Влад терзался по двум причинам. Первая - информация о провале около банка могла означать, что Девяткин мёртв, тогда Лена с чистой совестью выйдет за Глусского, в результате Влад теряет возможность контроля над её капиталом. Вторая - отсутствие Лены, о чём он знал от тестя, могло означать: что-то не так. Лена могла уехать - в США, в Англию иль ещё куда, и там сошлась бы с Глусским…
О случае у банка уже сообщили, значит, многие будут звонить. Действительно, сотовый вновь ожил, теперь звонил тесть. Девяткин не отвечал.
Ему было плевать на Влада, да и на тестя.
Было на всех плевать.
Завтра или сегодня он вынужден будет сдать себя - и в пожизненку. Вот факт. Он и оказался-то здесь, у Кремля, не кукиш показывать власти, но попрощаться с ней в здравом уме. На дальнейший бред ему хватит зоны… Он понял, что, обладай он силой, способной всё уничтожить, он не осмелился бы… Он - трус. Поэтому труп до сих пор в шкафу. Поэтому он вызвал Тоню - спастись от одиночества. Поэтому пьёт - забыться.
Он рядом с бездной. Назад нельзя - вперёд страшно…
Его несло в туман. Он шёл подземными переходами, заходил в места, где был давно, ещё при Советах. Словно со всем прощался: труп пора было вынимать из шкафа… Вдруг, увидев клоуна, он побежал. Лишь на Кузнецком перевёл дух и, оглянувшись, клоуна не обнаружил. Рад был, что позвонила Дашка, так его трясло. От нирваны в банке и прометейства в баре с Сытиным не осталось и следа. Он хотел спрятаться и родиться обратно. Внутренний сумбур дошел до критической точки.
- Даша? - переспросил он.
- Я. Где Лена?
- Шопинг.
- Ты сам как? Слышала о провале…
Он вдруг представил, как всё разрешилось бы, если б в "Форде" каким-то образом оказались Лена и Катя. Он бы был невиновен.
- Эй, Петя?
- Влад звонил, - сообщил Девяткин. - Он редко мне… никогда почти не звонил, но случай…
- Он позвонил узнать, жив ты?
- Да.
- Он был бы счастлив, - хмыкнула Дашка, - если бы Лена с Катей пропали. Типа, фюить. Все деньги - ему.
- А я… об этом не думал… И в самом деле… Лены ведь нет… Вдруг Влад действительно…
- Что?
- Так…
Трубка молчала.
- Петя, Лена на шопинге? Вместе с Катей?
- Да, - отвечал он, хотя уже понял, что промахнулся.
- Тогда почему это - Лены нет?
- Не так чтоб нет… - он издал смешок. - Но этот провал… мой "Форд" накрылся… он без страховки… выбит из колеи, я то есть… Яма разверзлась рядом с банком, вода хлещет… Я, в общем, неадекватен, стресс… Прости… чуть выпил… Да, я сказал тебе? "Форд" в яме, я без машины… С Владом… Знаешь, этот провал, а за день тесть… Знаешь, он меня обвинял, будто я изменил Лене с этой… которую подвозил… И ты с идеей - ты, Даша, первая… Почему бы тогда и мне? Вы можете - мне нельзя? Вы обвинили меня, а сами… У Влада мотивы, а у меня их нет. За семьдесят миллионов можно не то что двух - можно взвод убить… Как думаешь? - Он вдавил смартфон в ухо, потея от мысли, что она скажет.
Дашка молчала и вдруг засмеялась:
- Ой, к чёрту твой чёрный юмор! Хотя отдаю тебе должное: ты не скис. Сказала же, в тебе мощь! Я на тебя надеюсь. Но… так не надо. Представь, что Влад уходит в туман, как в фильмах ужасов… Ты хорошо сыграл… Поздравляю!
- О чём ты? - Он замер.
- Как же! - Дашка смеялась. - Если ты с Леной - она не с Глусским, что нам и требовалось. Одно лишь: мы с ней договаривались в имидж-салон, она хотела сменить имидж, а сама не звонит.
- У неё есть имидж… - бросил Девяткин и посмотрел в туман, где ходили люди, стояли здания, как в каком-то давнишнем сне. - Бывало, - спросил он, - что ты что-то сделала и случайно - и не случайно? Вроде идёшь и играешь: наступить на муравья - или же не наступить? На Муравьёв зла нет - но мысль есть, что ты им судьба, что мог бы перешагнуть - ан нет, шаг твёрд… и - наступаешь, как бы сознательно…
- Прекрати!
