- Пошел ты! - сказал Гриссел. Усталость, жажда и унижение слились воедино. - Нечего сравнивать меня с ловцом тараканов! Сколько трупов ему пришлось поворочать? Сколько? Ну, скажи! Сколько убитых детей он видел на своем веку? Сколько женщин и старух, забитых до смерти из-за мобильного телефона или дешевенького колечка? Вспоминаешь, значит, прежнего Бенни! Ты ищешь придурка из Пэроу, который ничего не боялся? Я тоже его ищу. Каждый день, каждое утро, когда я встаю, я ищу его! Потому что он по крайней мере знал, что его дело правое. Он думал, что способен изменить мир к лучшему! Он верил, что, если будет работать долго и упорно, мы рано или поздно победим, и плевать на чин и на повышение; справедливость восторжествует, вот и все, что имело значение, потому что мы на стороне справедливости. Тот парень из Пэроу умер, Матт. Ему конец, крышка. Знаешь, почему? Что случилось? И что происходит сейчас? Нас превзошли численностью. Мы не побеждаем; мы проигрываем. Их все больше и больше, а нас все меньше. Что толку? Что толку без конца работать сверхурочно, рвать задницу? Нас что, награждают за это? Благодарят? Чем тяжелее мы работаем, тем больше на нас взваливают. Послушай. Вот, у нас белая кожа. Ну и что? Двадцать шесть лет службы в полиции, только и всего. И дело не в выпивке - я по-прежнему всего лишь инспектор вовсе не из-за того, что пью. Ты все понимаешь! Это политика ликвидации последствий расовой дискриминации, чтоб ее! Они взяли всю мою поганую жизнь, забрали все это дерьмо, и на первый план вышла политика ликвидации последствий расовой дискриминации! Вот уже десять лет мы ликвидируем эти несчастные последствия. Я что, вышел в отставку, как Де Кок, Ренс и Ян Брукман? Посмотри на них сейчас! Они в полном шоколаде! Устроились в охранные фирмы, зарабатывают кучу денег, водят БМВ и каждый вечер в пять возвращаются домой! А где я? Сто нераскрытых дел, жена выкидывает меня из дома, и я алкоголик… Но я, Матт, не ухожу, я по-прежнему служу в полиции. Я не ушел! - Выдохшись, он оперся о машину и низко опустил голову. - Я не ушел, мать твою!
- Эй! - крикнул из-за деревьев Старый Ханжа.
- Бенни, - тихо сказал Яуберт.
Он медленно поднял голову:
- Что?
- Поехали.
- Эй!
Когда он обошел машину, до него донесся пронзительный и четкий крик бродяги:
- Эй, вы! Пошли вы все на…!
8
- Ваш отец вас совратил, - уверенно проговорил священник.
- Нет. - Кристина покачала головой. - Почти все девушки по вызову говорят так. "Меня совратил отчим. Или приятель матери. Или отец". Я не могу так сказать. Дело было не в этом. - Она посмотрела на него, ища на его лице разочарование, но разочарования не было. - Знаете, чего бы я пожелала, если бы у меня было только одно желание? Я бы хотела понять, что с ним случилось. Я много думала об отце. Из-за чего он так резко переменился? Я знаю, с ним что-то случилось на границе. Я более или менее знаю, в каком году это произошло, я высчитала. Где-то в Юго-Западной Африке или Анголе. Но вот что? Если бы только я лучше помнила его прежнего! Но я не помню. Я помню только плохие времена. По-моему, он всегда был человеком серьезным. И тихим. Должно быть, его… Не все возвращались с границы такими, как он; наверное, для того, чтобы тамошние события оказали такое влияние, нужно было обладать особым складом характера. Наверное, у него всегда была… как это называется?
- Склонность?
