Анжель бросила презрительный взгляд на Фернана де Родиля и резким, сухим голосом ответила:
- Я вдова, хотя и никогда не была замужем! Я вдова человека, лучше сказать, подлеца, который обесчестил меня, соблазнил, сделал матерью, а потом у него не хватило сердца дать имя моей дочери, хотя он наверное знал, что это его дочь! Он знал, он не мог в этом сомневаться, да и не сомневался!
И суровый взгляд Анжель искал взгляда барона и не мог найти его!
Товарищ прокурора стоял, поникнув головой и опустив глаза.
- Как зовут вашу дочь?
- Эмма-Роза Бернье. Она носит мое имя, так как у бедной девочки нет другого. Отец не знает ее… он никогда даже не попытался увидеть ее. Но он будет вынужден увидеть и узнать наконец, хотя бы по прошествии семнадцати лет, потому что обязанность его профессии принудит его к этому. Может быть, угрызение совести и проникнет тогда в его душу, но это уже слишком поздно.
Фернан де Родиль, все еще не поднимая глаз, так как он боялся встретиться со взглядом Анжель, сделал шаг вперед.
- Потрудитесь ограничиваться ответами на те вопросы, которые вам задают, сударыня, - проговорил он повелительным тоном. - Правосудие не нуждается в ваших комментариях.
- Правосудие! - повторила Анжель. - Правосудие, представителем которого в настоящую минуту являетесь вы, не так ли?
Она хотела продолжать, но потом разом прервала себя и, обращаясь к следователю, прибавила:
- Господин барон де Родиль совершенно прав. Никаких комментариев от меня больше не будет. Что вам угодно еще узнать, сударь?
- Прежде всего, каким образом ваша дочь, почти ребенок, очутилась ночью, совершенно одна, в поезде?
- Моя дочь учится в пансионе в Лароше. Сегодня день ее рождения. Каждый год в этот день я уезжаю к ней и провожу с ней дня три-четыре. На этот раз очень серьезные обстоятельства помешали мне совершить обычное путешествие. Я и написала об этом madame Фонтана, начальнице пансиона, прося прислать дочь ко мне, проводив ее на вокзал и усадив в отделение для дам. Я писала также, что встречу дочь в Париже. Повинуясь моему приказу, Эмма села в Лароше на поезд, который отходит оттуда в четыре часа пятьдесят восемь минут. Я ждала ее здесь, и вы поймете, сударь, мое отчаяние и ужас!… Вместо дочери я получила телеграмму… телеграмму, в которой говорилось, что дочь моя ранена… и ранена опасно!…
Анжель не могла продолжать. Она закрыла лицо руками и горько разрыдалась.
Товарищ прокурора, повинуясь непреодолимому душевному порыву, подошел к ней и участливо проговорил:
- Ради Бога, успокойтесь, сударыня! Ваша дочь будет жить, мы отомстим за нее! Преступник будет наказан!
Анжель внезапно подняла голову, открыв свое прелестное лицо, все покрытое слезами.
- Отомстив за мою дочь, сударь, и наказав преступника, - с силой проговорила она, - вы только исполните свой профессиональный долг, только свой долг, и ничего больше!
Тут в разговор вторично вмешался следователь, господин де Жеврэ.
- Теперь вполне объясняю себе присутствие вашей дочери в вагоне, где было совершено убийство! Я попросил бы вас сообщить мне причину того необычного волнения, которое овладело вами сегодня утром при виде убитого пассажира. Значит, вы его знали?
Анжель задрожала.
Судебный следователь подошел к носилкам, стоявшим в отдаленном углу, присутствия которых красавица Анжель до сих пор не заметила. Он приподнял простыню и открыл лицо покойника.
- Посмотрите, - сказал он.
Глаза Анжель упали на неподвижное, синевато-бледное лицо мертвеца. Она сложила руки, и из груди ее вырвался мучительный крик.
- Вы сказали, - продолжал судебный следователь, - что причина вашего волнения была вполне законна и натуральна. Прошу же вас теперь объяснить нам эту причину. Вы знали убитого?
