Гриша был уже далеко, однако услышал. Резко затормозил ботинками по снегу, подошел и спросил, глядя в упор:
- Куда ты хочешь нас увезти?
- Ну, не увезти, а просто перевести в другую школу. Правда, она чуть дальше от дома - да это не проблема, буду подбрасывать тебя утром на машине, а после уроков - забирать. Как тебе такая идея?
Малыш озадаченно засопел, склонив голову (алый помпон на шапочке клюнул вниз), и буркнул:
- Не хочу.
- Почему?
- Там все другое. Ребята новые и учителя… Не надо нас никуда переводить.
Артур кашлянул.
- Видишь ли… Тут тебе грозит опасность. Я пока не могу объяснить тебе - ты, наверное, и не поймешь…
Гриша подошел к отцу вплотную, запрокинул лицо - глаза были очень серьезны, как, должно быть, и мысль, которую он пытался донести.
- Пап, а если я пообещаю… Ну, дам честное-расчестное слово, что со мной ничего не случится?
- Миленький, да откуда ты можешь знать?…
- Я знаю, - упрямо сказал Гриша.
Майя, до того момента витавшая где-то в высоких сферах, вдруг остановилась. Что-то странное промелькнуло в словах мальчика… Нет, не в словах - скорее в интонации. В абсолютной, железобетонной уверенности - будто он сумел заглянуть в собственное будущее. Говорят, дети способны и не на такое.
Дети способны и не на такое…
Эта мысль гвоздем засела у нее в голове. Она рассеянно наблюдала, как Гриша зачерпнул пригоршню снега, скатал тугой шарик и запустил в дерево. Шлеп! На черном стволе расцвела белая отметина, брызги разлетелись во все стороны фейерверком, прощальным салютом… Да почему вдруг "прощальным"?
Не впадай в паранойю, строго приказала себе Майя. В чем ты его подозреваешь… готова подозревать? В поджоге музея? В том, что он до смерти забил охранника? Не смешно.
Однако упрямая мысль не давала покоя. Только (Майя неожиданно поняла и удивилась) имела она какую-то иную природу. Иной источник, обнаружить который в густых зарослях можно было, лишь забравшись в эти заросли.
Возле Артурова подъезда вышла заминка: в дверном проеме, наглухо перекрывая его, торчала чья-то широкая спина в отвратительно дорогой дубленке, а из недр подъезда слышался утробный собачий вой, местами скатывающийся в инфразвук.
- Я сказал типа "Фу!" в натуре! - заорала спина, теряя терпение.
Вой перешел в рычание. Слышать его было довольно жутко, и Майя невольно попятилась. Однако Гриша бесстрашно проскользнул вперед и объявил:
- Да это Кокос, он не кусается… Здрасьте, дядя Валера!
Спина развернулась и трансформировалась в молодого краснощекого детинушку типично "новорусского" облика ("Наш сосед по площадке", - пояснил Артур). Детинушка упорно тянул за поводок, на другом конце которого изо всех сил упирался лапами громадный черный ротвейлер. Майя трусливо хмыкнула: такая зверина действительно может себе позволить не кусаться - заглотит целиком, не жуя, и вся недолга…
- Дохлую кошку учуял, - сердито сказал дядя Валера. - Уж что я с ним только не делал: и бил смертным боем, а он - ни в какую. И что интересно, на живых кошек ноль внимания, только если какая сдохнет…
- Вы бы на него хоть намордник надевали, - поморщился Артур. - Дети кругом…
Детинушка пробормотал под нос нечто вроде "это еще на кого намордник нужно надевать", но собаку придержал, освобождая дорогу.
- Зайдешь? - спросил Артур Майю.
Она вымученно улыбнулась:
- В другой раз. Сегодня я Ритке обещала…
- Тогда до завтра?
- До завтра.
Майя помахала им вслед, проводила глазами Арту-рова соседа с его Кокосом - мечтой эсэсовца и осталась наконец одна, посреди занесенного снегом дворика, в холодных синих сумерках.