- Да. Наверное, у него всегда была склонность к такой перемене. - Руки ее задвигались; она словно искала, чем их занять. Кристина подалась вперед и вынула из белой фарфоровой сахарницы ложку. Потерла подушечкой большого пальца металлическую ручку, чувствуя вмятины на мягком металле. - В школе каждый год устраивали праздник. В октябре, в пятницу. Днем проводили спортивные соревнования на свежем воздухе, всякие игры, веселые состязания, а вечером расставляли палатки. Проводили беспроигрышную лотерею, жарили на решетках мясо и колбаски. На праздник приходили все, весь город. После игр все спешили домой переодеваться - к вечеру. Мне было четырнадцать. Я взяла у Лени Хейстек косметику, а на сэкономленные карманные деньги купила себе первые джинсы. У меня была ярко-голубая блузка, длинные волосы. Я сама себе нравилась. В тот вечер я сидела перед зеркалом у себя в комнате, пробуя разные тени для веки тушь, чтобы лучше сочетались с цветом блузки, и губы у меня были красные. Может быть, я переусердствовала с косметикой, потому что была еще глупая, но мне казалось, что я просто красавица. Кое-чего мужчины не понимают. Они не знают, что значит чувствовать себя красавицей. Что было бы, если бы я тогда взяла свою черную сумочку, спустилась в гостиную и папа сказал: "Какая ты красивая, Кристина!" Что было бы, если бы он встал, взял меня за руку и сказал: "Позвольте пригласить вас на танец, принцесса"?
Она прижала ложечку к губам, испытывая старое, знакомое ощущение.
- Но ведь все было по-другому, - сказал священник.
- Да, - кивнула она. - Все было по-другому.
Тобела запомнил адрес брата Косы, он жил в Кайелитше, пригороде Кейптауна, - но прямо туда не поехал. Повинуясь инстинкту, он свернул с шоссе № 2, по которому ехал, западнее аэропорта, и направился в Гугулету. Он хотел найти домик, в котором раньше жил с Мириам и Пакамиле. Остановился на другой стороне улицы и заглушил мотор.
Огород, который они с мальчиком так заботливо и старательно обихаживали и поливали, почти весь зарос сорняками. На окнах в гостиной висели чужие занавески.
В той комнате была их с Мириам спальня.
Где то на улице закричал пронзительный детский голос. Он оглянулся; мальчишки играли в футбол - рубахи болтаются, носки спущены. И снова вспомнил, как Пакамиле, бывало, ждал его каждый вечер на углу улицы, начиная с половины шестого. Тобела обычно подъезжал на "хонде-бентли", прочном небольшом мотоцикле, который с виду был ему маловат. Когда он выворачивал из за угла, лицо мальчика освещалось радостью. Потом Пакамиле пускался бежать наперегонки с мотоциклом и бежал последние сто метров до их ворот.
Мальчик всегда был так рад его видеть, ему так не терпелось поговорить, вместе поработать в огороде - полить подсолнухи, прополоть в огороде фасоль, тыквы и большие красные помидоры.
Тобела медленно протянул руку вперед, чтобы завести мотор; ему не хотелось отпускать воспоминания.
За что? За что у него все отняли?
Потом он поехал назад; вернулся на шоссе № 2 и проехал мимо аэропорта. Съехал с шоссе, повернул направо, и вот он уже в Кайелитше - его окружают машины, люди, одноэтажные домишки, многоквартирные жилые дома, песок, запахи, звуки, огромные рекламные плакаты пива "Касл", кока-колы, "тойоты", намалеванные от руки вывески мелких предпринимателей, парикмахеров и проституток, лотки со свежими овощами вдоль дороги, собаки, коровы. Город отдельно от города, растянувшийся в дюнах.
Тобела тщательно выбирал маршрут, справляясь с картой, которую он предварительно изучил, потому что здесь было легко заблудиться: мало дорожных указателей, улицы иногда широкие, а иногда - невозможно узкие. Наконец он остановился перед кирпичным одноэтажным строением, стоящим на небольшом участке земли. Рядом валялись стройматериалы - судя по всему, хозяева начали пристраивать к дому еще одну комнату, но не довели строительство до конца - только до уровня окна. На кирпичах, полуприкрытая брезентом, стояла старая "Мазда-323".