- Нет, Даша, чувство такое, что без задумки про Муравьёв ты, их давя, невиновен, а намеренно держа шаг, - сознательно наступаешь и… подло. Хоть, вроде, не виноват. Иной не думает, а раздавит больше того, кто держит против Муравьёв идею.
- Хватит. Мне не смешно, - прервала она. - Психолог!
- Ты тоже хороша с мыслью, что Влад убил, - бросил Девяткин. - Вот как ты, женщина, провоцируешь…
- Ты прав, я первая… Но я несчастная разведёнка… Будем считать, мы квиты, всё здорово и… в субботу мне приходить? Около двадцати человек придут. Мы с Леной всем им звонили и звали.
- В субботу… - повторил Девяткин. Ему вдруг пришла мысль, что, если устроить трюк с трупами… посадить их в машину да утопить… в реке ли, в провале, как тот, у банка, было бы кстати. Его давил ужас, может быть, больший, чем ужас зоны: ужас предстать маньяком в глазах родных и знакомых. - Знаешь, - сказал он, - с этими катастрофами… Мне на ум пришло: вдруг Лена тоже… вдруг рухнет здание?
- Ты с ума сошёл! - Дашка крикнула. - Правда, что ли, что "Форд" пропал?
- Правда.
- Такое, Петя, раз в году. Не обобщай. В Москве миллионы - а гибнуть Лене?
- Всё. - Он отключился.
И вновь вызов. Это снова был тесть. Девяткин вообще убрал звук, чтоб не знать, звонят ему или нет. Он заглядывал во все бары и в каждом - пил. В восемь вернулся к банку, где "Форд", грязный, мятый, уже стоял на тротуаре. Он попытался завести мотор. Напрасно. Автобусом трясся в Жуковку, потом шел пешком. Подходя, всматривался в туман, решив, что, если будет автомобиль, как в прошлый раз, он скроется. Вечерело, он видел дальше, чем тогда. Туман скрывал его. Он застыл, завидев громады бульдозеров, труб, плит. Стройка приблизилась и сконцентрировалась.
Он прошел дорожкой через газон - и дверь открылась.
- Чёрт, Тоня… Я и забыл, - сказал он.
- Ой, Пётр Игнатьич! - Она была в белой наколке, в белом переднике. - Уйти? Хозяйки ведь не было. Я сварила вам, как могла. Пойду я?
- Нет. - Он задержал её. - Прости. Напугался… У нас не было проживающих горничных, я и…
- Входите. - Она отступила. - Я тут почистила.
Он заметил, что холл сиял.
- Знаешь… - сказал он. - Хватит, сними это, день закончился… и не надо, чтобы как хозяин и прислуга.
- Есть, Пётр Игнатьич… - Тоня сняла передник. - Ужинайте.
- Правильно, что ты здесь. - Он улыбнулся. - Мне веселей… Тебе ведь на съёмной квартире скучно?
- Скучно, Пётр Игнатьич! Здесь хоть посмотрю, как живут богатые… Я не шумная и не буду мешать, в гостиной буду… Тут звонили, - добавила она, сняв наколку, плотная и опрятная, - звонили. Я не брала трубку, вы не сказали.
- Правильно, - похвалил Девяткин, двигаясь к лестнице на второй этаж.
- Женщина приходила…
- С лицом, как лошадь?
- Точно! Где, мол, хозяин? Ох, и сердитая! А нигде - это я ей. Кто знает, кто она?
- Правильно, - ответил Девяткин и зашагал вверх.
Он допустил ошибку, как с Дашкой. Тоню не стоило приглашать, ведь Катин труп в спальне, - значит, теперь его не вынести. Он не может велеть ей оставаться в гостиной: и неучтиво, и подозрительно. Тоня выскочит на любой шум, чтоб навести порядок. Шум неминуем. Надо лопату и табурет отнести, чёрный ход открыть, отволочь мёртвую… Впрочем, завтра он отошлёт её в магазин, а труп спрячет… Может, не спрячет, но наберётся сил и придёт к решению…
Он сказал:
- Тоня, делай, что хочешь… да и не бойся. Я, знаешь, ночью хожу… в кухню за пивом. Не бойся.
