Он медлит с ответом. Вновь обозначились тонкими ниточками его губы. От рождения ли он так зол, или же путаная жизнь озлобила его?.. Но это не имеет прямого отношения к делу.
- Кристинел приводил ее однажды ко мне в дом… - решается оннаконец. - Когда они только встретились, в самом начале. Он хотел познакомить ее со мною. Они пообедали у меня… Я очень был привязан кплемяннику!
Он говорит об этом с болью. Но лицо его сохраняет все то же угрожающее, злое выражение.
- Это я ему уступил под жилье мансарду… она принадлежит мне. - II вдруг резко меняет направление мысли: - Я понимаю, чего вы ждете от меня - чтобы я занялся похоронами.
Я вспоминаю слова полковника: "Он с радостью возьмет на себя все заботы". Выходит дело, шеф был прав. Но я хочу еще раз уточнить, как отнесется Милуцэ Паскару к этой стороне дела:
- Мы, собственно, хотели лишь посоветоваться с вами. Мы звонили в Лугож и выяснили, что там у Кристиана нет никаких родственников, с которыми мы могли бы связаться. Вот я вас и спрашиваю: как нам лучше поступить?
- Я понял, господин капитан, я вас понял. Где он теперь?
- В морге.
- Мы - его семья, - вдруг заявляет он твердо. - Оставьте его нам. Кто же его, кроме нас, похоронит?..
Такое говорится в подобных обстоятельствах с великой болью и печалью. Но Милуцэ Паскару - исключение, он говорит об этом деловито и буднично, а ведь в наше время похороны - как и все остальное, впрочем, - хлопотливое дело. Приходится согласиться с предположением полковника Донеа. И как бы спеша подтвердить правоту моего шефа, Паскару сообщает, что на кладбище Генча-Чивил у их семьи имеется приобретенное заранее место.
- Сложнее будет с отпеванием… - Он облизывает кончиком языка губы и добавляет: - Скажите, какие еще формальности я должен совершить?
Я терпеливо и спокойно объясняю, что нужно ему сделать. Я тяну время в надежде, что этим я его подвигну сообщить мне еще что-нибудь. Но он возвращается к заданному мне в самом начале вопросу:
- Отчего он это сделал?..
- Мы не знаем, поверьте. И прокуратура, и мы весьма удивлены тем, что он не оставил никакого письма.
Имея в виду интересы предстоящего следствия, я не упомянул ему ни об ампуле, ни о других белых пятнах в расследовании обстоятельств смерти его племянника.
- Вы - его дядя, что именно, по-вашему, могло толкнуть Кристиана на такой шаг?
Он не знает, что ответить на мой вопрос, это легко прочесть на его лице. Если бы я сейчас заговорил о наследстве, наша беседа круто изменила бы направление. Но я предпочитаю пока прикинуться ничего не подозревающим об этой стороне дела, и результат не заставляет себя ждать: Милуцэ Паскару становится красноречивее.
- У меня это не укладывается в голове… Я отказываюсь это понимать! Он был молод, любил жизнь… Добрый, серьезный, трудолюбивый мальчик… Он так гордился собою, когда поступил в этот институт, - провинциал, а добился успеха там, где десятки столичных ребят провалились! Сделал ли он это из-за несчастливой любви?.. Но он свое будущее, свое искусство любил еще больше, он не мог настолько потерять голову из-за женщины, чтобы… Мне его девушка, честно говоря, не понравилась…
- Когда вы его видели в последний раз?
- Месяца два назад, мельком, на улице.
- Вы не заметили в нем никаких перемен?
- Нет… Он мне с увлечением рассказывал о своей дипломной работе, о практике, которую он проходил, уж не помню, где именно… Он очень верил в свое будущее. Я пригласил его к нам на обед, но он отказался.
- Отчего?
- Он не очень-то ладил с моим сыном.
- У вас есть сын? - изображаю я удивление.
Он бормочет про себя что-то нечленораздельное. Я не хочу заронить в нем подозрения и потому не настаиваю на том, чтобы он меня посвятил в отношения между своим сыном и племянником. И все же стараюсь не слишком отдалиться от этой темы:
- Они не дружили?