- Я его знала, - проговорила Анжель слабым, как дуновение ветерка, голосом.
Судьи и полицейский радостно переглянулись.
- Вы знаете его имя?
- Знаю.
- Его зовут?…
Голос красавицы все больше и больше слабел, ответы ее надо было почти угадывать.
- Его зовут, или лучше сказать, его звали Жак Бернье… Это был… мой отец!…
Восклицание ужаса вырвалось у всех присутствующих.
- Ваш отец! - повторил барон де Родиль.
Madame Анжель шевелила губами, но из них не исходило ни одного звука. Глаза ее закрылись. Она лишилась чувств, и начальник сыскной полиции бросился ее поддержать.
Глава XV
РАДОСТНАЯ И РОКОВАЯ ВЕСТЬ
Нам необходимо вернуться на несколько дней назад, к событиям, предшествовавшим таинственному убийству Жака Бернье.
Это было второго декабря, как раз за десять дней до преступления.
На больших часах в Батиньоле пробило половину девятого.
К консьержу дома № 54 на улице Дам вошел почтальон.
- Сесиль Бернье здесь? - спросил он.
С этими словами он вытащил из своей сумки продолговатый конверт, запечатанный пятью красными печатями.
- А что вам нужно от mademoiselle Сесиль Бернье? - спросила в свою очередь жена консьержа, честная и вполне достойная женщина, но до крайности любопытная от природы.
- У меня для нее заказное письмо, и поэтому необходимо, чтобы она расписалась.
-Заказное письмо! Ишь ты! Значит, деньги! Желала бы я почаще получать такие письма! Так вот, Сесиль Бернье живет на четвертом этаже, средняя дверь.
- Лезть на четвертый этаж! Господи, ну и служба! - проворчал почтальон. - А все же - служба, и, значит, уж ты тут ровно ничего не поделаешь, не правда ли? - закончил он и принялся взбираться по лестнице, продолжая ворчать на людей, которые получают деньги, а между тем позволяют себе жить на четвертом этаже.
Жена консьержа поспешила затворить двери своей каморки, где топилась маленькая железная печка, раскаленная чуть не добела, уголь так и пылал в ней. На дворе был страшнейший холод.
Почтальон довольно легко взобрался на девяносто шесть ступенек, отделявших его от квартиры mademoiselle Сесиль Бернье, и позвонил в среднюю дверь.
Ему отворила женщина лет пятидесяти и прямо, не дожидаясь, что он скажет, обратилась к нему с вежливым вопросом: что ему угодно?
- Заказное письмо для mademoiselle Сесиль Бернье.
- Так позвольте, я передам.
- Так не делается, голубушка, надо, чтобы барышня расписалась в моей книге.
- Да барышня-то еще спит.
- В таком случае я передам ей письмо в следующий раз.
- Нет уж, в таком случае, будьте добры, подождите, господин почтальон. Зайдите в столовую, тут вам будет потеплее. Я угощу вас рюмочкой старого коньяка: он согреет вас внутри и защитит от холода, - а потом разбужу барышню.
По-видимому, перспектива рюмочки старого коньяка произвела на почтальона крайне благоприятное впечатление. Он вошел в маленькую, скромную столовую, где Бригитта - так звали служанку - поспешно поставила на стол графин с коньяком и рюмку, которую наполнила до краев.
- Пейте, - сказала она, - я сейчас вернусь.
С этими словами добрая старуха исчезла за дверью, которую плотно затворила за собой.
Комната эта была спальней Сесиль Бернье.
Последняя полулежала на постели с занавесками. Она слышала голоса, но не могла различить слов.
- Кто там? - спросила она у вошедшей Бригитты.
- Почтальон, mademoiselle. Он принес заказное письмо, встаньте поскорее и накиньте пеньюар. Вам надо расписаться.
- Иду, иду.
Не прошло и двух секунд, как в столовую вошла Сесиль Бернье.