- Пётр Игнатьич! - Тоня кивнула. - Я тогда, если выйду… Можно?
- Мы все живые.
"А я особенно!" - чуть не взвыл он, чувствуя, как мысли его метались подобно вихрю, прихоти и решения вспыхивали и гасли, а реакции сменялись ежеминутно.
Вновь к нему подползал страх. Он был как птица в клетке. Он был как зверь, кидавшийся по углам в беспамятстве. Машинально он зашёл в их с Леной спальню… чтоб тут же выйти. Там он не мог…
Впрочем, он и не обязан там находиться. Хозяин может быть где угодно… И у него есть повод… к примеру, сойти вниз ужинать. Он и сошёл, зная, что Тоня слышит. Тонино варево он лишь копнул. Он не хотел есть. Глаза уводило к окну, за которым сгустилась темнота. Он, по привычке последних дней, выключил в кухне свет, но, чтоб Тоня не напугалась, если ей захочется в туалет, включил лампу в кладовке - кухню подсвечивать. Спохватившись, быстро прошёл и зажег свет в ванной. Страх отпустил. В кухне он сел в своё кресло - и вдруг раздался звонок.
Звонил он, кажется, вечность, Девяткин покрылся потом.
Один из таких звонков станет мистически роковым.
Сунулась из гостиной Тоня, заметила его.
- Пётр Игнатьич…
- Пусть… - ответил он. - Мы с тобой… его выключим… - Он прошёл и рванул розетку. - Тоня, я жутко устал… Лучше мы без звонков, - сказал он. - Тоня, не бойся, - добавил, боясь сам.
- Мне-то что… - услышал он, чувствуя, что Тоня говорит неправду, - слишком уж медленно она прикрывала после своих слов дверь.
Он повернулся - и вдруг шарахнулся, задев чайник.
В окне висел клоун.
Этого не могло быть.
Это могло быть, если кто-то носил клоуна вокруг дома и приближал к стеклу, а сам прятался…
Или это могло быть в мире с иной физикой, где любая вещь существует повсюду.
Он уставился на клоуна, будто играя в гляделки, но знал, что не пересмотрит, потому что за эти дни не смог сделать даже самого простого: добраться до клоуна и проткнуть его. "Чего тебе?" - прошептал Девяткин и сам испугался. Клоун стукнулся о стекло, хотя это сделал, скорее всего, ветер… "Да, ветер", - уцепился за эту мысль Девяткин. Прочее значило бы, что он спятил… или же клоун жив… Какая, чёрт, жизнь в пластиковой кукле? Разве что вместо воздуха внутри него атмосфера, полная жизни, которая зреет, как пауки в яйце, и в свой час прорвётся в мир… Показалось, что красный набрякший глаз лопнул и мелькнуло что-то острое, членистое…
- Тоня! - крикнул он, сидя и не сводя глаз с клоуна.
- Пётр Игнатьич? - Она примчалась.
- Что, Тоня, поздно?
- Полночь.
- Тоня, иди, - сказал он. - Там, у окна на улице, есть кто-нибудь? Ты посмотри: там что?
- Пётр Игнатьич, свет зажигать?
- Да.
Он слушал, как она отворила дверь, светом тронув бледный бок клоуна, потом раздались её шаги. Он видел: клоун все ещё висел, Тони же рядом не было…
Он вздрогнул, когда вблизи раздалось:
- Пётр Игнатьич…
- Ты… не ходила? - шёпотом спросил он.
- Как же, я на вас смотрела и вам махала… Ой, мне самой уж страшно…
- Тоня! - Он пальцем показал в окно. - Видишь?
Тоня коснулась плеча его.
- Нет, Пётр Игнатьич.
Он, глянув в её глаза, перевёл взгляд на окно.
Клоуна не было.
Он молчал, приходя в себя.
- Я пойду?
- Прости. Я… заплачу, дам денег.
- Пётр Игнатьич, что ж деньги? Мы человеки ведь.
- Тоня! - подхватил он. - Наш мир по деньгам. А, вероятно, есть и другой мир, где не по деньгам.
- Вы, Пётр Игнатьич, верно, повздорили с Леной Федоровной, выпили… и вам чудится. Мой батька пил, чудище видел. Белая, говорят, горячка. Ой, я болтаю!