Маленький гном в забавном капюшончике упорно стоял перед внутренним взором. Очень взрослые, серьезные глаза и нелепая уверенность в том, что ничего не случится (а может, наоборот, вполне даже "лепая"? Ну нет, паранойе - стоп!).
Игрушечный Бэтмен, страшноватая игрушка в маске с остренькими ушами и - с чем там - крыльями? моторчиком? - за спиной…
"Может, увезти их подальше?"
"Папа, а если я тебе пообещаю… Ну, дам честное-расчестное слово…"
"Слава богу, что Гриша никого не узнал…"
Никого не узнал. Просто вдруг стряхнул с себя задумчивость и улыбнулся - лукавой, слегка насмешливой, почти жестокой улыбкой, и эта улыбка была адресована одному-единственному человеку в карнавальном костюме, в полутьме школьного коридора, где на полу отпечатались белесые лунные квадратики…
- Он узнал, - сказала Майя, обращаясь к утопающим в сугробе тягам-перетягам. - Он узнал, узнал, узнал, черт возьми!…
Дневник
"…Она вошла в террор, будто бросилась с головой в черный омут - вся, душой и телом, отдав себя без остатка. Трудно было ожидать такого от юной девушки - такой самоотдачи, такого горячего стремления идти до конца… Она просилась на самые опасные участки работы, и ее иногда приходилось сдерживать, иначе погибла бы в первые же дни; тогда погибали многие гораздо более опытные. Энтузиазм хорош только при наличии холодного рассудка и трезвой головы бойца, а иначе…
Это был период торжества реакции. Охранка была сильна как никогда, многие наши товарищи гнили по тюрьмам и каторгам, иных (тоже многих!) уже не было на этом свете… И самым страшным, непереносимым было в ту пору - оказаться отрезанным от нашего движения… Представить себе трудно, что означало это для меня, "охотника за провокаторами", друга и верного соратника Владимира Бурцева (своего рода "особый отдел" в Боевой организации), - быть в стороне от событий, заключенным в Орловский централ в камеру-одиночку № 224, где лишь узкая койка, привинченная к каменному полу, узкая зарешеченная щель вместо окна, так высоко, что до нее не дотянуться, из которой в светлое время можно было видеть только кусочек голубого неба - я смотрел на него долгими часами, мучительно запрокинув голову… И - одиночество. Круглые сутки, дни, месяцы, похожие один на другой, в четырех стенах. Правда, мой адвокат добился для меня книг (их доставляет толстый библиотекарь из местного скудного хранилища). Хранилище оказалось набитым бульварными романами о необузданных любовных страстях где-нибудь в дорогом пансионе на побережье или в Венеции, где гондольеры скользят на своих длинных лодках по запутанным, как парижские улочки, каналам… Каналы вызывают в памяти родной Петербург, после чего мои мысли переключаются, и я получаю пусть короткую, но передышку.
Беллетристика захватывает меня целиком, и постепенно (к концу пятого месяца в одиночке) я перестаю различать ЭТУ реальность и ТУ - будто я, неприкаянная душа, мечусь меж двух миров, без надежды на отпущение…
Ночи переносятся хуже. Однажды я даже поймал себя на том, что лежу в темноте без сна и разговариваю сам с собой - просто так, чтобы не забыть простые человеческие слова. Пожалуй, именно в тот момент я впервые испугался по-настоящему: отныне самый сильный страх связан для меня с тишиной и осторожными звуками топора и пилы - для кого-то готовят виселицу.
Казнить в ту ночь должны были не одного, а сразу четверых: группу боевиков, взятых при экспроприации Земельного банка. С большим усилием я дотянулся до зарешеченного окна камеры. Зачем я это сделал - не могу объяснить. Может быть, надеялся посмотреть на них - в последний раз? Однако в проклятое окошко все равно был виден лишь крошечный кусочек неба… Мне удалось только услышать, как один из той группы, молодой, судя по голосу, еще мальчик, напевал какую-то задорную песню - будто шел не на виселицу, а на праздник. У меня сжалось сердце.
