- А ведь это мысль, вы дело говорите, - одобрительно посмотрел на него Леонид Лаврентьевич. - Так и поступим. И ордера нужные на предмет борьбы с самогоноварением выпишем. Вам все понятно?
Стрельцов и Осипов дружно кивнули.
- Стало быть, на том и порешим, - резюмировал Бахматов.
- А сами-то вы как съездили, Леонид Лаврентьевич? - спросил Бахматова Владимир Матвеевич.
- Не без результатов, - немного помолчав, ответил старший инспектор уголовного розыска. - Фотографическую карточку последнего нашего убитого опознал его родственник из поселка Сафарино, что от Москвы в семидесяти верстах. Семеном его звали… - Леонид Лаврентьевич выдержал небольшую паузу и добавил: - А в Москву он приезжал лошадь покупать. Уж очень она ему нужна была в хозяйстве…
- Выходит, наша версия верная! - воскликнул Коля Осипов. - И все сходится на нашем лошаднике?
- Похоже, что сходится, - ответил Бахматов. И подвел итог совещания следующими словами: - Так что теперь все зависит от нас. Как скоро мы его изловим, покамест он еще кого-нибудь к праотцам не отправил. Все. Отдыхать. А с завтрашнего утра - работать по полученным заданиям. А вам, - посмотрел он сначала на Осипова, а затем на Стрельцова, - смотреть в оба и все примечать, когда по домам ходить будете: лошадей хозяйских, упряжь, инструменты со следами крови, кладовки, погреба; нет ли где на полу замытых кровавых пятен… Словом, смотреть зорко! Понятно?
- Сделаем все, что нужно, - ответил Николай.
- Не оплошаем, - поддержал Георгий.
Бахматов на это только хмыкнул, а Саушкин добродушно улыбнулся.
На том и разошлись.
Глава 5. "Со мной не пропадешь"
Один бог ведает, какие мысли роились в голове покорной Марии, когда она увидела кровь на полу и на стуле. Может, она поверила словам мужа, что у чернявого пошла носом кровь, а может, и не поверила, что скорее всего.
Она безропотно подчинилась приказу мужа замыть кровь на рукаве его пиджака и в комнате, после чего ушла к детям. Если не было работы по хозяйству и по дому, она все время находилась с детьми. Их присутствие рядом придавало хоть какой-то смысл ее существованию. Если бы ее спросили, что она делала бы, коль не имела детей, то Мария наверняка ответила бы: удавилась бы от тоски, к чертям собачьим! Или промолчала, поскольку говорить не любила. Но подумала бы именно так…
Собственное существование до того опостылело, что, кроме детей, в этой жизни ее ничего не держало. Да и к детям она стала как-то охладевать. Даже плач грудничка не шибко ее трогал, скорее раздражал. А зачем ей жить, если горестей и зла в этой жизни куда больше, нежели чем добра и радости.
Жалко ли ей было того крестьянина, которого два года назад на ее глазах душил Василий?
Поначалу-то - конечно, а потом просто вычеркнула его из своей памяти, словно его не было вовсе. Так ей было проще. А тогда, услышав подозрительный шум в комнате, она стремительно выбежала от детей, наказав им сидеть смирно и не выходить. Распахнув дверь, ступила на порог и застыла как вкопанная в тихом ужасе.
- Чего встала, ступай отседова! - услышала она голос Василия, но сил, чтобы тронуться с места, у нее не было: ноги словно приросли к полу.
- Ступай, сказал! - хрипло прикрикнул на нее Василий, отцепляя от своего лица и шеи руки сопротивляющегося крестьянина.
Женщина быстро повернулась и ушла. Долго сидела неподвижно на детской кровати. Все трое подавленно молчали. Дети боялись спросить, что произошло в большой комнате, а Мария опасалась таких вопросов, потому что не знала, как на них ответить. Мир разом перевернулся. Все было в черно-белых тонах.
Потом, когда все закончилось, Василий призвал ее к себе.
- Что видела, о том молчи, - наставительно и угрюмо сказал он, глядя мимо нее. - Чтоб никому.