- Поначалу водой было их не разлить, но потом…
Кристинел сам по себе, Тудорел сам по себе… Вы еще не говорили с этой девушкой? - неожиданно он сам задает вопрос.
- А вы полагаете, это плело бы смысл? Поскольку они давно уже расстались…
Но он не принимает этот пас. Нарочно или нет, не пойму. Ограничивается тем, что пожимает плечами, дескать, откуда мне знать? Затем, как бы вспомнив о цели моего визита к нему, вздыхает в первый раз за все время:
- Бедный мальчнк!.. Не представляю, как я скажу об этом жене!.. - поднимается и, словно забыв о минутной своей слабости, говорит деловым тоном: - Сразу как вы уйдете, я займусь похоронами. Вы хотите еще что-нибудь мне сказать?
Мне не нравится деловитость Милуцэ Паскару. Но деваться некуда, приходится тоже встать и распрощаться. Я бы еще кое о чем потолковал с ним, да уж отступления пот. Только и остается, что попросить его:
- Я вам оставлю номер своего телефона, чтобы вы сообщили, па какой день и час будут назначены похороны. - Не ожидая его ответа, вынимаю из бумажника визитную карточку и протягиваю ему. - Тут и домашний, и служебный, как вы сочтете удобнее для себя…
Провожая меня к двери, он заверяет, что непременно поставит меня обо всем в известность.
- Вы мепя извините, но на меня сейчас свалилось столько хлопот…
- Что верно, то верно, - соглашаюсь я и, воспользовавшись представившимся предлогом, закидываю напоследок удочку - Хорошо, что у вас есть сын, он вам поможет.
Он даже не отзывается на мой ход. Молчит, словно воды в рот набрал, прощаясь со мной и пожимая мне руку своей маленькой, но сильной рукою с влажной от пота ладонью.
Собственно говоря, он меня выставил за дверь. Впрочем, мне не в чем его упрекнуть - я пришел к нему не с тем, чтобы засиживаться до бесконечности.
Должен сказать без ложной скромности, что я достаточно опытный сыщик. Я люблю свое ремесло хотя бы за то, что общение с теми, кто прямо пли косвенно проходит по тому или иному делу, дает мне массу наблюдений - социальных, психологических, нравственных… Еще недавно, не скрою, все это мне казалось важным и с несколько, может быть, странной точки зрения: я мечтал стать писателем. С этим дальним прицелом я даже вел дневник, записные книжки, картотеку, более того, посещал литобъединение при Доме культуры нашего министерства. Тогда мне это представлялось проще пареной репы - сесть за стол и сочинить роман, на меньшее я был не согласен. Глупее не придумаешь! Это все равно, что без подготовки и таланта, ни бельмеса не понимая в архитектуре и строительстве, решить построить собственными силами небоскреб!.. Но я вскоре отрезвел и бросил эту затею, однако дневник и всякие прочие заметки вести продолжаю, правда, при моей профессии это просто необходимо.
Я шагаю по улице и строю догадки: "Наверняка в свое время Паскару был владельцем какого-нибудь питейного заведения или же торговал зерном". Я роюсь в памяти в поисках каких-нибудь мелочей, подробностей, которые бы говорили о роде занятий дяди Кристиана Лукача. Я вспоминаю фотографию, висящую над буфетом, вензель на фронтоне дома…
"Да что ты привязался к этому типу?! - одергиваю я себя. - Ты пришел незваным в его дом, принес ему горестную весть и, кроме всего прочего, нагрузил его похоронными хлопотами".
Иногда у меня бывают приступы самокритики. Вот и сейчас, если бы я не прикинулся, что не знаю о существовании его сына, я бы мог завести речь о лишении Кристиана Лукача права на наследство. Вернее всего, Паскару и сам ждал, что я заговорю об этом, и потому так поспешно выставил меня за порог.