- Валек Кшисинский, - сказал на пятнадцатиминутной прогулке мой сосед через стенку, Анатолий Демин (убежденный эсер-бомбист, я знал его с незапамятных времен), помню, был дождь… Да, холодный, нудный, благодаря которому я сделал вывод, что сейчас осень, октябрь или начало ноября. В ботинках хлюпало, и отчаянно мерзли руки в кандалах, зато держиморды попрятались в будку дежурного и не донимали окриками. - Вот какие мальчишки ныне идут в революцию!
Помолчал и проговорил уже тише:
- Я знал его отца. Он погиб полгода назад - бомба взорвалась в лаборатории, в его руках. Валек был последним в их роду. Знаешь, я все больше прихожу к выводу, что эсдеки ошибаются в одном: нельзя всколыхнуть массы, опираясь только на теорию (пусть даже понятную, разжеванную, так сказать). Их идея хороша, но отдает маниловщиной. В ней нет духа героизма, настоящей романтики борьбы… Нет, такие вот дети - бесстрашные, готовые на все - пойдут только за нами, только в террор…
- И погибнут первыми, - вздохнул я.
- И погибнут первыми, - согласился Анатолий. - Я вспомнил сейчас одну девушку. Ее как раз принимали в организацию, незадолго перед тем, как меня арестовали. Я присутствовал на заседании штаба…
Он не успел рассказать мне подробности - отведенные нам пятнадцать минут истекли, нас развели по камерам. Время снова остановилось для меня - скоро придет жандарм (почему-то его визита я всегда жду с непонятным биением сердца) и уберет лампу. Все вокруг погрузится в непроглядную тьму, и останется только лежать на койке и думать, думать…
Однако эта ночь была наполнена для меня особым смыслом. Ожиданием чего-то важного - не обязательно доброго или злого, но - важного. Завтра в десять утра нас снова выведут на прогулку.
На следующий день Анатолий был как-то неестественно возбужден - не поймешь, веселье это или отчаянная попытка не показать свой страх.
- Завтра суд, - хрипло прошептал он, оказавшись будто случайно рядом со мной. - Скорее всего, повесят, хотя адвокат вроде бы дал надежду… Да я ему не верю. - Он закашлялся, отхаркивая кровью. - Я обещал рассказать тебе про девушку, которую приняли в организацию, но, наверное, не успею. Ты ею заинтересовался, верно?
- Да, - не стал скрывать я.
- Почему?
Я помолчал.
- Мы ехали в Петербург в одном поезде. Ее рекомендовал Николай Клянц?
Анатолий посмотрел на меня осуждающе:
- Он ведь в борьбе, как ты можешь называть его имя?
- Извини. Ее рекомендовал Студент?
- Он отстаивал ее кандидатуру перед Карлом. Она просила сделать ее исполнительницей при покушении на фон Лауница. Ей отказали.
- Почему?
Анатолий пожал плечами:
- Скорее всего, пожалели. Она, в сущности, еще ребенок. Ей бы в куклы, играть в папочкином имении… Кстати, недавно погибла ее старшая сестра. Думаю, тебе она известна…
Я вздрогнул.
- А подробности?
Анатолий слегка улыбнулся.
- Ты спрашиваешь не из чистого любопытства, я вижу… - Он вдруг приблизился ко мне и сунул мне за пазуху пачку листов бумаги. - Здесь все, что я знаю, - со мной на связи был один человек… Он служит в полицейском управлении, но сочувствует нашим идеям. Почитай, тебе будет интересно.
Я прижал бумаги локтем. Они были теплыми, а мне показались горячими, словно грелка.
- Спасибо тебе. Ты упоминал о человеке из полиции. Стало быть, смерть сестры той девушки не была случайной?
- Ее отравили, - поежившись, сказал Анатолий и снова согнулся в приступе кашля.
