(Охотничий пес графа, крапчатый сеттер по кличке Арап, принес в зубах подранка. Селезень был еще молоденький, не успевший войти в сок и походил на милого слегка неуклюжего подростка. Сеттер, перемазанный по уши в грязи, почему-то приволок добычу не хозяину, картинно опиравшемуся о ружье, и даже не автору выстрела ("На троечку, милейший Вадим Никанорович, - посмеиваясь, проговорил Зуров. - У меня-то подранков не бывает, оттого и души убитых по ночам не тревожат". - "А мне, значит, эта проклятая птица будет досаждать во сне?" - "Ну, этого я не утверждаю. Однако есть такое охотничье поверие - древнее, еще со времен скифов…"), а именно Софье, выбрав ее неизвестно из каких соображений, и положил птицу ей под ноги.
Пес явно ожидал похвалы, но Софья, не обращая на него внимания, опустилась перед селезнем на колени и положила ладони ему на грудь. И с изумлением услышала стук крохотного сердечка, слабый и частый-частый, точно барабанная дробь.
- Отошли бы вы, барышня, - сказал кто-то из слуг. - Не ровен час, испачкаетесь.
Но ее руки уже были испачканы - густая кровь казалась горячей в контрасте с холодным октябрьским воздухом…)
Именно в ту осень граф Зуров познакомил Софью с полковником Ниловским. Он тоже показался ей привлекательным. Она дико, почти суеверно боялась его, и все равно он притягивал ее к себе, словно огонь свечи - глупого мотылька…
Позже Соня старалась незаметно присмотреться к сестре: неужели этот человек околдовал и ее? Однако Любушка и думать забыла о той нечаянной встрече в Мариинском - так была очарована Петербургом, его дворцами и фонтанами, сладким томлением белых ночей у разведенных мостов, каменными сфинксами на набережной и цоканьем подков по брусчатке Невского проспекта…
- Сонечка, какая ты счастливая! - с жаром шептала она, лежа в постели, закинув руки за голову и жадно вглядываясь в лицо сестры - свет ночника освещал только одну его половину, делая Софью похожей на портрет, написанный талантливым художником-импрессионистом. - У тебя все-все есть: и богатый муж, который тебя обожает, и эти огни, и эта жизнь… Я давно поняла: настоящая жизнь возможна только здесь, в Петербурге.
- Вот как? - грустно улыбнулась Софья. - И давно ты пришла к такой мысли?
- Ты не понимаешь. У нас, в провинции, ничего интересного не происходит. Ну, вечера в Дворянском собрании. Ну, прогулки с Петей и Николенькой по Старо-Ордынской - там на углу открыли женскую гимназию, знаешь? Я даже как-то ходила на лекции по ботанике, их читал профессор Спрыгин. Сначала было интересно, потом надоело, бросила. А ведь всерьез собиралась стать ученой дамой - представляешь меня в этакой серой длинной юбке, пенсне, волосы забраны в тугой пучок? Папа вечера проводит за картами с этим несносным Гульцевичем и смотрит на меня как на маленькую девочку…
- Ты и есть маленькая девочка.
- Мне уже восемнадцать! - вскинулась Любушка. - То есть скоро будет…
- Все равно. Маленькая и глупенькая - медное принимаешь за золотое.
- Да неужели тебе не нравится в Петербурге?
- Ненавижу его, - с затаенной силой произнесла Софья.
Люба села в постели и с тревогой посмотрела на сестру.
- Так уезжай.
- Рада бы, - вздохнула та. - Только из капкана не сбежишь.
В тот день после обеда Вадим Никанорович уехал в банк, предупредив, чтобы к ужину не ждали ("Сегодня обхаживаем промышленника Золотухина - он предлагает наладить очень выгодные продовольственные поставки, буквально по бросовым ценам, однако конкуренты могут переманить"). Любушка сказалась больной и осталась в постели с книгой.
- Тебе что-нибудь нужно? - ласково спросила Соня.
- Нет, ничего. У меня жуткая мигрень, вчера перегрелась на солнце. Ужасно жаркий день был, правда?
- Тебе надо было взять зонтик, как я советовала.