Он вышел из машины и постучал в парадную дверь. Изнутри доносились громкие звуки музыки - американский рэп. Он постучал еще раз, сильнее, и дверь открылась. На пороге показалась девчонка лет семнадцати-восемнадцати, в футболке и джинсах.
- Вам чего?
- Здесь живет Лукас Коса?
- Его нет.
- Мне нужно кое-что передать Джону.
Девчонка прищурилась:
- Чего передать?
- Насчет работы.
- Джона здесь нет.
- Жаль, - сказал он, - работа бы ему понравилась. - Он развернулся, чтобы уйти, но остановился. - Вы ему передадите?
- Если увижу. Кто вы такой?
- Передайте, здесь был парень, который знает о хорошей работе. Он поймет. - Тобела снова повернулся, как если бы внезапно потерял всякий интерес к разговору.
- Джон здесь уже много лет не объявляется. Я даже не знаю, где он.
Он дошел до пикапа и, пожав плечами, сказал:
- Тогда я отдам ту работу другому.
- Погодите. Может, мой отец в курсе.
- Люк? Он дома?
- Он на работе. В Мейтленде. На скотобойне.
- Может, я заеду туда по пути. Спасибо.
Девчонка не попрощалась. Стояла на пороге, опершись бедром о дверной косяк, и следила за ним. Садясь за руль, Тобела подумал: интересно, правду ли она сказала?
Кристина рассказала священнику о том вечере, когда отец назвал ее шлюхой. Как он стоял над ней в ванной и заставил смыть всю косметику, стереть ее полотенцем, вымыть лицо с мылом. Она плакала, а отец отругал ее и запретил пользоваться "этой гадостью" в его доме. В его доме, сказал он, никакого борделя не будет. В тот вечер все и началось. Тогда в ней как будто что-то перевернулось. Вспоминая проповедь отца, Кристина одновременно осознавала, что сейчас происходит между ней и священником, потому что она находилась на знакомой территории. Она объясняла, почему стала такой, какая есть, а священник интересовался, почему так случилось. Все они одинаковы. Мужчины смотрели на нее после того, как она выполняла свою работу, открывала им свое тело, льстила им нежными руками и ласковыми словами, а на десерт они хотели услышать ее историю, ее трагический рассказ. Как примитивно! Всем им хотелось, чтобы она в глубине души была хорошей. Шлюха с золотым сердцем. Шлюха, которая так похожа на обычную девушку. Вот и священник тоже - пытливо всматривался в нее, заранее готовый ей посочувствовать. Но с ним хотя бы не было другого. Ее клиенты, почти без исключения, хотели знать, не насиловали ли ее в детстве, - им хотелось хорошей сказки, но такой, которая распаляла бы их. Их разжигала ее история о нимфомании. Кристина долго и тщательно продумывала свою историю.
- Я так много об этом размышляла, потому что именно тогда все и началось. В ту ночь. Даже сейчас когда я вспоминаю, то снова чувствую тот гнев. Я ведь просто хотела хорошо выглядеть! Для себя. Для отца. Для друзей. Он не желал ничего понимать; это, как и другое, было для него лишь проявлением греховности. И потом, его набожность стала просто невыносимой. Он запретил нам танцевать, ходить в кино, ночевать у друзей и вообще ходить к ним в гости. Он подавлял нас.
Священник склонил голову набок, как если бы хотел сказать: "Да, родители бывают такими".
- Я никак не могла к этому привыкнуть. Герхард, мой брат, не противился. У нас с ним были общие родители, общий дом и все остальное, но он совсем другой. Не такой, как я. Герхард рос тихим, спокойным мальчиком, читал книги у себя в комнате, убегал в себя. А я? Я начала нарываться на неприятности. Мне хотелось стать именно той, кого боялся отец. Почему? Ну почему я так устроена? Почему я такой стала?