Потом его вырвало кровью. Я кинулся к нему, что-то закричал… Охранники наконец выползли из дежурки, лениво отпихнули меня, затем долго переругивались, решая, кто повезет арестанта в лазарет. Я не видел финала, нас растолкали по камерам и закрыли двери.
Демин умер вечером, в восьмом часу, на тюремной койке (в лазарет его так и не отправили). Судьба была милостива к нему: он не дождался суда и не увидел грубо сколоченной виселицы в Лисьем Носу. Листки, которые он передал мне во время нашей последней встречи, оказались написанными молоком. Я прочел их, только предварительно нагрев над лампой.
С тех пор я перечитывал их сотни раз, запомнив наизусть слово в слово. И, как только появилась возможность, переписал их в свой дневник. Но это уже потом, когда я бежал с каторги на Сахалине.
Оригинал, к сожалению, не сохранился - слишком много пришлось мне (и ему) пережить, слишком много верст проползти на животе. Да и бумага, на которой писал мой сосед, была отменно дурного качества: тюрьма есть тюрьма…"
Ранние зимние сумерки медленно окутывали комнату - сиреневые, постепенно переходящие в фиолетовые, потом в черные… Пусть, лениво думала она, не замечая, вернее, не реагируя ни на что вокруг. Надо бы выйти, вылезть из ступора, заставить себя хотя бы встать с дивана и зажечь свет… Да зачем? Гостей я не жду, шампанское не стреляет, тосты в честь хозяйки не звучат, все словно отравлено. Молчит телевизор в углу, под вышитой салфеткой, молчит радио (то ли я оглохла, то ли весь мир онемел), все молчит, а из источников света - только наряженная елка у окна, подключенная к реле: зажигается-гаснет, зажигается-гаснет…
Майя попробовала читать, безуспешно выбирая между "Сиренами" Ластбадера и "Темными аллеями" Бунина… Так и не выбрала, бросила, осознав, что не различает букв. Попыталась заснуть (сердобольная Ритка регулярно снабжала фенобарбиталом), но стоило прикрыть глаза, как комната с мигающей елкой предательски исчезала, возникал из небытия школьный актовый зал, мальчик в костюме гнома, преисполненное злости лицо школьного директора… Мог он запугать мальчика? Еще как мог, чем угодно, хоть двойкой по поведению. Однако вся соль в том, что Гриша не боялся. Наоборот, он… черт возьми, я сказала бы - он ощущал власть над убийцей. И даже наслаждался ею - это было видно по его лицу… Нет, не хочу об этом.
Позвонил Николай Николаевич Колчин, спросил: "Как вы?" - "Нормально". - "Второго числа с утра прошу в прокуратуру, необходимо снять официальные показания". - "Но ведь все и так ясно". - "Ничего не ясно, против Гоца по-прежнему нет ни одной улики, против вашего приятеля Романа Ахтарова - тоже, за исключением обгоревшей трости. Кстати, у вас не появилось ощущение, что Гриша что-то скрывает?"
И этот туда же.
- Честно говоря, мне претит мысль, что он как-то замешан в этом деле. Не лучше оставить его в покое?
- Лучше-то лучше, но я возлагал на него большие надежды… А так - школьного директора придется отпустить. Иначе меня живьем съедят. - Он помолчал. - Возможно, это прозвучит глупо, но… Словом, счастливого вам Нового года.
- Возможно, это прозвучит еще глупее, но вам того же.
Она положила трубку на рычаг, подошла к зеркалу, увидев себя как призрачный размытый силуэт на фоне колышущихся занавесей, бледное лицо, намек на тонкие (а в общем, обычные) черты, платье, шаль на плечах, распущенные волосы…
И услышала, как отчетливо скрипнула входная дверь.
"Я ее не заперла", - подумала Майя, ощущая липкую дурманящую пустоту во всем теле, и попятилась в глубь комнаты, к письменному столу ("лобному месту", за которым мучила своих учеников… или они мучили ее). Нащупала призрачное орудие защиты: нож для разрезания бумаги, выставила его перед собой… В коридоре раздались шаги, вспыхнул свет, заставив Майю зажмуриться.
