- Тела нет, - сказал Адамберг, глядя женщине прямо в глаза.
- Тела нет? - машинально повторил Пьер.
- Нет.
- Тогда почему вы решили, что это отец?
- Потому что оно находится в его дачном домике.
- Какое еще "оно"?
- Тело.
Адамберг встал, открыл окно и посмотрел на верхушки лип. Они цвели уже четвертый день, ветер занес в кабинет запах липового отвара.
- Тело разделено на мелкие фрагменты, - произнес он. - Его… как бы это назвать? Измельчили? Искрошили? В общем, разрезали на сотни частей, которые затем были разбросаны по всей комнате. Большой комнате с роялем. Ни один из фрагментов не поддается опознанию. Я не рекомендую вам смотреть на это.
- Тут что-то нечисто, - настаивала Элен. - Вы скрываете от нас правду. Что вы в настоящий момент с ним делаете?
- В настоящий момент мы собираем то, что от него осталось, и кладем в пронумерованные контейнеры. Сорок два квадратных метра - сорок два контейнера, по одному на каждый.
Адамберг оторвал взгляд от цветущих лип и обернулся к Элен Водель. Ссутулившийся, поникший Пьер окончательно уступил инициативу жене.
- Говорят, нельзя признать близкого человека умершим, пока ты не увидел собственными глазами его тело. Но я знаю случаи, когда люди настаивали, чтобы им показали покойника, а потом жалели об этом. Впрочем, вы можете взглянуть на первые фотографии, сделанные на месте преступления, - сказал он и протянул Элен свой мобильник. - Если захотите, вас отвезут в Гарш. Но сначала подготовьтесь к тому, что вас там ожидает. Фотографии неважные, но по ним все можно понять.
Элен решительно взяла телефон и стала просматривать фотографии одну за другой. Она прервала просмотр, когда увидела седьмую, на которой была изображена крышка рояля.
- Ясно, - сказала она, откладывая телефон и слегка изменившись в лице.
- Мы не едем? - спросил Пьер.
- Мы не едем.
Это прозвучало как приказ, и Пьер послушно кивнул. Даже не подумал взбунтоваться, хотя речь шла о его отце. Не проявил ни малейшего интереса к фотографиям. На первый взгляд - абсолютное бесстрастие. А на самом деле - притворная пассивность, до поры до времени, когда можно будет снова взять инициативу в свои руки.
- Вы ездите верхом? - спросил у него Адамберг.
- Нет, но я бываю на скачках. Отец когда-то увлекался этим, делал ставки. Но в последние годы - не чаще одного раза в месяц. Он изменился, ушел в себя, почти не выходил из дому.
- Он не посещал конюшни или ипподромы, не ездил в деревню? В такие места, откуда можно принести на подошвах навоз?
- Навоз на подошвах? У папы?
Пьер встрепенулся, как будто это предположение пробудило его от сна:
- Вы хотите сказать, что в отцовском доме нашли навоз?
- Да, на коврах. Маленькие комочки, возможно приставшие к подошвам сапог.
- Он ни разу в жизни не надевал сапоги. Он терпеть не мог животных, природу, землю, цветы, маргаритки, которые собирают в поле и которые потом вянут в вазочке, - в общем, все, что растет. Убийца зашел к нему в дом в сапогах, облепленных навозом?
У Адамберга зазвонил телефон; прежде чем ответить, он сделал извиняющийся жест.
- Если Водель-младший все еще у вас, - без всякого предисловия сказала Ретанкур, - спросите, держал ли его отец кошку, собаку или какое-нибудь другое пушистое животное. На кресле эпохи Людовика Тринадцатого найдены остатки густой шерсти. Но в доме нет ни подстилки, ни миски - ничего, что указывало бы на присутствие животного. Это позволяет предположить, что шерстинки были на брюках убийцы.
Адамберг тактично отошел на несколько шагов, чтобы уберечь супругов от профессиональной бесцеремонности Ретанкур.
- У вашего отца была кошка, или собака, или какое-нибудь другое домашнее животное?
- Я же вам только что сказал: он не любил животных. Он не хотел тратить время на людей, а на животных - тем более.
