За окном сорвались с силовых жил съёмники троллейбуса, реклама известной фирмы вспыхнула, дама на тротуаре рухнула, и из сумки раскатились яблоки, "Форд" Девяткина и другие машины провалились вместе с асфальтом. В окно вдруг врезался голубь, оставив след, на башню вдали стал падать вертолёт, чего, впрочем, не было видно из-за тумана, но пол тряхнуло. Он выпрямился, упёршись в стену, чувствуя, что покой исчез, и вновь он мучается. Выпил водки и опять сел, упёр лоб в нижнюю часть ладоней. Вспомнил, что Кастальская говорила о его мощи. И понял, что опять пережил состояние, как тогда с Мариной, когда он положил ей на ноги руку, после чего она двинулась навстречу смерти… Он не верил, что стал причиной всего этого: троллейбус врезался в магазин, реклама сгорела, дама лежала среди яблок, у провала с машинами собралась толпа, вертолёт упал. Если бы он и поверил, что в нём такие силы, все равно бы не понял, к чему этот дар. Ему он был не менее опасен, чем другим: ведь если всё рушится, - то и он. Голубь, не будь стекла, мог ударить ему в глаз, толчок вертолета и его качнул, а, сиди он в "Форде", карабкался бы сейчас из ямы. Зачем он хочет одного, а дар толкает к другому?
- Чушь! - крикнул он, чтобы избавиться от этой мысли.
Всё - совпадение. Всё - лишь длящийся отвратительный сон.
Он ждал обеденного часа. Услышав звук хлопающих дверей и взволнованные реплики, понял, что, собственно, час настал. Столкнувшись с Левитской, он поздоровался, не задерживаясь. Сытин, увидев его, отложил бумаги и вышел вместе с ним. Оба глянули на толпу у ямы и мимо пожарных повернули к бару. Сытин курил, шёл медленно, и Девяткин чувствовал с ним родство - в отличие от остальных, Сытин не собирался обсуждать сегодняшние происшествия. Бар был закрыт, так как провал нарушил коммуникации. Другой бар работал, хотя Девяткин отметил, что напор воды в умывальнике слаб. Они сели и заказали выпить.
- С работой кончено, - бросил Девяткин.
Сытин кивнул.
- Представь… - Девяткин хотел сказать, что, вероятно, им вызваны сегодняшние случаи, но вместо этого произнес: - Туман… Может, в нём народился какой-нибудь новый мир? А туман его от нас прячет? Как это бывает? Главное ведь - среда. Солнце - одно, туман - другое… - Он почесал зудевшую руку. - Меня ночь продержали в милиции … Вообще… Прёт и прёт… Ты почему это не женат? - вдруг спросил он.
- Судьба, - сказал Сытин. - Была жена. Как-то коротко, около двух недель… Хотя ничто не предвещало. Верилось, что навечно. Но резкость, в ответ другая… Непонимание… Как же я маялся! Сейчас вижу, что хорошо. Всё к лучшему. Меня рок берег. Можно жить без брака. Женятся из-за глупости: кровь кипит. Ещё, впрочем, женятся, чтоб детей иметь, чтоб они - дети - в старости помогли. Мне сорок. А это возраст, когда, если ты не безмозглый, то секс и дети - уже не смысл жизни. Дети от смерти ведь не спасут. Отчего спасут дети? Ни от чего. Умираешь один, будь с тобой сто детей, двое либо ни одного… Заболтался. У тебя что, семейный кризис?
- Знаешь, - сказал Девяткин, - пословицу: не ищут того, что не теряли. Нету предмета - нету проблем. Кризис мой личный. И кризис страшный. Я допускаю, что он такой же, как у тебя, когда ты болел… Типа to be - or not to be. Думал, ещё ехать и ехать… И вдруг приехал. Стоп. Всё. Некуда.
- Ты не прав. Всегда, в общем, есть куда. - Сытин блеснул очками и раздавил окурок в пепельнице. - И мёртвый в гробу движется, в виде праха участвуя в диалектике. Есть закон больших чисел. Если признать его, - а не признать его нельзя, - масса праха умерших в конце концов изменит субстрат, который есть база жизни; значит, изменится и сама жизнь. Кроме того, внешнее ничего с тобой не сделает, если внутри - самость.