- Ты что сидишь в темноте, Джейн?
- Сева, - вздохнула она. - Ты меня до инфаркта доведешь.
Он смутился.
- Извини. Собственно, я пришел пригласить тебя в гости. Рита накрыла стол… Новый год все-таки, хоть и не слишком веселый.
Она приняла приглашение с тайным облегчением: наконец-то кто-то все решил за нее.
Обстановка действительно не блистала весельем, зато пришло ощущение покоя и безопасности. Была огромная, под потолок, елка с массой украшений, звучала музыкальная передача по ОРТ, аналог канувшего в небытие "Голубого огонька", стоял накрытый стол посреди гостиной, вызывающий ассоциацию с поминками… Пусть. Главное - не одна. Рядом Ритка в вечернем макияже, с высокой прической, настоящее парикмахерское чудо баксов за пятьдесят, не меньше, в лиловом брючном костюме от Армани и туфлях-лодочках от Ле Монти. Рядом Келли в длинном свитере из ангорки, папин подарок (Севушка любит баловать своих дам и знает толк в шмотках), рядом сам Сева в бежевой рубашке и при галстуке, открывает шампанское - моя семья, мои защитники, с которыми не страшно встретить любой пролетарский праздник - хоть Новый год, хоть День Парижской коммуны.
- Давайте бокалы, - заторопился он. - Без трех минут двенадцать. Сейчас президент будет говорить речь.
- "Мы строили, строили и наконец построили", - угрюмо фыркнула Келли. - Ура, понимаешь.
Одновременно с боем курантов зазвенели бокалы, они разом выпили, будто стараясь заглушить то ли страхи, то ли непонятное чувство вины. ("Давайте не будем о грустном, - попросила Рита. - Никаких убийств, хоть сегодня, ладно? Джейн, попробуй оливье. Севушка у меня большой специалист по салатам…")
Потом пришла из соседней квартиры Вера Алексеевна, и Майя вдруг удивилась ее тонкому шарму, которого раньше не замечала, будто та всегда скрывала его под нарочито простенькой одеждой - всеми этими платками и цветастыми кофтами "под крестьянку".
- Между прочим, мама долгое время жила за границей, - с гордостью пояснила Рита, и Вера Алексеевна смутилась. - Только привыкла это скрывать.
- Нуда, нуда, - мелко закивала та головой. - Вы-то не знаете, а были времена, когда за это можно было здорово поплатиться. Я вот ускреблась, а Сашеньку моего взяли в пятьдесят первом за низкопоклонство перед Западом.
- Сашенька - это…
- Мой старший брат.
- Тетя Майя, а когда отпустят Романа Сергеевича? - подала голос Келли, лениво поглядывая в телевизор (президент с уставшим багровым лицом, с трудом оседлав трибуну, робко попросил у народа прощения за проделанную работу в истекший период).
- Теперь скоро, - подумав, ответила Майя. - Дело практически раскрыто.
- Да уж, - усмехнулась Лика. - Тебе, папуля, надо было быть осторожнее: отдал меня в школу, где директор - маньяк…
- Не говори ерунды, - поморщился Сева и сдался: - Майя, ты со следователем на короткой ноге… Им известно, почему Гоц убил охранника?
Она пожала плечами:
- Видимо, у парня проблемы с психикой. Хотя у следователя другая версия.
- Какая? - живо заинтересовалась Лика.
- Якобы в музей попало нечто такое, что могло повредить Гоцу на выборах. А тут к открытию экспозиции ожидалось телевидение, пресса… Нужно было действовать, и быстро. Вот он и не нашел ничего лучшего, чем… Охранник, видимо, что-то заподозрил, пошел следом - и наткнулся на удар по голове.
- Он всегда мне не нравился, - подала голос Рита.
- Охранник?
- Директор.