Священник наблюдал за своей гостьей; он следил за ее руками, глазами, быстро меняющимся выражением лица. Следил за ее жестами, за тем, каким отработанным, умелым движением она забрасывает прядку волос за ухо, за пальцами, которые непрестанно двигались, за ногами и руками. Язык тела не лжет. Он совместил ее жесты и движения со словами и сутью ее рассказа, помноженной на боль, искренность и явный ум, и понял: ей это нравится. На каком-то, возможно бессознательном, уровне ей нравится быть в центре внимания. И психика ее, похоже, не пострадала. Как будто она наблюдает за всем произошедшим с ней со стороны и окружающая ее грязь не пристает к ней.
В двенадцать часов муки голода отвлекли внимание Гриссела от дела об убийстве, в которое он был погружен. Именно тогда он вспомнил, что сегодня у него нет ни бутерброда, ни заботливо завернутого в фольгу судка с обедом.
Он встал из-за стола, и ему показалось, что кабинет стал зловещим и огромным. Что ему делать? Как он справится?
Тобела присматривался к Лукасу Косе и прикидывал, что тот за человек. Он нашел его на скотобойне. Лукас стоял в забрызганном кровью пластиковом фартуке и старательно поливал толстым красным шлангом белый кафельный пол, смывая с него кровь. Они вышли на улицу, и Коса закурил.
Тобела сказал, что ищет его брата Джона, потому что у него есть для Джона работа.
- Что за работа?
- Да так, знаете ли… Одно дельце.
Коса смерил его неприязненным взглядом:
- Нет, я не знаю, где он, и знать не хочу. Мой брат - подонок, и, если вы такой же, как он, значит, вы тоже подонок. - Он вызывающе расставил ноги и выдохнул дым.
Они разговаривали между зданием скотобойни и загоном для скота. Большие розовые свиньи безостановочно метались за стальными воротами, как будто предчувствуя опасность.
- Вы ведь даже не знаете, о какой работе я говорю. - Тобела понял, что выбрал неверный подход, заранее решив, что Лукас Коса - такой же, как и его брат Джон.
- Мне ли не знать, чем он обычно промышляет? Кражами да грабежами. Он разобьет мамино сердце.
- Нет-нет, сейчас речь совсем о другом.
- Вы лжете.
- Нет, не лгу. Клянусь! Моя работа ничего общего с уголовщиной не имеет! - воскликнул Тобела.
- Я не знаю, где он. - Коса сердито раздавил окурок толстой подошвой резинового сапога и зашагал прочь.
- А может, кто-нибудь другой знает, где он?
Коса замер на пороге. Выражение его лица было уже не такое враждебное.
- Может быть.
Тобела выжидал, не уходил.
Лукас Коса долго молчал, но наконец сказал:
- "Желтая роза".
Потом он открыл дверь. Изнутри донесся громкий визг - почти женский.
Свиньи за спиной Тобелы сбились в кучку и прижались пятачками к решетке.
9
Тобела поехал в сторону побережья. Он специально выбрал горную дорогу - оттуда ему видны были море и гавань. Именно то, что ему нужно, - простор и красота. Роль, которую ему пришлось сыграть, смущала его, хотя он не мог понять, в чем дело. Перевоплощение не было для него внове. Когда он жил в Европе, перевоплощение и притворство были частью его жизни. Восточные немцы знали толк в искусстве перевоплощения и натренировали его превосходно. Почти десять лет он жил ложью; средства оправдывались целями - Свободой и Борьбой.
Неужели с тех пор он так сильно изменился?
Тобела повернул за выступ скалы, и перед ним открылся величественный вид: корабли, подъемные краны, просторная акватория, городские здания, скоростные шоссе и береговая линия, которая грациозно изгибалась в сторону Блуберга. Ему хотелось повернуться к Пакамиле, сказать: "Посмотри - вот самый красивый город на свете!" - и увидеть, как сынишка в восторге раскроет глаза.