- Ты… ничего. Иди. Не надо хозяев и слуг. Я детдомовец.
- Чувствуется… - сказала Тоня и затворила дверь.
Он расслабился, но ещё пару раз открывал глаза. Клоун не появлялся… Он задремал, проваливаясь в тишину, будто жизнь кончилась, а тревоги забылись и впредь ничего не значили…
Потом словно бы пошёл дождь… Дрёма отступила. В ночной тишине слышался шум воды… Душ, определил он. Может быть, Тоня моется, подумал он и вдруг раскрыл глаза, вспомнив, что так же шумел душ вчера. Он, встав, прошёл в холл, где шум струй был сильнее, но, боясь, что это не Тоня, заглянул в гостиную, убедиться, что там пусто. Он увидел простыни в сумраке и не понял, но, боясь напугать Тоню, если она все-таки здесь, вернулся в холл. Шум струй усилился. Вытерев пот с губы, он смотрел наверх, на свет из ванной… Впрочем, ведь он сам его зажёг. Он крался лестницей, вдоль стены, - так было тише и не столь страшно. Потом заглянул за угол. Дверь, как он её открыл, так и была открыта. Значит, можно легко заглянуть в щель… Ванна была пуста, душевой кабинки он не видел. Медленно втиснулся внутрь - и шум смолк. С бурным сердцем он отворил стеклянную дверцу. Там было душно и ароматно, кафель был в густой испарине, с воронки капало, полотенце висело влажное. Он пощупал его и поднёс к лицу. Пахло Леной… Он огляделся. Мокрый след вёл к узкому затуманенному окну, настежь раскрытому. Вытянув руку, с жуткой уверенностью, что за окном вдруг Лена, а всё случившееся - фантом, он бросился к окну, но, когда показался клоун с Лениной приподнятой бровью, выбежал вон и упал. В кухне он влез в кладовку, чтобы сидеть там на корточках. Дверь, которую он прикрыл, скрипнула, и он умер бы от страха, не скажи вдруг Тонин голос:
- Пётр Игнатьич!
Тоня включила свет. Он прикрылся.
- Господи! Вы зачем тут?
- Тоня, не уходи! - он схватил её.
- Пётр Игнатьич…
Она его повела и, когда повернула к лестнице, он сказал:
- В гостиную.
Они сели на простынях, она твердила:
- Вы как зашли, я думала всякое. Знаете, как бывает…
- Да, Тоня… - Он сунулся лицом ей в грудь, поняв, что тело, должное по природе смиряться перед его телом, - единственное, что его в этом мире не отторгает, за что он держится, чтоб не рухнуть в кошмар, разверзшийся перед ним и ждущий. Он навалился, не слушая, и она обняла его.
После он не мог ничего сказать, и Тоня тоже. Всё было опять, как прежде, те же проблемы, тот же ужас с клоуном и с непонятными шумами - они возникали из ничего, словно нечто пыталось существовать в новой среде.
- Пётр Игнатьич, что мы наделали? Лена Федоровна…
- Лены нет, - сказал он.
- Как нет? - Тоня обмякла.
- Нам здесь нельзя, - сказал он.
- Я теперь вам любовница?
- Я не знаю. Ты разберись сама. - Он застёгнул брюки. - Здесь нам нельзя… Идём.
Он пошёл в сторону дорожного фонаря, светящего сквозь туман. Она нагнала его. В Жуковке взяли такси. Тоня села рядом и вдруг сказала:
- Пропала я.
- Я пропал, - возразил он. - Ты и не знаешь, что это - пропасть. Ты сменишь работу… и будешь жить.
- Вы меня, Пётр Игнатьич, любите?
- Ну, а ты, Тоня, любишь? - Он отстранил её, взяв за плечи и глядя в глаза. - Я ведь надеялся на любовь такую, что унесла б меня с этой Рублёвки … Дай её! А твоя любовь сведется к деторождению. Тебе б только мужа и детей рожать… А я, Тоня, чудес хочу - любви безвозвратной, откуда не возвращаются… Что ты, вообще, спрашиваешь? Это я ведь пришёл к тебе - а не ты ко мне. Мне спрашивать про любовь, мне спрашивать!!!
- Бой мой, я вас люблю. Нет-нет, я первая к вам пришла… Думаете, осталась бы? Не осталась. Я вас давно люблю!