- Можно со всей своей самостью загреметь… - встрял Девяткин, - в бездну. Мало ли крепких гибнут от войн, от всяких природных или житейских бурь… Это, впрочем, бессмысленно… Зря я… Пока не знаю…
- Что ты не знаешь - и я не знаю. А знаешь, что хорошо? - спросил Сытин. - Ты говоришь - это вот хорошо.
- Говорю? Болтаю! Я ничего не скажу - вот в чём дело. Я буду ходить вокруг да около, ничего не сказав.
- Да, - признал Сытин, придвинув рюмку. - Слова слабы и безответственны… У каждого есть скелет в шкафу.
Девяткин помедлил и выпил водки.
- Я, наверное, уйду из банка, - сказал он. - Это не важно… Многое, что ценил, не важно… Главное, нет ответа, тьма… Я тебе доверяю! - его прорвало. - Но знаю, что и ты не дашь ответа. Сколько умных отвечали - и безрезультатно! Ведь начинались новые эры: ленинская, Христа. Обман…
И ты мне ответа не дашь. Ты что-то скажешь, я это обдумаю - но случится так, как предназначено. Чего только за тысячи лет не сказано! А итог? Дерьмо! Приходит какой-то, который не свяжет двух слов, и режет мудрого Архимеда, словно свинью… А это дар - зарезать какую-нибудь идею. Дар! Расклад таков, что всякая идея, мешающая порядку, уничтожается. Может, кто и рад наплевать на порядок, - но опасается, что, разрушив его, сам погибнет! Как смертник.
- Ты террорист? - спросил Сытин. - Боишься, что, подорвав строй, погибнешь? Порядок, согласен, - вещь. Но жизнь идёт, даже когда нет порядка. Порядок - лишь форма, одна из многих, а беспорядок для многих - лучший порядок. Для вируса больной орган - в лучшем порядке, чем здоровый. Когда террорист взрывается вместе с самолётом, страшного не случается, изменяются формы. Летел самолёт, пассажиры и сам террорист были оформлены, симметричны, состояли из кровеносной и прочих систем, обладали сознанием - а упав, превратились в нуль? Нет, они - продолжают быть. В других видах. Я, пережив клиническую смерть, понял: всё лишь меняет вид. В теории гилозоизма принято, что сознание есть во всём: в навозе, в камне, в нуле. Террорист - подлец? Аморален? Но он имеет на это право, так как Эйнштейн сказал, что есть две бесконечности: глупость людей и Вселенная. У Вселенной, причём, конец может быть - но не у глупости… Я к тому, что мир добр, пока смотришь комедию либо дремлешь после обеда. Но, в целом, каждый миг в мире есть оскорбление счастья, свободы, жизни как таковой. Сколько лидеров, ставших рупорами банальных и общих мнений, иначе им не дали б власть, - сколько их с ламентациями про жизнь, про её святость… - а ведь это люди, которые проходят мимо нищего, успокаивая себя, что они - не боги, дабы улучшать мир. Они обвиняют в несчастьях самих несчастных: надо, дескать, работать, чтоб жить нормально. Но здесь ошибка: бог, на которого они валят, к их миру не причастен; мир создали именно идолы общих мнений, цель у них - обеспечить себя, и больше ничего. Глупость любит - про чуйства… А ужас длится и длится. Бетховену не на что купить обувь, тогда как какой-нибудь дряни… - Сытин поправил очки. - Ясно, что в Датском королевстве плохо… Цивилизация, - заключил он, - при которой большая часть жизни оттеснена на задворки и репрессирована, гибнет в хворях и надрывается в трудах, - такая цивилизация не способствует жизни и, что бы она про себя ни вопила, преступна… - Сытин вдруг улыбнулся. - Но, дай эфир несчастному, чтоб он рассказал о своих проблемах, соврёт: нормально, мол. Не признается, что вынужден от шести до шести работать и что несчастен, что подавлен, что устал, - даже понимая, что можно жить иначе и быть счастливым… Соврёт. Ему в голову втемяшили, что он слишком бездарен, чтоб ему платили. Мозг смоделирован под наш мир: ценится и культивируется мозг прибыльный. Ценится не живой человек, но - выгодный. Там, где деньги, - знаешь сам, - там "золотой" миллиард и остальные семь миллиардов нищих.