- Нет, - сказал Адамберг в трубку. - Отправьте вашу находку на анализ, лейтенант: возможно, ее источник - одеяло или пальто. И проверьте остальные кресла и стулья.
- А бумажные носовые платки? Он ими пользовался? Мы нашли в траве за домом скомканный бумажный платок, а в ванной их нет.
- У него были бумажные носовые платки? - спросил Адамберг.
- Что вы! - ужаснулся Пьер и вытянул руки, словно отталкивая от себя эту чудовищную гипотезу. - Он пользовался только матерчатыми платками, сложенными втрое в длину, а потом вчетверо - в ширину.
- Только матерчатые платки, - повторил в трубку комиссар.
- С вами очень хочет поговорить Данглар. Он ходит кругами по траве, словно там находится невидимый предмет, который причиняет ему беспокойство.
Какое точное определение, подумал Адамберг. Именно так и делает Данглар: без конца кружит возле полостей, в которых залегли его проблемы. Все еще держа телефон, он другой рукой пригладил волосы: о чем это они говорили до звонка Ретанкур? Ах да, о сапогах и навозе.
- Сапоги не были облеплены навозом, - пояснил он. - Только к подошвам пристали мелкие частицы. А потом они размокли и отвалились.
- Вы видели садовника? Человека, который делал всю работу по дому? У него наверняка есть сапоги.
- Нет, еще не видел. Говорят, он грубый, неотесанный тип.
- Грубый, неотесанный тип, бывший уголовник и наполовину дебил, - подхватила Элен. - Папа в нем души не чаял.
- Не думаю, что он наполовину дебил, - поправил ее Пьер. - А скажите, - нерешительно произнес он, - зачем было измельчать его тело и разбрасывать по комнате? Что кто-то захотел его убить - это я еще могу себе представить. Например, родные молодого человека, который покончил с собой. Но к чему его кромсать? Вы уже сталкивались с таким способом убийства?
- Этого способа раньше не существовало, преступник применил его впервые. Он не воспользовался одним из уже известных методов, а изобрел новый.
- Можно подумать, речь идет о произведении искусства, - поджав губы, заметила Элен.
- Почему бы и нет? - неожиданно резко спросил Пьер. - Такая версия вполне вероятна. Ведь он был художник.
- Ваш отец?
- Нет, Реаль. Самоубийца.
Адамберг снова махнул рукой в знак извинения: ему звонил Данглар.
- Я так и знал, что эта мерзость свалится нам на голову, - сказал майор, как-то особенно четко выговаривая слова: это означало, что он выпил несколько бокалов и тщательно контролирует свою речь.
Очевидно, он все-таки зашел в комнату с роялем.
- Вы видели место преступления, майор?
- Я видел фотографии, и с меня достаточно. Но теперь уже установлено: обувь - французская.
- Вы имеете в виду сапоги?
- Я имею в виду туфли. Это похуже. Когда я это увидел, было такое чувство, как если бы в темном туннеле кто-то чиркнул спичкой у меня перед носом, как если бы отрезали ноги у моего дяди. Но у нас нет выбора, я еду.
Больше трех бокалов, заключил Адамберг, притом за очень короткий промежуток времени. Он взглянул на часы: было около четырех. Сегодня Данглар уже ни на что не сгодится и никому не понадобится.
- Не стоит, Данглар. Уезжайте оттуда, увидимся позже.
- Я вам это и говорю.
Адамберг сложил телефон и вдруг неизвестно почему подумал о кошке и котятах. Как они там? Он сказал Ретанкур, что кошка чувствует себя хорошо, но он знал: один котенок, девочка, плохо передвигается и худеет. Может быть, он слишком крепко сжал ей голову, когда вытаскивал, или слишком сильно потянул? Вдруг он что-то повредил ей?
- Жан-Кристоф Реаль, - настойчиво повторил Пьер, словно боясь, что без его помощи комиссар не выйдет на верную дорогу.
- Художник, - кивнул Адамберг.