- И в Москву ты ко мне приехала? Я не герой сериала "Рублёвский принц", у меня нет ни дома, ни денег, ни даже жизни.
- Нет, я для вас, - решила она, - здесь… Думала, что в Москву. Вышло - для вас.
- Тогда, - бросил он, - лучше тебе в Магадан! Я скоро буду там.
Тоня требовалась Девяткину - и не требовалась. В нормальном плане он в ней нужды не видел. В метафизическом плане, напротив, чувствовал: Тоня - единственная, кто готов шагнуть за предел, за который его выперли. Он ей дал волю делать, что захочет. Если бы попросила высадить её - высадил бы.
Но Тоня ехала с ним и ехала.
У старого серого дома в центре, с большими окнами (Девяткин много раз замечал на нём пыльную памятную доску, за все годы так и не удосужившись узнать, в чью она честь) они вылезли, и такси умчалось. Здесь всегда - при царе и в советскую эру - жили богатые. Они и сейчас жили здесь. Бедных изгнали. Он встретил однажды пьяницу - тот твердил, что родился здесь, но в девяностые их выселили, дом купила фирма, а теперь он, больной, перед смертью хотел посмотреть на родные места. Вспомнил, как в подвале целовался первый раз в жизни, а на этом на чердаке жили голуби и повесился их сосед. Девяткин затосковал, думая, что мир с застывшей в нём памятью и прошедшей жизнью - всё уплывает в вечность, как в жерло. Вечность, по сути, уничтожитель. Сам он подхвачен Летой тоже…
Вопрос о вечности он сейчас и прибыл выяснять. Здесь жил Сытин. Девяткин ему позвонил, и тот их впустил. Вышел к ним в халате поверх рубашки с галстуком-бабочкой. Сытин был всегда учтив и щепетилен, дабы не пугать и не отвращать людей, уравновешивая таким образом своё вольномыслие. Циника Диогена считали юродивым. Сытина, жившего респектабельно, - дельцом с философическим хобби. Он ввёл гостей в обставленный книгами кабинет. На ковре у камина дремал старый пёс, терьер. Сытин молча налил коньяку им и вина Тоне. Приятели сели в кресла, друг напротив друга, подле камина; их разделял столик. Тоня сначала жалась на диване. Она работала горничной в домах и побогаче, могла бы и здесь заняться уборкой, просто и без проблем, но в роли гостьи терялась.
- Любовница.
- Где? - Не пришедший в себя Сытин поднял взгляд.
- Я сегодня с ней спал, - объявил Девяткин. - С ней.
Тоня ёрзала, сжав джинсовые колени и сунув меж ними руки.
- Понимаю, что ночь. Прости.
- Не страшно, - кивнул Сытин.
- Что?
- Что ты ко мне с девушкой ночью. Кризис среднего возраста… Только условимся, - добавил он, отпивая коньяк, - я не пифия, а ты не ждешь каких-то абсолютных истин. Это у стоматологов и в салонах магии священнодействуют, изрекая великие абсолютные истины. Мы - просто.
- Да, просто… - сказал Девяткин. - Учитывая, что Тоня - лишь самый малый факт на фоне крупных, которые…
- Жизнь человеческая - не малый факт.
- Именно! - подхватил Девяткин слишком громко. Он знал, как выглядит: мятый, небритый, пахнущий перегаром. - А ты - прости. У уходящих есть привилегии… Средний возраст?
- Да, чаще всего он заканчивается ничем, этот кризис среднего возраста, - вздохнул Сытин. - Тоня, возьмите альбом с картинами… - вставил он, - здесь, на полке…
Сытин сидел вальяжно, нога на ногу, представительный и в очках, из-под полы халата видны были темные брюки.
- Личность к этому возрасту созревает, дабы постичь недостаточность одной лишь разумной жизни. Но всё кончается адюльтерами, пьянками и сознанием, что ты раб условий и духа времени. Большинство приходит в норму. Кризис среднего возраста есть последний всплеск репрессированных инстинктов, память вольных, нетабуированных блаженств, когда всё было эросом и везде был эрос, не только в гениталиях… Была эра, когда удовольствие получали контактом тела со всем, а не лишь с генитальной точкой. Насколько это блаженство превосходило наше, сведённое в пах, - ясно? Память о нём вызывает бунт, бунт зовётся - кризис среднего возраста.