- Куда ты уходишь?
- К подруге. Это недалеко, на Садовой. Ты даже не успеешь соскучиться. - Она нежно поцеловала младшую сестру в розовое ушко и на цыпочках вышла из спальни.
Люба выждала три минуты, потом неслышно встала, быстро оделась и выскользнула в дверь вслед за сестрой.
…Сонечка миновала уже и Садовую, и Фонтанку и теперь целеустремленно шла по направлению к Литейному. Она была в длинной юбке, жакете и какой-то невзрачной шляпке мышиного цвета с узкими полями. Было полное впечатление, будто Софья боится быть узнанной. Любе приходилось держаться на почтительном расстоянии.
Узкий четырехэтажный дом (мрачноватый модерн с двумя аспидными башенками и лепными ночными демонами, слетевшимися под крышу) прятался в переулке возле магазина мод Серпухова. Софья Павловна оглянулась (Люба едва успела отпрянуть за афишную тумбу) и скрылась в парадном. Любушка единым вихрем взлетела следом - гулкие истертые плиты, изысканные изгибы перил и витражи на окнах, шаги Сони на пролет выше… Вот она остановилась и коротко постучала. Ей открыли тут же, будто давно ждали. Щелкнул замок. Затаив дыхание, Любушка подошла к двери, за которой скрылась сестра, и увидела бронзовую табличку с изысканным вензелем:
Д-р А. Верден
Прием больных,
физические процедуры,
консультации
Ждать в подъезде было опасно, а на Литейном - скучно. Люба зашла в кондитерскую (очень уж аппетитно выглядел марципановый торт в витрине), села за столик возле окна и попросила пирожное и лимонад.
- Позвольте?
Она повернула голову. Какой-то веселый господин в съехавшем набок котелке склонился над ней, дохнув застарелым перегаром.
- Юная барышня скучает одна?
- Penolant l'etuole des faut il donner a l'anoitomie, cela permet d'inifer un exemplaire, - a l'un des classes[1], - отчеканила Любушка по-французски.
- Пардон, - слегка ошарашенно сказал господин и исчез в мгновение ока.
Соня пробыла у загадочного "д-ра" около получаса. Люба увидела ее, выходящую из-под арки, поникшую, с опущенными плечами и склоненной головой - так, что поля шляпы совершенно скрывали лицо. Подождав, пока сестра возьмет извозчика, Люба расплатилась, пересекла Литейный и вбежала в уже знакомый подъезд.
Дверь с бронзовой табличкой отворилась, и высокая мужская фигура появилась на пороге. В серых широко расставленных глазах мелькнуло секундное удивление.
- Вы ко мне? - спросил он.
- К вам, - улыбнулась Любушка. - Вы меня помните? Мы виделись в Мариинском, на "Маскараде", - и, с некоторым удовольствием заметив замешательство хозяина квартиры, добавила: - Вы не пригласите меня войти? Неудобно же даму держать на пороге…
Письмо от Софьи пришло с утренней почтой. Любушка едва не заплясала от радости, когда среди пачки деловых бумаг, адресованных папеньке, увидела белый конверт с дорогой маркой (Павел Евграфович уже три дня как уехал в Самару, к дальней родне). Она в нетерпении схватила конверт, бегом припустилась в папенькин кабинет, где на столе лежал нож для резки бумаги, взрезала, достала листок, исписанный знакомым изящным почерком - буквы летящие, стремительные, почему-то вызывающие мысль о бригантине на всех парусах… Жадно вчиталась в строки, сперва не поняв, о чем речь. А вчитавшись повнимательнее, вдруг почувствовала, будто утреннее солнце померкло. Повеяло тревогой, пока неосознанной, но тяжелой, словно воздух перед грозой ("смерть витает вокруг…").
Хорошо, что папеньки нет дома, рассеянно подумала она, продолжая скользить взглядом по письму. Он здорово сдал в последнее время - возраст, сердце… Все чаще и чаще, к месту и не к месту, вспоминал Любушкину маму, Анну Бенедиктовну, а саму Любу называл чертенком в юбке ("Все же ты меня вгонишь в гроб своим несносным поведением… Впрочем, я не жалуюсь: давеча мне опять снилась Аннушка, она звала меня…"). Когда мамы не стало, папа казался им с Сонечкой единственным дорогим человеком на свете, в миллион раз лучше всех гувернанток, вместе взятых. Однако сейчас он бы только мешал.