- А как же нам дальше-то… жить? - тихо спросила она.
- А так и жить, - посмотрел на нее Василий, придавив взглядом. - Теперь уж ничего не поделать. Придется привыкать… Человек такая тварь, привыкает ко всему…
К чему привыкать, Мария в тот раз так и не поняла. Окончательно прозрела позже. И смирилась.
Ночью, когда Василий вернулся, сбросив где-то труп крестьянина, она неистово молилась вместе с ним, искоса поглядывая на его лицо, но во внешности мужа не находила ничего зловещего или отталкивающего. Напротив, его лицо было умиротворенным и благообразным, будто он молился после обычного дня и благодарил бога за преподнесенные дары: солнце, воздух, пищу, здоровье… Единственное, что не вязалось с его благостным видом, так это руки. Они были большими и мощными, с сильными пальцами, которые, даже смиренно сложенные в щепоть, источали нешуточную силу. Из таких рук, ежели они схватят за горло, вырваться не получится…
С тех пор она уже без указаний Василия выходила с детьми из дома при появлении очередного гостя и бродила по двору, терпеливо ожидая, когда он завершит свое дело, про которое однажды сказал: "Придется привыкать". Где-то она даже привыкла, потому что два года - срок порядочный, за это время можно ко многому привыкнуть.
Каким-то мистическим образом Мария чувствовала, когда Василий заканчивал со своими делами , заходила с детьми в дом, запирала их в комнатке, а сама брала тряпку и тщательно замывала пятна крови на полу, если таковые имелись.
Ночами она помогала мужу грузить мешки с убиенными в пролетку, если те были слишком тяжелыми, внушая себе, что в них насыпан овес или картошка. А потом закрывала за уехавшей пролеткой ворота, шла к детям, которые уже крепко спали, ложилась рядышком, поджав под себя коленки и глядя в темень.
Однажды Василий вернулся веселый и возбужденный.
- Меня тут недалече милицейский остановил, - мелко хихикнув, произнес он. - Спрашивает, чего, дескать, везешь. - И замолчал, ожидая, верно, вопроса от жены. Но его не последовало, и Василий продолжил: - Я ему: а ты, мол, сам пощупай. Он пощупал и… отпустил. Дурной, право. Подумал, верно, что я хряка везу или еще мясо какое, - снова мелко хихикнул он. - Да, чай, мешок не захотел развязывать. Хотя мог и меня попросить развязать… Ты это, вот что, в следующий раз со мной поедешь. Вдвоем оно сподручнее будет. И подозрительности меньше, ежели милицейский наряд остановит. Все ж ты баба, как бы спросу меньше. Да и хоронить мешки вдвоем половчее…
Сказал, не дожидаясь ни ответа, ни согласия. Просто объявил Марии о своем решении, которое не обсуждалось, и завалился спать. Умаялся за день, видать. Хряка забить - и то нужны сила и сноровка. Без умения хряк так может поддеть мясника, что тот потом костей не соберет. А тут человека завалить. А ежели промахнешься, и не туда, куда нужно, ударишь? Человек, он поизворотливее и пострашнее всякого хряка. И злее…
С той самой поры Мария стала Василия сопровождать. Помогала и мешки из пролетки стаскивать, и трупы землей присыпать и при надобности в реку с крутых склонов сталкивать.
Раза два их видел милицейский патруль. Не остановил. Видать, прав оказался Василий…
Родилась Мария под самой Ригой, в Лифляндской тогда еще губернии, в небольшом и зеленом местечке Пиньки, что расположено в десяти верстах от Риги. Родители ее, прилежные католики, выдали семнадцатилетнюю Марию замуж за Карла Подниекса, сорокадвухлетнего вдовца-рижанина, приходившегося отцу Марии каким-то дальним родственником. Карл работал на городской скотобойне, носил брезентовые фартук и штаны, сапоги из резины, такие же перчатки, а в свободное от работы время играл на диге и время от времени приглашался в любительские оркестрики, чтобы музыкой развлекать гостей на свадьбах.
