И сила, утекавшая из него прежде по тысячам, миллионам каналов, больше не текла. Она в нём скапливалась и, не имея выхода в мир, вырвалась в хаос.
Он стал катализатором хаоса.