Вот в чем разница, подумал он. Ему до сих пор кажется, что мальчик с ним, что он рядом.
До Пакамиле, до Мириам он был один; лишь он сам мог оценивать свои поступки, и ответственность за содеянное нес лишь он сам. Но мальчик раздвинул его горизонты, расширил его мир. Благодаря Пакамиле все, что Тобела говорил и делал, приобретало иной смысл, иное толкование. Сейчас он солгал Лукасу Косе, и ему стало так же неприятно, как если бы пришлось оправдываться перед Пакамиле. Как в тот день, когда они ходили в горы рядом с фермой… Он хотел научить сына обращаться с оружием. Собирался объяснить, что огнестрельное оружие - вещь опасная и обращаться с ним нужно ответственно и осторожно.
Ружье пробудило в мальчике охотника. По пути он целился незаряженным стволом в птиц, камни и деревья, издавал губами звуки, похожие на выстрелы. Он долго о чем-то думал, а потом вдруг спросил:
- Ты был солдатом, Тобела?
- Да.
- Ты стрелял в людей?
В вопросе мальчика не было никакой завороженности злом: просто так устроены мальчишки.
Как ответишь на такой вопрос? Не рассказывать же ребенку, как ты лежал в засаде в Мюнхене со снайперской винтовкой и целился во врага твоих союзников; ты спускал курок, и ярко-синюю стену забрызгивала кровь. Потом ты незаметно исчезал, как тать в нощи, как трус. Такой была твоя война, таким был твой подвиг.
Как описать ребенку странный, затерянный мир, в котором ты жил, как рассказать об апартеиде, насилии, революции и мятежах? О Востоке и Западе, разделявших их стенах и странных союзах?
Тобела сел прислонившись спиной к скале и попытался все объяснить. Под конец он сказал сыну: ты должен поднимать оружие только против несправедливости; убивать людей - последнее средство. Стрелять в людей можно лишь тогда, когда исчерпаны все иные виды обороны и убеждения.
Как сейчас.
Вот что он хотел бы сказать Пакамиле. Цель оправдывает средства. Он не может допустить, чтобы бессмысленное, несправедливое убийство мальчика осталось безнаказанным; он не может кротко смириться с таким положением вещей. Поскольку система правосудия их подвела, у него остается последний выход; хотя наш мир устроен очень сложно, его трудно объяснить и так же трудно понять. Но он уяснил для себя одно. Кто-то должен держать оборону. Кто-то должен сказать: "Все, дальше нельзя".
Вот чему он пытался научить мальчика. И вот что он обязан сделать ради своего сына.
Всю вторую половину дня он опрашивал соседей. К четырем часам инспектор уголовного розыска Бенни Гриссел знал, что жертве было сорок шесть лет, звали ее Джозефина Мэри Макалистер, она развелась в 1994 году. Она была надежной, заслуживающей доверия, хотя и не сделавшей карьеру сотрудницей фирмы "Бенсон экспортс" на Ватеркант-стрит. Ходила в церковь новых евангелистов в Си Пойнте. Жила одиноко; ее бывший муж переехал в Питермарицбург, а двое взрослых детей работают в Лондоне. Кроме того, он узнал, что Джозефина Мэри была записана в публичную библиотеку, любила книги Барбары Картленд и Уилбура Смита, у нее была "тойота-королла" 1999 года, на счете в "Недбанке" у нее лежало восемнадцать тысяч семьсот шестьдесят два ранда, задолженность по кредитной карте составляла шесть тысяч четыреста пятьдесят шесть рандов. В день своей смерти она забронировала билет на лондонский рейс (аэропорт Хитроу). Очевидно, собиралась навестить детей.
Кроме того, что он узнал, у Бенни, как и в двух предыдущих сходных эпизодах, не было ни единой мало-мальски важной улики.