Молодой девушке было не более девятнадцати лет, но так как она была жгучей брюнеткой с великолепными иссиня-черными, как вороново крыло, волосами, то казалась несколько старше.
Несмотря на неправильные черты лица, ее могли, да и должны были находить хорошенькой, но в выражении чудных черных глаз было что-то загадочное, как в глазах сфинкса: они то ласкали и нежили, то вдруг становились серьезны и строги, почти суровы.
При первом же взгляде наблюдательный человек мог понять, что она пережила какое-то потрясение. Но, несмотря на все это, она была очаровательно хороша с тяжелой массой своих синевато-черных волос, в белом пеньюаре, под которым угадывались роскошные формы, и маленькими голыми ножками в туфельках.
Почтальон уже положил свою книгу на стол, рядом с чернильницей и пером, которые принесла Бригитта.
- Где мне расписаться? - спросила Сесиль.
- А вот здесь, на этой строчке, вот в этой клетке.
Молодая девушка быстро обмакнула перо в чернильницу, расписалась на указанном месте и взяла письмо.
- От моего отца… - вполголоса проговорила она, устремив на него свои прекрасные глаза.
И, кивнув, вернулась в спальню, быстро спустила с плеч пеньюар и как змейка скользнула в свою постель, которая еще не успела остыть.
Разрезав верхнюю часть конверта ножницами, она вытащила письмо. Из него выпал банковский билет, сложенный вчетверо.
- Тысяча франков! - проговорила она с удивлением. - Неужели отец выиграл дело?
Брови ее нахмурились, и по красивому личику пробежало облако неудовольствия.
Развернув письмо, Сесиль прочла следующее:
"Марсель, 1 декабря 1883 года.
Моя дорогая Сесиль! Радуйся! То, что ты считала иллюзией, несбыточной надеждой, стало настоящей, прекрасной действительностью. Я выиграл процесс, выиграл по всем пунктам! Победа полная и неоспоримая!
Неделю назад алжирский суд в своем последнем разбирательстве приговорил компанию, в которой был застрахован мой корабль, к немедленной выплате всех без исключения сумм, обозначенных в страховом полисе. А общий итог этой суммы равняется, как тебе известно, одному миллиону пятистам пятидесяти тысячам франков!…"
Сесиль Бернье прервала чтение и провела рукой по лбу. Ярко вспыхнули ее чудные очи, но моментально потухли, и лицо ее стало еще мрачнее, чем прежде.
Она снова взялась за письмо.
"…конечно, - писал дальше отец, - это еще не Бог весть какое состояние! Но все-таки мы больше никогда уже не будем нуждаться. Вместо нашей теперешней, более чем скромной квартирки, где твоя красота увяла бы очень скоро за недостатком воздуха и света, я буду в состоянии подарить тебе прелестный маленький дом в Пасси, весь окруженный садами и цветами. Конец всяким конкам и омнибусам. У тебя будет свое купе, которое будет отвозить тебя в театры и модные магазины. У тебя будет также маленький шарабан-корзиночка, запряженный парой пони, которыми ты будешь сама править.
Я уже представляю тебя в этой новой обстановке, и мое отеческое сердце сильно бьется от радости.
Я оставил триста тысяч франков пока у себя и везу их с собой в бумажнике. Эти триста тысяч помогут нам разделаться с прошлым и пойдут на первые издержки при устройстве. Остальные миллион двести тысяч франков лежат у моего банкира в. Марселе. Квитанция у меня с собой.
Я должен остаться еще на несколько дней в Марселе, а затем еду в Париж, чтобы как можно скорее дать тебе все благосостояние, всю роскошь, которую, я знаю, ты всегда хотела и которой я, в свою очередь, всегда жаждал для тебя.
Я выеду из Марселя десятого числа и по делу остановлюсь на несколько часов в Дижоне, где буду в три часа тридцать девять минут утра. За день я обделаю все свои делишки и непременно отправлюсь в Париж с курьерским поездом, который уходит из Дижона ночью.