Однажды осенью, возвращаясь с одной такой свадьбы, будучи хмельным, Подниекс неловко поскользнулся и попал под трамвай. То, что от него осталось, походило на туши, которые ему самому приходилось разделывать на своем месте работы. Случилось это недалеко от Царского сада в Питерсале. Мария в то время была на сносях: ждала своего первого ребенка, которого Карл успел сделать в один из перерывов между работой на скотобойне и игрой на диге. Так Мария осталась одна.
С годик она мыкалась, перебиваясь поденщицей-прачкой в богатых домах, каковых в Риге насчитывался не один десяток. Получив кое-какую денежку, спешила к ребенку, мыла его, кормила и снова отправлялась стирать господские исподники.
В одном из богатых домов с ней свел знакомство садовник Конрадс Валдс. Он имел большую семью, троих несовершеннолетних детей, но ему хотелось новизны и свежих ощущений, и молчаливая поденщица-вдова, как ему показалось, могла ему все это предоставить.
Потихоньку он стал обхаживать Марию, несколько раз провожал до ее квартирки в подвале дома на улице Малой Монашенской. А в один из выходных дней напросился к ней в гости, взял с собой бутылочку вина и пряников, и после небольшого застолья, когда измотанную работой и ребенком Марию сморило и она плохо чего соображала, подвел ее к кровати, повалил и, заговорив ласковыми словами, получил желаемое. Особой нежности он от полусонной Марии не получил, но для первого раза вполне удовлетворился.
Потом был второй раз и третий, причем Валдсу хотелось все новых и новых ощущений, а поэтому формы его любовных сношений с Марией становились все разнообразнее и изощреннее. Мария безропотно исполняла все его просьбы и прихоти. Сама она никакого удовольствия от того, что происходило у них в постели с Валдсом, не получала, но деваться в ее положении особенно было некуда: садовник не был жаден, частенько помогал денежкой и приносил вкусную еду ей и ее сыну.
Через месяц с небольшим с начала встреч с игривым садовником Мария почувствовала, что опять понесла. Она сказала об этом Валдсу, тот как-то странно посмотрел на нее и вдруг куда-то срочно заторопился, сказав, что вспомнил про срочное и безотлагательное дело. Больше он к ней не приходил, подарков не приносил, а когда ей приходилось бывать в том господском доме, где служил садовником Конрадс Валдс, она его так ни разу и не увидела: узнавая о ее приходе, Конрадс либо прятался, либо отпрашивался на это время со службы под каким-то надуманным предлогом. Словом, как ухажер садовник кончился…
По прошествии означенного срока Мария родила девочку. И снова началась изнурительная работа прачкой, уход уже за двумя детьми и полная безысходность в будущем.
В девятьсот тринадцатом году, когда сыну Марии было почти четыре года, а дочери едва исполнилось два, она, выходя из дома по улице Большая Монетная, где раз в неделю делала уборку и стирала белье, столкнулась с благообразного вида мужиком лет тридцати пяти.
- Ты здеся, что ли, проживаешь? - без всякого "здрасте" и прочих обходительностей поинтересовался мужик.
- Нет, - ответила Мария.
- Так, стало быть, служишь тут? - снова спросил он, оглядывая Марию с головы до ног.
- Служу. Поденщицей.
- А-а, - протянул мужик. - А как тя звать-то?
- Мария, - ответила она.
- А меня Василием кличут. Василием Ивановичем. Будем, стало быть, знакомы.
Мария кивнула и собралась было идти дальше, но Василий задержал ее, схватив за руку. Рука у него была сильная, не вырваться.
- Вот, приехал после… - Он хотел сказать: "после годовой отсидки в исправительном арестантском отделении", да остерегся. Ни к чему бабе знать такие подробности его личной жизни, даже если знакомство закончится сегодняшним днем. Поэтому продолжил так: - После долгих лет отлучки. Мы с батей моим когда-то тут на железной дороге работали. А когда он помер, я на хуторах жил, батрачил на хозяев. Еще до того, как в солдаты забрали. Теперь вот возвернулся, кучером хочу наняться. Говорят, хозяевам энтим, - повел он подбородком в сторону дома, из которого вышла Мария, - кучер нужон. Не слышала, так ли это?