"Одно ясно, - говорю я себе, - Милуцэ Паскару знает, как надо разговаривать с представителями милиции. Отвечает строго на вопрос, и ни о чем другом - ни слова… Лишнего из него не вытянешь".
Проходя мимо телефона-автомата, я захожу в кабинку. Как это ни странно, телефон исправен и не заглатывает почем зря монеты. Набираю номер городского угрозыска. Мне отвечает сам Поварэ. Утверждает, что бесконечно рад услышать наконец мой голос.
- Где тебя носит? - осведомляется он.
- Да все с этим самоубийством…
- Ничего не прояснилось?
А черт его разберет… Слушай, ты нашел мою записку? Узнал, о чем я тебя просил?
- Да. Записывай.
- Погоди, достану ручку… - Я прижимаю телефонную трубку плечом, достаю из кармана ручку и записную книжку. - Я тебя слушаю, Поварэ!
- Ты удивишься, до чего я обязательный человек! - умиляется самому себе Поварэ. - Ставру Петронела действительно жила прежде в общежитии, но вот уже несколько месяцев, как она сняла на проспекте Друмул Таберий однокомнатную квартиру у некоего Радовану Михая, инженера-строителя, уехавшего в длительную командировку за границу.
Он диктует мне адрес: подъезд, этаж, квартира.
- Порядок, - благодарю его я. - Неужто ты навел справки и в Институте декоративного искусства?!
- Представь себе! Кристиан Лукач учился в классе художника Валериана Братеша. Профессора можно застать в институте до четырнадцати часов ежедневно.
- Ты не человек, а золото!
- Не хватает только, чтобы ты на мне пробу поставил!
- Еще один вопросик…
- Валяй, - соглашается на радостях Поварэ, - вопросик за вопросиком, глядишь, ты мне и какое-нибудь серьезное задание доверишь.
- Поинтересуйся у нас в угрозыске, в отделе борьбы со спекуляцией, нет ли у них в производстве какого-нибудь дела, по которому проходит некто Франчиск Могуряну и в связи с которым вызывался для дачи показаний Паскару Милуцэ, проживающий по адресу улица Антим, дом триста пять. Если такое дело имеется, узнай, в чем его суть. Записал? А я иду в институт и поговорю с Братешем…
- Есть! А если тебе будет звонить невеста, ей что сказать?
- Что я погибаю от тоски по ней!..
8
Секретарь декана, пожилая, скромно, но со вкусом одетая дама, любезно предлагает мне подождать:
- Садитесь, пожалуйста. Товарищ Братеш с минуты на минуту кончит занятия, - и, посмотрев на часы, уточняет: - Не позже, чем через десять минут.
Чувствуя себя, как школьник перед учительницей, я присаживаюсь к длинному столу, занимающему почти всю комнату. Могу себе представить, сколько заседаний было проведено за этим столом, сколько перлов красноречия израсходовано впустую!
Сквозь высокие окна проникает в комнату свет погожего, тихого осеннего дня.
Честно говоря, я несколько волнуюсь перед встречей с Валерианой Братешем. Дело в том, что мои познания в области изящных искусств носят чрезвычайно приблизительный характер. На выставку меня и силком не затащить. И не потому только, что времени всегда в обрез, просто меня не так тянет к живописи, как, скажем, тянет к книгам. Тем не менее имя Валериана Братеша мне хорошо известно. Мне даже кажется, что однажды я видел в театральной программе его фотографию и размашистый автограф под несколькими словами обращения к зрителям. Впрочем, я могу и ошибаться.
Я был погружен в свои мысли, когда ко мне подошел не первой молодости мужчина в безупречно элегантном костюме.
- Не вы ли меня дожидаетесь? Я - Валериан Братеш.
Прежде всего мне бросилась в глаза изящная простота, с которой он держался. Он улыбался мне дружески и открыто.
- Мы могли бы где-нибудь с вами поговорить… спокойно?
Он оглянулся через плечо на секретаршу и сказал ей подчеркнуто вежливо, почти с нежностью:
- Жанетт, я поговорю с товарищем в кабинете Мазилу.