Я буду в Париже двенадцатого декабря, в семь часов двадцать пять минут утра.
Наконец-то я расцелую тебя как следует, мое дорогое дитя, после пятимесячного, бесконечного для меня, отсутствия.
Я увижу тебя, твои большие, чудные глаза ласково посмотрят на меня, ты нежно улыбнешься… Дорогая моя Сесиль, как я люблю тебя! Благодаря Богу честь наша не пострадала во время всех этих мучений! Да и богатство наше спасено! Чего же нам теперь больше желать?
Свет, с которым мы вынуждены были порвать всякие отношения, снова широко и гостеприимно распахнет свои двери. И ты снова будешь блистать в нем, теперь уже тройным блеском: красотой, богатством и незапятнанной репутацией. Теперь ты можешь и должна даже претендовать на такое замужество, которое сделает тебя одной из цариц Парижа. Предупреждаю, что я буду крайне честолюбив во всем, что касается моей милой дочери. Я хочу иметь своим зятем человека, которым бы мог гордиться. Человека, который сделает из моей Сесиль прелестную графиню или по меньшей мере баронессу…
Итак, через несколько дней я буду с тобой и расцелую тебя так же крепко, как я тебя люблю, то есть тысячи и тысячи раз.
Твой отец Жак Бернье.
Адрес мой: "Отель Босежур", набережная Братства в Марселе.
P.S. При этом письме прилагаю банковский билет в тысячу франков на необходимые расходы и прошу тебя известить меня об их получении".
Прочитав письмо до последней строчки, Сесиль низко опустила на грудь свою красивую головку. Капельки холодного пота выступили у нее на висках и на лбу. Она вынула платок и вытерла им свое бледное лицо, казавшееся еще бледнее от черных волос.
- Он возвращается! - проговорила она глухим голосом. - Он возвращается, и он богат! А я не думала, что процесс окончится так скоро! В последнем своем письме он говорил мне, что пройдет по крайней мере еще полгода, пока он добьется приговора, и прибавлял, что сомневается, чтобы этот приговор оказался в его пользу. Полгода! Мне вполне было достаточно, чтобы принять какое бы то ни было решение; это позволило бы мне действовать, между тем как теперь… Это возвращение… Для меня это положительно удар грома!…
Несколько минут Сесиль Бернье оставалась погруженной в глубокую задумчивость, потом снова заговорила сама с собой:
- Он говорит мне о своих делах, планах, проектах, честолюбивых мечтах относительно меня… Он хочет ввести меня снова в свет… Мечтает о знатном муже… Хочет знатного, и не иначе, как очень знатного, зятя… Мне… мужа!…
Будто судорога пробежала по красивому личику девушки, все ее роскошное тело разом дрогнуло, и она крепко-крепко сжала лоб лихорадочно горящими руками.
- Это возвращение ужасает меня… убивает… - продолжала она. - Все мои планы разрушены… Отсутствие отца делало меня свободной… А теперь? Как быть? Что делать? На каком решении остановиться? Если отец по приезде узнает, что я больше не имею права смотреть ему прямо в глаза, что в будущем никакой брак, кроме одного, для меня невозможен, что будет с ним?! Каково будет его негодование? Для него честь прежде всего! В первый момент своего необузданного гнева он способен убить меня, я это знаю! Убить меня! - повторила Сесиль, и у нее даже зубы застучали от ужаса. - А я не хочу умирать! Я слишком молода для того, чтобы умереть! Я не хочу перестать жить, не насладившись на этом свете всем тем, что мне может дать богатство отца! Всей той роскошью, которую он мне обещает и которой я уже так давно жажду. Миллион пятьсот тысяч франков! Тут есть на что купить всевозможные наслаждения, удовлетворить все капризы и прихоти, осуществить те прекрасные мечты, которыми я наслаждалась и тешила себя, чтобы забыть свою грустную, прозаическую жизнь, грубую и холодную действительность. А теперь пробуждением от радужных надежд и мечтаний будет смерть!