- То есть, - сказал Девяткин, вспотев от тайной мысли, - раз кто-нибудь здесь несчастен, я вправе рискнуть?
- Есть деньги - лети на Багамы.
- А нет их? - спрашивал и отвечал Девяткин: - Рискнуть и сокрушить мир?
- Да, - кивнул Сытин. - В практике государственной власти и всех спецслужб это основной принцип - малым жертвуют ради большего. Масса фильмов, где жертвуют ради двух - одним, для сотни - дюжиной, для тысяч - сотней… и, далее, ради США - Вьетнамом, ради РФ - Чечнёй… Логика, против которой лишь такие чокнутые, как Достоевский с его "слезинкой ребёнка" Суть этой чёткой логики в том, что ты вправе жертвовать ради счастья будущих поколений нынешним поколением, ведь оно, миллиардов семь - восемь, меньше десятков и сотен будущих триллионов. Логика! Потому и взрывай мир. Бог, когда закрывает дверь, открывает форточку. Развалив один строй, дашь старт другому. Дальше само пойдёт. Разрушай. Прикидывающийся невинным нынешний строй жалеть нельзя. Он основан на господстве. Тот самый, в "слезинках", мальчик от Достоевского давит жуков, бабочкам отрывает крылья, а какая-нибудь выросшая "бесноватая" делает омерзительный аборт. Молчу о дежурных улыбках, переходящих в злой эгоизм, стоит тронуть кого-нибудь из иерархии. Нам Левитская не пример? Жалеть нечего… все воюют со всеми. Здесь кровь течёт… - Сытин смотрел горько.
Девяткин выпил, по-прежнему глядя в стол.
- С виду ты положительный и спокойный банковский служащий.
- Ты тоже был положительный, - сказал Сытин, - и вдруг случилось… Без разницы, что. Я, умирая и возвращаясь в жизнь, проделал путь столь далёкий, что не считаю наш мир единственным. Когда вдруг открывается, что нечто - есть, нельзя мыслить по-старому, и формально-логическое мышление, заточенное на одну реальность, сменяется алогичным.
- То есть, что ж, бредом? - прервал его Девяткин. - Иначе нельзя назвать то, что приходит мне в голову. Бред - всего лишь бред, фантазии. Я боюсь реализовать бред и сойти с ума. Я боюсь создать "Город Солнца", который кажется бредом в отсутствие истин, которые Кампанелла так нам и не открыл. Я тоже что-то увидел, - но, боюсь, бред… Ведь бред, скажи, чтоб клоун смотрел во все окна сразу, а сам был у одного окна?! - крикнул он. - С клоуном пусть… Вчера общался с провидицей и слушал, как эта нормальная вроде дама разворачивает свой бред, только б увлечь, заставить платить… Мы можем выдумать что угодно о нас самих, забыв, что всё создано нами, нашей природой. С ней не поспоришь. Таков человек-подлец - ищет первенства, чтоб давить других. Нормальный мозг - господствующий, соорудивший единственно вероятный мир. Прочее - бред.
- Ты строг к фантазиям… - Сытин ложечкой мешал кофе. - Можем сменить тему. Сменим?
- Нет пока, - бормотал Девяткин.
- Тогда, - продолжил Сытин, - первое: Древний Рим тоже имел врагов - Порсенну, Пирра и Ганнибала. Но Рим разрушил вандал. Просто пора пришла. Может, ты или ещё кто-то разрушит и этот мир. Был бы дар… Второе: форма культуры толкуется как её природа - иного, мол, не могло быть в силу природы. То, о чём ты только что говорил. Мозг странен. Можно заставить его культивировать специфические способности, а потом верить, что всё созданное этим культивированным мозгом - естественно. Третье, я повторю: не ищут того, что не теряли. Это применительно к нам, мы утратили в себе нечто, что раньше было. Утратили архетип. Каков он? Сущность его - свобода. Было б странно архетипической, изначальной природе забыть себя - эта природа вспоминает себя в фантазиях. Оттого они - почвенны. Мы не стали б грезить о вольных иных мирах, если б наш мир давал счастье. Мы фантазируем, помня о счастье несостоявшемся. Если голытьба в жизни или в кино становится наследницей денег предков, мы тоже, в своих фантазиях, надеемся вернуть счастье, отнятое у нас теми, кто устроил мир под себя. Фантазии - это память счастливого прошлого, а вовсе не бред. Господствующий ценз и пресловутый двадцать пятый кадр мирового стандарта внушают нам, что фантазии - это беспочвенный Голливуд, утопия. Но лучшее, что бывает, - именно фантазия, извлекающая из прошлого осколки истины. О возможном знает лишь грёза. Ты, скажем, о чём мечтал?