- Он постоянно имел дело с лошадьми, брал их напрокат. В первый раз он выкрасил лошадь бронзовой краской, чтобы получилась движущаяся статуя. Хозяин лошади подал против него жалобу, но это пошло ему на пользу - он приобрел известность. Потом он выкрасил еще много лошадей. Он красил все, на это уходило огромное количество краски. Красил траву, дорогу, стволы деревьев, листья - каждый в отдельности, красил булыжники, - он как будто хотел, чтобы все вокруг превратилось в камень.
- Комиссару это неинтересно, - жестко сказала Элен.
- Вы были знакомы с Реалем?
- Я часто посещал его в тюрьме. Я тогда добивался его освобождения.
- В чем его обвинял ваш отец?
- В том, что он выкрасил старую женщину, его покровительницу, которая сделала его своим наследником.
- Не понимаю.
- Он выкрасил ее бронзовой краской, чтобы посадить на одну из своих крашеных лошадей, - получилась бы живая конная статуя. Но масляная краска не пропускает воздух, поры у женщины закупорились, и, прежде чем краску успели смыть, покровительница Реаля задохнулась, сидя на лошади. Реаль унаследовал ее имущество.
- Удивительно, - прошептал Адамберг. - А лошадь?
- А вот лошадь осталась жива. Реаль знал свое дело, лошадей он покрывал дышащей краской. Он ведь был не сумасшедший.
- Ну предположим, - скептически заметил Адамберг.
- Эксперты сказали, что смерть наступила в результате химической реакции между масляной краской и косметикой, которой пользовалась женщина. Но отец обратил внимание на то, что, выкрасив лошадь и собираясь красить женщину, Реаль взял другое ведро с краской, а значит, он хотел, чтобы женщина задохнулась.
- А вы так не считали?
- Нет, - ответил Пьер, упрямо выпятив подбородок.
- Аргументы вашего отца были обоснованными?
- Возможно. Ну и что? Отец напустился на этого парня с какой-то патологической злобой. Возненавидел его без всякой причины. И в конце концов погубил.
- Неправда, - вмешалась Элен: впервые за все время разговора она была не согласна с мужем. - Реаль страдал манией величия, у него была масса долгов. Он убил эту женщину.
- Ни черта подобного, - отрезал Пьер. - Отец напустился на этого парня так, словно в его лице хотел уничтожить меня. В восемнадцать лет я собирался стать художником. Реаль был на шесть лет старше меня, я видел его работы и восхищался им. Я два раза приходил к нему в тюрьму. Когда отец узнал об этом, то прямо взбесился. По его мнению, Реаль был корыстолюбивый невежда - я привожу его слова, - чьи нелепые фантазии подрывали нашу цивилизацию. Отец был косным человеком, он верил в незыблемость вековых устоев, и Реаль вызывал у него ужас. Этот старый мерзавец пустил в ход все свое влияние, чтобы отправить его за решетку и погубить.
- Этот старый мерзавец, - повторил Адамберг.
- Конечно, - невозмутимо произнес Пьер. - Мой отец был не кто иной, как старый мерзавец.
VIII
Полицейские выяснили имена всех, кто жил в ближайших домиках, и началась утомительная, хоть и необходимая, процедура опроса соседей. Оказалось, они были одного мнения с Пьером. Правда, никто не решился назвать Воделя старым мерзавцем, но все характеризовали его как человека угрюмого, со странностями, нетерпимого и самодовольного. И еще умного, только от его ума никому не было пользы. Он сторонился соседей, и это имело свою приятную сторону: он никогда не докучал им. Сыщики ходили из дома в дом и сообщали, что старик стал жертвой гнусного убийства, но не уточняли, что его разрезали на мелкие кусочки. Могли Пьер Водель сам открыть дверь преступнику? Да, мог, если к нему пришли по делу, а не ради пустой болтовни. Даже в темное время суток? Да, Водель был не из пугливых, он даже был - как бы это сказать? - бесстрашным. Или, по крайней мере, хотел казаться таким.