- Я должна ехать в Петербург, - упрямо повторила она. - С Соней что-то случилось, я чувствую.
- Что с ней может случиться? - фыркнул Петя Викулов. - При богатом муже, ни забот, ни хлопот…
- Но ты же читал письмо!
- И что? - Он вальяжно развалился в кресле перед камином. - Уважаемая Софья Павловна, не в обиду ей будет сказано, вообще особа слегка… э-э, экзальтированная.
- Откуда ты можешь знать?
- Мы были представлены друг другу прошлым летом, ты забыла? И проблема-то наверняка яйца выеденного не стоит. Допустим, у ее мужа адюльтер…
- Фу, какие гадости ты говоришь!
- Мон амур, а что ты себе вообразила? Что на твою сестру напали пираты, приплывшие по Обводному каналу?
Он рассмеялся, пересек комнату, подойдя к окну - отсюда открывался вид на Троицкую, в те времена крытую сосновыми досками, кое-где прогнившими после затяжной зимы, и особняк купчихи Солнышкиной - помпезное здание со множеством башенок в стиле позднего барокко и аж тремя балконами на толстых квадратных колоннах. Бездна вкуса, что и говорить. Однако может себе позволить: торговля тканями ее мужа Симеона (четыре магазина на Сенной, Троицкой и у Тамбовской заставы) приносит годовой доход до двухсот тысяч…
Оторвавшись от созерцания, Петя взглянул на Любушку - та смотрела на него с откровенной мольбой.
- Ладно, - проговорил он с деланной неохотой. - Петербург так Петербург, почему бы и нет. Ты ведь хочешь, чтобы я тебя сопровождал?
Она взвизгнула, бросившись Пете на шею (тот слегка оторопел, но тут же незаметно подмигнул Николеньке: так-то, брат, кто смел, тот и съел).
Оставшуюся часть вечера Николенька просидел в углу дивана, стараясь не встречаться взглядом со счастливой парой, вовсю строившей планы на ближайшее будущее ("Надо послать Машу за билетами". - "Перестань, билеты я беру на себя. Едем первым классом, ты согласна?" - "А когда?" - "Нужно выяснить расписание. Думаю, дня через три").
Три дня, подумала она с огорчением. Постареешь, пока дождешься.
Но она дождалась. Маша, горничная, пыталась удержать хозяйку, все всхлипывала и сморкалась в носовой платочек: "Одни, барышня, в такую даль! Что я Петру Евграфовичу скажу, когда спросят?"
- Я тебе сто раз втолковывала: он вернется не раньше чем на Пасху. И потом, я не одна, я с Петей.
Маша вздохнула, пакуя чемоданы.
- Оно, конечно… А все же боязно.
- Тебе что бояться? Ты-то дома остаешься.
Звякнул колокольчик у двери. Маша побежала открывать.
- Кто там? - крикнула Люба.
- Петр Яковлевич и Николай Николаевич пожаловали, - отозвалась горничная.
Появился шумный Петя, поигрывая легкой тросточкой. Не раздеваясь, лишь стряхнув капельки воды с модного пальто, прошел в гостиную и улыбнулся девушке:
- Извозчик ждет.
- Сейчас, сейчас. Последний чемодан остался… Маша, не стой же столбом!
Всего чемоданов было четыре. Кроме них была огромная шляпная коробка, два свертка с едой и дамская сумочка (косметика, разменные деньги, зеркальце с монограммой - память о матушке, носовые платки и гребни для волос). Только бы ничего не забыть, вертелась в голове тревожная мысль - всю дорогу до здания вокзала, пока лихой кучер на козлах покрикивал на зазевавшихся прохожих:
- Па-асторонись! Не извольте беспокоиться, ваше сясь-тво, с ветерком домчим!