- О девушке в косой юбке, - признался Девяткин. - Значит, то, что мне приходит на ум, вполне может быть истиной, но забытой? - Он выпил уже около трёхсот граммов водки и заказал ещё. - Крайне важно мне… Знаешь, мне больше некуда… некуда и идти, и… мыслить! - шёпотом сказал он. Крупный пот покрывал его лоб. - Мне теперь мыслить - только в фантазию. Может, там… Может, все тогда будут, как и они… Тогда ведь их не найдут… искать не станут, раз норма, что все уже - как они! Нормой вдруг станут мёртвые в шкафчиках? Если я подорву мир, - вдруг хохотнул он, - кто тогда будет частности замечать, раз всё - мёртвое? Мёртвым будет всё? - спросил он.
- Будет иное… Один умный человек сказал: цивилизацию создают не нефть, не чип, но жизнь без первородного греха. Умрёт только форма этого мира, образ. Сущность бессмертна, - медленно сказал Сытин и, вглядываясь в него, спросил: - Как Лена?
- Я ведь и тестю то же самое говорил… - Девяткин сунул в руку подошедшему официанту деньги. - Я говорил, можно быть по-иному счастливым… в частности, про Лену. Я ему говорил, что все живы лишь относительно, а поэтому нет беды… Я спрашивал, почему он главную норму - смерть - не любит… А он не любит смерть! - Девяткин захохотал. - Я понукал его заглянуть в смерть, понять, что там - тоже… Что там? Если свобода, значит, убийца и террорист - благодетель?! Он, как добрый отец, сопровождает в свободу?! Надо же! Странно… странные мысли… Дивные, кстати, мысли! Раньше одно: как должности добиться? Где денег взять? Что купить - "Мазду", "Форд"? Что лучше - Коппола или Чумкин? Теперь мысль - о человечестве, о конечных его судьбах… Стерлись ведь и убийцы, и добродетельные… Сгнили… и всем плевать, кто праведней… А исчезнуть, чтоб тебя, сунув в грязь, забыли, - страшно! Поэтому я был бы рад иметь дар прекратить смерть… Порядок чтоб этот прекратить, увенчанный смертью… Так как, - он усмехнулся, - мне всё… конец… И впрямь свободен тот, кто может пойти, куда другие не ходят! В зоне, если позволено, от бараков к начальнику, а то и к женщинам, - воля… Зная, что можно быть мёртвым и в то же самое время - быть… чего боюсь? Так?
- Не волен, кто ограничился бытием, - волен, кто апеллирует к смерти.
- Да… - сник Девяткин. - Тесть жалок, счастья боится. Я не боюсь… единственно не решаюсь шагнуть… Может, и не шагну! - Он уставился сквозь Сытина. - Я, может, жальче тестя. Если б кто объяснил, как будет… Будет же? Страшно шило на мыло… Я был у следователя, он бил меня… Упадёт плита, и я буду под ней раздавленный…
Сытин отставил кофе.
- Ты был у следователя?
- Был. Подвёз девку, вышла - и под машину.. А я подвёз. Психованная одна ещё… Следователь сам псих… Намекает.
Короче, я виновен тем, что родился, - заплакал Девяткин, прикладываясь к салфетке. - Мне и гадали, будто я неудачник… Где неудачник? Где?! Посмотрим! - он отшвырнул салфетку. - Здесь - может быть… Но там, может… Всё, пойду… Хотя - идти некуда. Выбор малый: мир валить - либо… Что я узнал? А то узнал, что, раз фантазии есть отражения истин, я тогда прав? А дар… У кого, может, и есть дар. Но… ломать у себя под ногами? Страшно… Всё-таки страшно! - Он встал. - Я не прощаюсь… - Он вынул сотовый, посмотреть кто звонил. - Всем я нужен… Но я боюсь… анонимных звонков боюсь… Это Влад звонил, шурин. Шурин ведь - брат жены?