Он распахивает одну из дверей и приглашает меня следовать за ним. Мы входим в кабинет, показавшийся мне очень тесным после просторного помещения, в котором я дожидался Братеша. Мы опускаемся в глубокие кресла, стоящие по обе стороны низенького полированного стола. Приглядываемся друг к другу. Не знаю, что он отметил про себя в моей внешности, мне же бросилось в глаза его загорелое, словно он только что возвратился с моря, лицо, живой, самоуверенный взгляд человека, привыкшего к победам, посеребренные виски. Лили его, несомненно, оценила бы.
Художник, взглянув на свои плоские золотые часы, намекает без стеснения:
На полвторого я пригласил обедать в "Капшу" двух коллег из-за рубежа.
Я тоже смотрю на часы:
- Уложимся. Я капитан Ливну Роман из городского угрозыска.
Он смотрит на меня несколько удивленно, потом, словно бы его это донельзя рассмешило, спрашивает с улыбкой:
- Чему обязан?..
Я протягиваю ему свое удостоверение, он, скользнув по нему взглядом, возвращает его мне и, откинувшись свободно на спинку кресла, настаивает:
- Чем же все-таки я могу быть вам полезен?
И все улыбается. Странная у него улыбочка: с одной стороны, как бы одаривает вас доверительностью, с другой - возводит между вами и своим владельцем невидимую, но неодолимую стену.
- Товарищ профессор, в вашем классе учится студент Кристиан Лукач.
Вот я и сделал первый шаг к цели моего визита. И только собираюсь сделать второй, как он меня перебивает:
- Который сегодня неизвестно по каким причинам отсутствовал на занятиях…
- Прежде он их не пропускал?
- О нет! - смеется спокойно художник. - А если и пропускал, то по серьезным мотивам и всегда ставил меня об этом заранее в известность.
Он больше похож на дипломата, этот элегантный господин, чем на художника.
- Не в обиду вам будь сказано, но, поскольку вы из милиции, я вправе предположить, что мой студент что-либо натворил?..
- А он способен на это?
От его улыбки и следа не осталось. С этой минуты передо мной сидит преисполненный собственного достоинства маэстро.
- Ни в коем случае. Он очень серьезный молодой человек, знающий, чего хочет… Я не могу понять, каким образом ваше присутствие здесь может быть связано с именем Кристиана Лукача. - Его карие глаза, излучающие блеск и обаяние ума, скрещиваются настойчиво с моими.
Не отводя взгляда, я объясняю ему:
- Вчера вечером, между шестью и половиной седьмого, Кристиан Лукач покончил с собой у себя дома, на улице Икоаней.
Он цепенеет. Ни один мускул на его лице не вздрагивает, глаза смотрят на меня не моргая. Так проходит несколько долгих минут, потом он говорит упавшим голосом:
- Если бы я не видел своими глазами вашего удостоверения, я бы указал вам на дверь… - Он говорит это едва слышно. - Покончил с собой… Вы понимаете, что вы говорите?! - Он со стоном закрывает руками лицо. И тут же, словно устыдившись своей слабости, опускает руки, и я вижу его лицо, искаженное неподдельной болью.
- Это ужасно! То, что Кристиан Лукач убил себя… лучший мой студент… В это невозможно поверить, господи!..
Я рассказываю ему коротко, как был обнаружен труп Кристиана Лукача, но умалчиваю об ампуле с морфием, затем сообщаю о своем визите к Мнлуцэ Паскару и о том, что тот согласился заняться похоронами своего племянника. По мере моего рассказа он понемножку приходит в себя. Одна деталь его поражает более всего остального:
- Как? Он не оставил никакого письма? Никакого объяснения?! - В это художник и вовсе не в состоянии поверить. - Ужасно! - повторяет он с болью. Неожиданно вскакивает с кресла, делает несколько шагов по тесному кабинетику, поворачивается ко мне: - Он был так талантлив! Так серьезен! Лучший на курсе!.. Господи! Когда декан и студенты об этом узнают…
- Я хотел как раз попросить вас поставить в известность руководство института… и, поскольку вы торопитесь…
- Только этих иностранцев мне сейчас не хватает!..