На вокзале было людно и шумно. Молодой мужчина, почти юноша, одетый незаметно - в темное пальто, темные брюки и форменную фуражку, влился в толпу и мгновенно стал ее частью. Он купил папирос у мальчишки, газету с лотка и встал у стены под часами, рассеянно поглядывая вокруг.
Полчаса назад он еще сидел в маленьком дешевом ресторанчике на втором этаже. В центре грязноватой залы гуляли заезжие купчишки невеликого ранга (провернули удачную сделку), ближе к двери расположилась дама средних лет с гувернанткой (немкой или датчанкой - худой и чопорной, в старомодном кружевном чепце и с аскетическим желтым лицом, будто сошедшей с полотна эпохи ранней готики) и двумя детишками, изо всех сил старающимися вести себя прилично. Мужчина, скользнув по ним равнодушным взглядом, заказал рюмку водки, рыбный салат - и принялся смотреть в окно, на привокзальную площадь.
Заметив, что посетитель сидит уже второй час (рюмка была выпита едва ли наполовину, рыба и вовсе осталась нетронутой), официант подошел и почтительно спросил, не желает ли господин еще чего-нибудь.
- Нет, - равнодушно ответил посетитель. - Получите с меня. Впрочем, принесите карандаш.
"Чтобы расчистить поле для грядущего, - отрывисто писал он на салфетке (буквы ложились неровно, но он не обращал внимания на почерк, словно оставляя послание лишь для самого себя), - мир должен пройти через кровь, хаос и нищету. Гибель всего живого - дико, бесчеловечно, душа не принимает… Однако это единственный путь. Остальное - сытые иллюзии, попытка примирить языческую материю и христианское ее отрицание. Очищение огнем - вот настоящая тайна тайн…"
Последние буквы от торопливости трансформировались в прямую линию. Он бросил карандаш на стол, сунул салфетку в карман и порывисто вышел, завидев на площади перед вокзалом экипаж, который ждал все это время. Из пролетки выходили трое молодых людей: один высокий, тонкий в талии, со щегольскими усиками ниточкой, помогал девушке спуститься с подножки. Девушка была не красавицей в классическом понимании, но - здоровье, радость бытия, даже счастье в больших черных с поволокой глазах… Вон как она глядит на своего спутника, ясное дело, влюблена без оглядки. Третий, одетый как студент, пониже ростом и полный, в круглых очочках, вертел головой в поисках носильщика.
Наблюдая за троицей, мужчина спустился на перрон, ближе к стоявшему в ожидании отправления составу. Люди толкались, налетали друг на друга и тотчас разбегались, не подумав попросить извинения. Те, за кем он наблюдал, остановились у входа на платформу, чуть наособь, и, видимо, прощались: легкий, необязательный поцелуй в щеку (толстячок студент мучительно покраснел), последние фразы перед посадкой… Время растянулось и замерло, словно ленивая кошка на подоконнике. Мужчина вытер платком вспотевший лоб, сунул платок в карман и вытащил револьвер. Секунду постоял неподвижно, словно собираясь с духом, потом сделал шаг вперед и поднял оружие.
И наткнулся на взгляд.
Те самые глаза, словно крупные ягоды смородины в утренней дымке. Девушка смотрела на него, прямо в черную пасть револьвера (а вокруг по-прежнему шли и бежали люди, никто ни на кого не обращал внимания). Он приготовился выстрелить… Однако указательный палец не послушался, будто окоченев на морозе.
Так продолжалось долго, целую вечность. Девушка очнулась первой. Зачем-то присев на корточки, она оглушительно завизжала и закрыла ладонями уши. Ее спутник, студент-толстячок, проявив неожиданную прыть, прыгнул на третьего, "франта" в модном английском пиджаке, и оба упали… Мужчина все-таки успел выстрелить, уже не целясь, и "франт" испуганно ойкнул, хватаясь за плечо. Мужчина развернулся и побежал, неловко вскидывая длинные ноги.
Толпа испуганно расступилась, раздались полицейские свистки… Его преследовали: сзади, с боков, наперерез, уже спешили жандармы, и он заметался в кругу, не осознавая, что все еще сжимает в руке револьвер.