- Ну, а как Лена? - вновь спросил Сытин.
- Счастлива, - успокоил Девяткин.
- Будет юбилей?
- Конечно… Знаешь, конечно! - Шагнув прочь, Девяткин замер. - Если я не решусь - обяжут. Где, скажут… Там, скажу… Гнусно, знаешь ли, ничего не знать… Какой там дар у невежды…
- Камень, что выброшен, - во главе угла, - добавил Сытин.
- Может быть, - повторил Девяткин. - Может быть… На работе скажи… придёт он… Болеет, мол… болею…
В тумане он побрёл к провалу, уже огороженному. Здесь собралась толпа, он выбрал место, откуда был виден в грязном месиве его "Форд". Всё было в грязи, и он, теоретически признавший необходимость крушения всех порядков, - практике ужасался. В "вольво" был человек, труп его тащили из воды. Девяткин пошёл прочь, вспоминая толчок, от которого бы упал, если бы не схватился за что-то. Мир уходил из-под ног не так, как в реальности, где победитель знал, что враг погибнет, а сам он останется цел. В хаосе не оставалось шансов ни проигравшим, ни победителям. Хаос предполагал непрогнозируемый, непросчитываемый результат. В хаосе могло случиться, что адепт нового мирового порядка - нет, беспорядка! - сгинет, а кто-нибудь, вроде тестя, столпа порядков старых, выживет…
Вздор. Он пьян, чушь прёт в голову… С голубем, что, разбившись об окно, остывал теперь на асфальте, с провалом, разверзшимся метрах в ста, с троллейбусом, создавшим пробку, - просто случайности… И случайно совпало, что он именно в тот самый миг ощутил нирвану…
И всё же что-то доказывало его причастность к катастрофе уличного масштаба. Что-то подсказывало, что, впади он в нирвану на долгий срок, - хаос охватит мир. Девяткина понесло переулком, мысли отсутствовали. Он видел рушащиеся дома, слышал сдвиг земных плит, падал в бездну обломков. Он оказался вдруг на Манежной, подле Кремля, чувствуя, что никакая власть не выше его ужасной, жуткой власти. Он думал - если земная власть губит тысячи, миллионы ради того, чтоб сберечь существующий строй, то его власть, напрочь сокрушающая порядки, вправе их всех убить. Место пусто не будет, его займёт жизнь новая… Но в самом-то деле он просто хотел среды, в которой его не осуждали бы законы. То есть труп в шкафу и зарытый труп существуют по-прежнему… Он вынул сотовый. Влад.
- Ты?
- Я.
- Здравствуй.
Он промолчал.
- Алло? - Влад спланировал разговор заранее, но безучастность Девяткина заставила его изменить план. - Как поживаешь?
- Так.
- Ты, верно, в банке, - продолжал Влад. - Я звонил Лене, не дозвонился. Хотел узнать, юбилей будет?
- Да.
- Я, знаешь, решил прийти… Думал, что уеду, но… знаешь, главное ведь - семья. Лишний раз побыть с Леной, с Катей, с тобой… На кого ещё можно рассчитывать? Только на родственников.
- Да.
- Ты как, здоров? - пытал Влад. - Передали, около банка яма? На Шереметьевской был провал, у ВДНХ… Всё сгнило: инфраструктура, общество… Если всё хорошо, то вот что… Я говорю заранее, чтоб ты знал: я за тебя. Отец рвёт и мечет, думает, ты спятил. Он жертва клише - кто против денег, тот сумасшедший. С властью не борются. Он не верит, что Лена может не хотеть за Глусского, у которого миллиард, не верит, что ты без денег имеешь право жить с Леной. Дочь его - королева… Я рад тебя слышать, а то, болтают, банк-де обрушился… Лена где, кстати?
- Шопинг, - сказал Девяткин.
- Ты передай ей, что я приду. С женой, с сыном. Праздник так праздник. Ладно? Помощь нужна? Я из своих обжорок - с Леной я договаривался - ставлю блюда. Будут с пяти в субботу. Будет всё свежее, в термотранспорте, и обслуга… В общем, держись. Почему всё - Глусскому? Может, мы убедим отца?