- Прежде чем уйти, я хотел бы вам задать один вопрос, если у вас, конечно, есть сколько-нибудь времени…
- Даже если бы у меня его совершенно не было, даже если бы я спешил хоть к черту в пекло… я все равно счел бы своим долгом ответить на все ваши вопросы.
- Как я вам уже сказал, Кристиан Лукач не оставил никакого письма. Вы были его руководителем и знали его с первого дня поступления в институт…
- Четыре года… - вздыхает Валериан Братеш.
- Одним словом, он развивался на ваших глазах. Что бы могло, по вашему мнению, толкнуть его на этот бессмысленный шаг?
Он снова вздыхает, хочет встать с кресла, но потом передумывает, остается сидеть.
- Бессмысленный, вы полагаете?! Десять минут тому назад, на занятиях, воспользовавшись отсутствием Кристи, я в сотый раз хвалил его и его работы, ставил прочим в пример его индивидуальность и то, что она привнесет нового в декоративное искусство… А он в это время был уже мертв почти целые сутки… Это ужасно, ужасно, товарищ капитан!
Глаза его глядят мимо меня в пустоту, кажется, он забыл о моем присутствии. Но он справляется с собой и пытается найти ответ на мой вопрос:
- Я просто ошарашен. Этот юноша, с его талантом и жизнелюбием, просто-напросто был живым отрицанием самой мысли о смерти! Именно поэтому я ничего не могу ни понять, ни объяснить… Вы меня понимаете?.. - Он ищет глазами мои глаза, ждет, что я ему скажу, а я не знаю, что ему сказать, я, так же как и он, ничего не понимаю, и он видит это и, не дождавшись от меня ответа, продолжает: - Не могу понять, не могу объяснить, что могло привести его к самоубийству, Как студент, Кристиан Лукач мог быть доволен собой более чем кто-либо: повышенная стипендия, творческая практика за рубежом… И не было никакого сомнения, что, как лучший на курсе, он будет направлен по распределению художником-постановщиком в Национальный театр.
Я слушаю его, а перед глазами у меня стоит мансарда, висящий в петле труп Кристиана Лукача, и я снова и снова задаю себе один и тот же вопрос: как мог этот юноша, чье будущее рисовалось таким ясным и радостным, покончить с собой?!
- Когда вы его видели в последний раз?
- Вчера утром, на занятиях.
- Вы не заметили в нем никаких перемен?
- У него было чуть осунувшееся лицо, - старается вспомнить профессор. - Он страдал почками… каменной болезнью, накануне у него был приступ… вернее, он чувствовал приближение приступа…
- Он не изменился за последнее время? И ничего в его жизни не изменилось?
Я задаю этот вопрос, еще не зная, чего хочу, какой цели добиваюсь. И то, что сказал мне Братеш, и то, что я узнал раньше о Кристиане Лукаче, и нравственный его облик, вырисовывающийся из всею, что я знаю о нем, и эта ранняя, преждевременная его смерть - все это переполняет меня горечью и печалью. Я предпочел бы случай более ясный и однозначный, я предпочел бы преступление, убийство, нежели эту нелепую и такую неясную смерть…
- Вы имеете в виду эту историю с лишением прав на наследство отца? - Валериан Братеш прижал руки к груди, словно собираясь молиться.
- Поймите, я ищу хоть какого-нибудь объяснения, которое бы и у меня сняло камень с души… Я ведь видел его мертвым, этого парня, которому едва исполнилось двадцать четыре! Теперь я узнал от вас, что он был одарен не одной только молодостью, но и талантом, и успехом, и любовью к искусству, которому он себя посвятил. Что же могло толкнуть его навстречу смерти?!
Братеш слушает меня, полулежа в кресле, глаза его прикрыты веками. После короткого молчания он их открывает и отвечает мне:
- Во всяком случае, никакой роли тут не сыграли ни смерть отца, ни лишение наследства…
- Вы знали об этом?