О, да будь проклята эта безумная любовь! Ведь я теперь отлично вижу, что, в сущности, она была не что иное, как каприз… фантазия! Будь проклята моя слабость, или, лучше сказать, мое безумие! Будь проклят человек, который обладал мною и сделал меня матерью! А! Я думала, что люблю его! А между тем какую ненависть, какое отвращение он мне теперь внушает! Если бы я могла уничтожить его! Стереть с лица земли!
Сесиль Бернье снова умолкла.
Ее пристально устремленные вдаль глаза стали дикими, блуждающими. Казалось, лихорадка, зажегшая кровь в ее жилах, вызвала в ней внезапный бред.
Губы ее дрожали и шевелились. С них срывались бессвязные слова и фразы.
- Десять дней!… Через десять дней он будет здесь!… Надо, чтобы доказательство моего позора было уничтожено еще до истечения этого срока… Бригитта предана мне… Она готова отдать за меня жизнь… Я доверю ей свою тайну… Я знаю, что она мне не изменит… Она поможет мне… Да, но она может только скрыть мой позор, но никак не уничтожит его следы.
К кому же, куда мне обратиться?
Я знаю, что могу быть спасена… Но откуда придет спасение? Кто придет мне на помощь в эту ужасную для меня минуту?
Доктор откажет, даже, может быть, выдаст меня… да, кроме того, я ни за что и никогда не осмелюсь обратиться к доктору. Я знаю, есть женщины, которые за деньги спасают несчастных, подобных мне, девушек. Я непременно должна посоветоваться с одной из них. Говорят, у нас тут по соседству живет одна… Бригитта говорила о ней намеками, но я все-таки хорошо поняла, в чем дело. Я пойду к ней. Деньги, которые я получила сегодня утром от отца, уйдут на это дело.
Что до него, - заключила Сесиль голосом, в котором от злости и ненависти слышалось почти шипение, - что до него, который был причиной всех моих несчастий и которому я имела глупость сообщить о своем положении, - ему я скажу, что ошиблась. Поверит он мне или не поверит, до этого мне нет никакого дела! Во всяком случае, все теперь должно быть между нами кончено. С сегодняшнего дня я его больше не знаю! Он для меня чужой! Продолжать видеться с ним - значит скомпрометировать себя еще больше, а я этого не желаю! Отец будет здесь через десять дней, и я хочу, чтобы к этому времени исчезли все следы прошлого, которое больше никогда не возвратится!
Сесиль сложила письмо, вложила в него банковский билет, всунула все это обратно в конверт и положила на ночной столик рядом с постелью.
Затем она позвонила Бригитте, и та немедленно вошла.
- Mademoiselle звали меня? - спросила добрая старушка.
- Да, моя милая Бригитта.
- Что прикажет барышня?
- Прошу тебя, приготовь завтрак раньше обычного. А потом я выйду. Мне надо зайти в два места.
- К которому часу барышня велит приготовить завтрак?
- Часов в десять или в половине одиннадцатого.
- Это очень легко.
- Я сейчас встаю и буду одеваться.
- Барышня, вероятно, получила известие от monsieur Бернье?
- Да, и даже очень хорошие известия.
- Monsieur скоро вернется?
- Дней через десять. Впрочем, мы переговорим об этом после. Мне надо сообщить тебе кое-что… чего ты совершенно не ожидаешь. Мы поговорим серьезно… Но теперь, самое главное, дай мне позавтракать как можно скорее.
- Иду, иду, барышня.
Бригитта поспешно вышла.
Сесиль встала и выбрала из своего очень скудного гардероба самое темное, простое платье.
Она была уже совершенно готова, когда ровно в четверть одиннадцатого Бригитта пришла сказать, что завтрак готов.
Молодая девушка не сидела за столом и получаса.
В три четверти одиннадцатого она надела шубку, шляпу, опустила на лицо густую вуаль, надела перчатки, вложила конверт с письмом и деньгами в записную книжку, сунула ее в муфту и вышла из дома.