- Не слышала, - мотнула головой Мария.
- А какие они, хозяева-то? Добрые али злые?
- Добрые.
- Это хорошо, - удовлетворенно констатировал Василий. - Люблю добрых… А ты домой, что ли, собралась?
- Домой, - кивнула она.
- А что, дома тебя дети малые ждут? - хмыкнул Василий.
- Ждут, - ответила Мария.
- И муж ждет?
Она промолчала.
- Нет, стало быть, мужа. А дети - имеются. Вдовица?
Мария молча кивнула.
- И я вдовец. - Василий понурил голову, искоса наблюдая за реакцией Марии. Приметил, как изменился ее взгляд, похоже, в нем появилось доверие. Это то, что надо…
Она бросила на него еще один короткий взгляд и пошла дальше. Он двинулся следом. Так они и шли: она впереди, он немного поодаль и в сторонке, пока не подошли к ее квартирке в подвальчике. Открывая дверь, она снова оглянулась и вошла внутрь. Василий постоял еще немного, потом повернулся и потопал прочь.
Через два дня, уже под вечер, он пришел снова. В кармане у него были бутылка водки и круг копченой колбасы. В руке - кулечек с конфетами.
- Это тебе и детям, - протянул он ей кулек. Потом, потоптавшись, спросил: - Я войду, что ль?
Мария молча отступила от двери, давая гостю возможность пройти.
Василий неспешно вошел, протопал в комнатку, огороженную пополам занавеской, заглянул за нее. Старший ребенок спал, приоткрыв рот, младший просто пялился в потолок, видно, о чем-то размышляя.
- Не соврала про детей, - удовлетворенно произнес он, отпустив занавеску. - Я так и думал.
Достал из кармана водку и поставил ее на стол. Потом вынул колбасу, положил рядом с бутылкой и спросил:
- Хлеб есть?
Мария метнулась в закуток в самом углу, отгороженный от комнаты холщовой тряпицей, и, достав из тумбочки хлеб, тонко нарезала его.
- А стаканы?
Она снова метнулась, достала два чайных стакана, тщательно протерла их, тоже поставила на стол.
Василий по-хозяйски уселся на стул, сковырнул сургуч, наполнил до половины стаканы и произнес:
- Ну, чего стоишь-то, садись, чай, ведь не в гостях.
Мария присела.
- За знакомство, значит, - поднял он свой стакан. - Ну, будь. - И залпом выпил. Потом отломил от колбасного круга хороший кусман, взял хлеб и принялся закусывать. - Ты чего не пьешь-то? - спросил он, заметив, что Мария даже не пригубила. - Пей.
Мария отхлебнула из стакана и отрезала от колбасы кусочек.
- Да ты ешь, чего робеешь-то. - Пододвинул Василий колбасу ближе к ней. - Я на службу устроился, вот, авансец хороший от хозяина получил. Так что гуляем. - Он налил себе опять половину стакана, подлил и Марии: - Жизнь я новую тут начинаю. Хозяйка мне, стало быть, нужна. Чтоб все чин по чину было. Понимаешь, к чему я это говорю?
Она молчала, стараясь не смотреть ему в глаза. Но намек, конечно, поняла…
- А что, ты мне подходишь, - продолжал развивать свою тему Василий. - Хозяйственная, работы не боишься. А что дети у тебя, так это ничего. Хорошо даже. Детей я люблю. Прокормлю небось, - усмехнулся он. - Слава богу, руки-ноги есть. Ты это, не боись, со мной не пропадешь…
Через четверть часа, когда бутылка была допита, Василий, посмотрев на Марию помутневшим взглядом, проговорил:
- Ну чё, давай это… Спробуем с тобой, что ль? - Он снова усмехнулся и шумно сглотнул. - Чего же нам тянуть? Если что, так я и жениться готов… - И грубовато притянул Марию к себе, а она и не думала противиться.
На том и сговорились.