И только один человек говорил о нем иначе - садовник Эмиль. Нет, Водель не был нелюдимом. Если он кого и боялся, так только самого себя, вот почему он ни с кем не виделся. Откуда садовник это знал? Да ему говорил сам Водель, говорил и при этом иногда чуть улыбался, одними уголками губ. Как они познакомились? В суде, когда Эмиля в девятый раз судили за нападение и нанесение телесных повреждений. Это произошло пятнадцать лет назад. Воделя заинтересовала его агрессивность, они долго разговаривали, спорили, а потом подружились. Так подружились, что Водель нанял его на работу - ухаживать за садом и заготавливать дрова, а позднее поручил еще ходить за покупками и убирать в доме. Эмиль подходил ему, потому что не лез с разговорами. Когда соседи узнали о прошлом садовника, они были не в восторге.
- Это нормально. Поставьте себя на их место. Меня прозвали Буйный Эмиль. Конечно, людям было страшновато, и они избегали меня.
- Настолько они вас боялись?
Садовник сидел на верхней ступеньке крыльца, там, где в начале июня солнце немного прогревает камень. На вид он был совсем не страшный - худой, коротконогий, в слишком просторном рабочем комбинезоне. Асимметричное, изборожденное морщинами, дряблое, некрасивое лицо, не выражавшее ни воли, ни уверенности в себе. Казалось, он стремился не нападать, а защищаться, вытирал искривленный, сломанный в драке нос, прикрывая рукой глаза. Одно ухо было больше другого, он чесал его, точно встревоженная собака, и только этот жест указывал на то, что либо у него горе, либо он чувствует себя пропащим человеком. Адамберг сел рядом.
- Вы один из тех легавых? - спросил Эмиль, с любопытством глядя на костюм Адамберга.
- Да. Мой коллега сказал мне, что вы не согласны с мнением соседей о Пьере Воделе. Я не знаю вашей фамилии.
- Я им двадцать раз говорил, что меня зовут Эмиль Фейян.
- Эмиль, - повторил Адамберг, чтобы закрепить в памяти это имя.
- Вы не пишете? Другие всё записывают. И это правильно, иначе они по сто раз задавали бы один и тот же вопрос. У легавых такая привычка - все повторять. Я никогда не мог понять, почему это легавые без конца всё повторяют? Говоришь им: "В пятницу вечером я был в "Попугае". А легавый опять: "Где ты был в пятницу вечером?" Для чего это нужно, кроме как нервы трепать?
- Это нужно именно для того, чтобы трепать нервы. До тех пор пока парень не устанет врать про "Попугай" и не выложит легавым то, что они хотят знать.
- Ну тогда это нормально. Можно понять.
Нормально - не нормально. Похоже, Эмиль помещал всё и всех либо по одну, либо по другую сторону этой разделительной линии. Поймав на себе изучающий взгляд садовника, Адамберг подумал, что Эмиль, пожалуй, поместит его не на нормальной стороне.
- Вас все здесь боятся?
- Все, кроме мадам Бурлан, ближайшей соседки. Сами подумайте, у меня за плечами сто тридцать восемь уличных драк, не считая тех, что были в детстве. Дело нешуточное.
- Вы поэтому высказываете мнение, противоположное мнению соседей? Потому что они вас не любят?
Вопрос удивил Эмиля:.
- Да плевать мне, любят меня или нет. Просто я знаю о Воделе побольше, чем они. Я на них не в обиде, это нормально, что они меня боятся. Я человек с агрессивными наклонностями, притом самого опасного типа. Так говорил Водель. - Он засмеялся, раскрыв рот, в котором не хватало двух зубов. - Насчет самого опасного типа - это он преувеличивал, все же я никого не убил. А в остальном он был прав.
Эмиль достал пачку табака и ловко скрутил папиросу.
- А в остальном, сколько вы отсидели?
- Если сложить семь сроков, получится одиннадцать с половиной лет. Такое даром не проходит. Но с тех пор как мне стукнуло пятьдесят, я стал посмирнее. Небольшие стычки то там, то здесь - это еще бывает, но дальше я не захожу. Я заплатил дорогую цену: у меня нет ни жены, ни детей. Вообще-то я люблю детей, но я не хотел заводить их. Если человек привык дубасить все, что движется, просто так, без причины, ему не место рядом с детьми. Это нормально. И тут мы с Воделем опять-таки сходились во мнениях. Он тоже не хотел детей. Правда, говорил об этом по-своему. Он говорил: "Я не хочу заводить потомство, Эмиль". И все-таки у него появился ребенок.