- Брось оружие! - заорал один из полицейских, приближаясь к нему на полусогнутых, готовый в любой момент броситься на землю. - Подними руки, или выстрелю! Подними руки, скотина!
Мужчина так и собирался поступить. Он поднял руку с револьвером, желая отбросить его в сторону, но жандарм, уже имевший случай столкнуться с террористами (безусые мальчишки, напавшие на почту прошлой осенью и убившие старика почтмейстера), понял это по-своему. Что-то грохнуло, и мужчина ощутил боль возле ключицы. Обезумев от ужаса, он прыгнул на пути и побежал, задыхаясь, чувствуя, как силы уходят…
Ему повезло: он не увидел поезда, который налетел откуда-то сбоку, ударил и поволок впереди себя, перемалывая кости в муку. И испугаться он не успел, потому что умер раньше…
- "Мир должен пройти через кровь…" - Пристав повертел в руках обрывок салфетки, извлеченной из кармана у погибшего. - Это да, крови предостаточно. О чем это он, а?
Жандарм не ответил. Его лицо было мокро от пота и по цвету напоминало молодую зелень. Его жестоко тошнило. Он силился отвести взгляд от грязной брючины, которая заканчивалась таким же грязным ботинком и лежала отдельно от туловища, шагах в пяти от рельсов.
- И никаких документов, заметьте, только десять рублей ассигнациями. Надеюсь, вы догадались опросить свидетелей?
- Так точно-с. Однако, смею заметить, толку немного. Пока пальба не началась…
- Понятно. В кого он стрелял?
- Трудно сказать. Установлено, что поблизости не было никаких важных особ… Я имею в виду тех, кто представлял бы интерес для террора. Разве что статский советник Дормидонтов… Но он находился совсем в другой стороне.
- Дормидонтов? - вскинулся пристав. - Как же, знакомы-с. Надеюсь, его превосходительство цел и невредим?
- И они сами, и их супруга - все в добром здравии. Правда, слегка испуганы… Анна Гавриловна, кстати, добровольно дала показания: ей показалось, будто некий молодой человек после выстрела вскрикнул и упал - возможно, был ранен.
- Вот как? Что же вы молчали? Кто таков?
- Виноват, не установили. Началась суматоха, мальчишка просто исчез. Да и был ли - госпожа Дормидонтова признает, что могла напутать.
Пристав хмуро взглянул на санитаров - те укладывали на носилки куски человеческого тела. "Мир должен пройти…" Солнце, будто ужаснувшись увиденным, спрятало свой лик за тучи, и снова посыпался изнуряющий мокрый снег.
- Начальник станции интересуется, можно ли отправлять состав.
- Отправляйте, - махнул рукой пристав. И в задумчивости обхватил пальцами подбородок. - Этот молодой человек… Он собирался куда-то ехать - иначе зачем ему быть на перроне?
- Возможно, встречал или провожал.
- В любом случае он скрылся, это само по себе подозрительно. Пусть проверят больницы, не обращался ли кто-нибудь по поводу огнестрельного ранения. И кстати, наведайтесь в психиатрическую лечебницу: вдруг наш стрелок был их пациентом.
Пете повезло: пуля, проделав аккуратную дырочку в рукаве английского костюма, не задела плоти. Спасибо Николеньке: кабы не он, дело обернулось бы по-иному.
- Ехать? - подозрительно переспросил он, уставясь на Любушку. - Ты с ума сошла. Ты так и не поняла, что нас хотели убить? Вернее, меня…
- Может быть, мы ни при чем? - неуверенно предположила она. - На вокзале было много народа…
Он потянулся за сигарами (Вадим Никанорович регулярно слал из Питера презенты своему компаньону, Викулову-старшему). Открыл шкатулку красного дерева, долго не мог зажечь спичку - очень тряслись руки.
- Доктор прописал мне постельный режим. Никаких волнений, иначе сердце может не выдержать. И тебе ехать не советую - нужно переждать, пока не уляжется шум. Кстати, возможно, нас ищет полиция - мы же сбежали… Хотя я до сих пор не пойму, от чего.