Через два месяца Мария и Василий обвенчались в православном Христорождественском храме. Скромненько так, безо всякого шика, который им был ни к чему.
Стали жить по-семейному. Василий служил у тех же хозяев, к которым раз в неделю приходила убираться и стирать Мария. Проживал он у нее. Да так, будто это он взял к себе ее с детьми, а не она его приютила у себя. Детей малых держал в строгости, так что при нем они даже пикнуть не смели. Мария же использовалась им как домработница и женщина для мужских утех, которые, к слову сказать, были не часты. Случались и оплеухи, ежели что-то Василия не устраивало, а также для порядка, чтобы женщина знала свое место. Словом, это была семья, каковых по российским губерниям было не счесть. Не лучше, но и не особо хуже других.
Война с германцем пришла неожиданно. И в девятьсот пятнадцатом, когда немцы стали приближаться к Риге, Василий велел собирать пожитки, чтобы съехать куда подалее. Какое-то время он решал, куда следует податься: в Нижний Новгород, где у него была дальняя родня, или в Казань, где осел приятель по арестантской роте. В обоих городах он бывал после Русско-японской войны, когда, неплохо заработав на Дальнем Востоке, разъезжал со своей первой женой по городам и весям империи, выискивая местечко для постоянного проживания.
Выбрал Казань. Туда они всем семейством и отправились…
Приехав в город, поначалу остановились в номерах для приезжих купца Щетинкина на Большой Проломной. Немногим позже, когда Василий устроился на службу извозчиком при земском сиротском доме, они сняли за два с полтиной в месяц дом в Суконной слободе неподалеку от бывшей Суконной мануфактуры.
Жили вполне сносно. Случались и свои семейные праздники. Правда, большую часть времени Василий где-то пропадал, о чем с супругой никогда не делился. По-мелкому подворовывал, добытое тотчас продавал на Сорочинском базаре под Третьей Горой. Вырученные денежки пропивал в слободских кабаках или проматывал в "веселых домах" на Дегтярной улице с девками, что стоили не дороже двугривенного. Мария выкрутасы мужа сносила терпеливо: на Суконке, как называли слободу местные жители, так жили многие семьи.
Зимой шестнадцатого года, в один из дней Масленой недели, на льду озера Ближний Кабан, что разделял Суконную и Татарскую слободы, традиционно составились кулачные бои между жителями Татарской и Суконной слобод. Сначала, для затравки, дрались мальчишки. До первой крови. Мужики, стоявшие "стенкой на стенку" позади них, подзадоривали пацанов и распалялись зрелищем. Когда одному из мальчишек пустили юшку, бой был остановлен, пацанов растащили, и в дело вступили взрослые.
Зрители, коих всегда набиралось немало и среди которых были бойцы прошлых поколений, расположившись по обоим берегам озера, наблюдали за тем, как мужики с одной и другой стороны с гиканьем и криком кинулись друг на друга, отвешивая удары, как кто-то падал, вставал, снова падал…
Василий тоже был тут. До этого он сидел в кабаке, и его, как и прочих, что пришли пропустить стаканчик-другой, позвали цеховые, державшие путь на Кабан-озеро.
- Айда татарву бить! - гаркнул кто-то из цеховых, и призыв возымел действие: мужики, подогретые водкой, гурьбой вывалили из кабака и пошли вместе с цеховыми на озеро "бить татарву".
Когда "стенки" суконщиков и татарских сошлись, Василий мгновенно принял удар в челюсть и едва устоял на ногах.
- Ах ты, с-сука! - прошипел он и кинулся на ударившего его татарина, мутузя того кулаками справа и слева. Татарин закрывался, изредка отмахиваясь, потом все-таки упал. Василий одним прыжком оседлал упавшего и начал что есть силы лупить его в лицо, сбивая костяшки пальцев в кровь.
- Э-э, урыс, итэ ни па правилам, - попытался за шкирку оттащить его от лежачего другой татарин, длинный, как жердь. - Лижащива не биют, билят!
Василий, не глядя, отмахнулся, заехав ему в живот. Длинный согнулся, упал на колени.