- Вы знаете, как это случилось?
Эмиль затянулся папиросой, удивленно взглянул на Адамберга.
- Ну, наверно, он не принял необходимые меры.
- Почему он не хотел иметь потомство?
- Не хотел - и все. Я сейчас о другом думаю: что со мной будет? У меня теперь ни работы, ни крыши над головой. Я жил тут, в сторожке.
- А Водель вас не боялся?
- Водель даже смерти не боялся. Он говорил: у смерти только один недостаток - она нескоро делает свое дело.
- У вас никогда не возникало желания ударить его?
- Иногда возникало - в самом начале. Но мне больше хотелось играть в крестики-нолики. Я и его научил. Никогда бы не подумал, что на свете есть человек, который даже не умеет играть в крестики-нолики. Я приходил вечером, растапливал камин и наливал нам по рюмочке вишневого ликера "гиньоле", это Водель меня к нему приучил. Мы пододвигали стол поближе к камину и принимались за игру.
- Кто выигрывал?
- Из трех раз два раза выигрывал он. Потому что он был хитрюга. Выдумал новый вариант игры, на листах бумаги в метр длиной. Надеюсь, вы представляете, насколько это все усложняет.
- Да.
- Ну вот. И он хотел еще увеличить эти листы, но я был против.
- И помногу вы с ним выпивали?
- Только по рюмке "гиньоле", он никогда не пил больше. Чего мне не хватает, так это морских улиток, которыми мы закусывали. Он заказывал их каждую пятницу, и у каждого из нас была своя булавка. У меня с синей ручкой, у него - с оранжевой, и мы никогда ими не обменивались. Он говорил, что я буду…
Эмиль потер свой кривой нос, силясь вспомнить забытое слово. Адамбергу были знакомы эти усилия.
- Что я буду в меланхолии, когда он умрет. А я только смеялся: ведь мне никто не нужен. Но он был прав, хитрюга. Я в меланхолии.
У Адамберга возникло впечатление, что Эмиль гордится этим новым для себя состоянием и с удовольствием произносит красивое слово, которым оно обозначается.
- Вы деретесь, когда вы пьяный?
- Нет, когда трезвый, в этом вся проблема. Бывает, выпью рюмку, но после драки, чтобы снять напряжение. Не думайте, что я не показывался докторам. Меня обследовали, наверно, с десяток докторов, и добровольно, и принудительно. И никто не сказал, что я болен. Выясняли разные там подробности про отца, про мать, но все без толку. Детство у меня было счастливое. А Водель говорил: "Ничего не поделаешь, Эмиль, такое уж ты отродье". Вы знаете, что такое "отродье"?
- Приблизительно знаю.
- А в точности?
- Нет.
- А я узнал. Это когда дурное семя без конца воспроизводит само себя. Теперь вы понимаете? Вот причина, по которой мы с ним не должны были жить, как живут другие.
- Водель тоже был отродьем?
- Ну ясное дело, - сердито произнес Эмиль, словно бы досадуя на непонятливость Адамберга. - Только я сейчас о другом думаю: что со мной будет?
- А в чем это у него выражалось?
Эмиль с озабоченным видом чистил ногти обломком спички.
- Нет, - сказал он, покачав головой. - Он не хотел, чтобы об этом говорили.
- Эмиль, где вы были в ночь с субботы на воскресенье?
- Я уже сказал. В "Попугае".
Эмиль широко, вызывающе улыбнулся и далеко отбросил спичку. Нет, Эмиль отнюдь не был дебилом, пусть даже наполовину.
- Вы уверены?
- Я был там с матерью. Это ресторан недалеко от Шартра. Я сообщил вашим коллегам его название и другие подробности. Мы с матерью ездим туда каждую субботу. Кстати, имейте в виду: я ни разу не поднял руки на мать. Господи, только этого еще не хватало. И знайте: мать меня обожает. В каком-то смысле это нормально.