А Василий продолжал бить, испытывая при этом какую-то сладкую и пьянящую страсть, несравнимую даже с той, какая бывает, когда овладеваешь понравившейся бабой. Лежащий под ним татарин был всецело в его власти, и он мог делать с ним все, что угодно. Даже убить. Василий аж задохнулся от нахлынувшего всевластия, что и спасло лежащего. Собрав последние силы, тот рывком перевернулся на бок, закрывая голову, и, выскользнув из-под Василия, на коленках уполз в сторону.
А у Василия, кажется, вдесятеро прибавилось сил. Он с криком врезался в толпу татарских, раздавая тяжелые удары, свалил одного, второго… "Стенка" суконно-слободских стала помалу теснить татар, и скоро те побежали под восторженные крики и свист зрителей-суконщиков.
Когда драка закончилась, к Василию подошел тот самый цеховой, что подбивал слободчан идти на озеро бить татар.
- Ох, лихо ты сёдни бился, - хлопнув Василия по плечу, уважительно произнес цеховой. - В записные мы тя определяем. Как лучшего бойца. А щас - айда в кабак! Победу обмывать…
Домой он в тот день пришел за полночь. Пьянущий донельзя. Пришел и замертво бухнулся прямо на пороге. Мария его раздела, кое-как дотащила до кровати, с трудом подняла и уложила. Долго не могла потом уснуть. Наконец, уже засыпая, услышала, как Василий мелко хихикает во сне. Сон тотчас прошел. И она долго еще лежала с открытыми глазами…
Лето девятьсот семнадцатого выдалось беспокойным. Рабочие бастовали, кабаки были переполнены, какие-то чернявые люди, в бородках и пенсне, созывали на больших улицах и площадях митинги и призывали к свержению Временного правительства и передачи всей власти Советам. Каким таким Советам надо было передавать власть, Василий не понимал, но, попав на один из таких митингов, орал вместе со всеми:
- Даешь власть Советам!
Очевидно, он был громогласнее многих, а потому был замечен оратором, который, окончив речь и уже собираясь сесть в пролетку, подошел к нему и сказал:
- Я вижу, вы товарищ сознательный и политически подкованный. Приходите к нам в губком на Рыбнорядскую улицу. Меня зовут Григорием Олькеницким…
Василий вскоре пришел. Его снова признали сознательным и вручили пачку прокламаций, призывающих пролетариат "оставаться начеку" и, по велению Казанского Губернского комитета партии большевиков, "немедленно выступить на стороне пролетарской революции", которую "ждать уже совсем недолго". Чахоточный парень, что дал ему прокламации, велел раздать их "пролетариату Суконной слободы", на что Василий охотно ответил "ага", а явившись домой, пустил бумажки на растопку печи.
В сентябре месяце он еще пару раз заходил в Губернский комитет, здоровался за руку с тамошними партийными деятелями и получил от Григория Олькеницкого, которого по-настоящему звали Гиршей Шмулевичем, предложение вступить в партию большевиков, на что Василий снова охотно сказал "ага" и тихохонько ретировался от греха подальше.
А в октябре началось…
Фабрики и заводы стали закрываться. Суконка с самого утра гудела пьяными мужиками, затевающими драки с дубьем и кольями. Ночью по слободе стало опасно ходить: можно было запросто нарваться на нож, особенно чужакам, посещающим дома терпимости. За рупь в кармане, сапоги без дырок и крестьянский спинжак со штанами можно было запросто лишиться жизни. Земский сиротский дом, где Василий по-прежнему работал кучером, едва существовал, поскольку поставки продовольствия почти полностью прекратились, персонал, так и не дождавшись положенных выплат, стал потихоньку расходиться, лошадей нечем было кормить…
В конце сентября в лавках и магазинах не стало хлеба. Зато стихийные митинги возникали едва ли не на каждой улице.
В начале октября взбунтовались гарнизонные солдаты, отказавшиеся подчиняться своим командирам. Пьяных мужиков в городе значительно прибавилось. Равно как беспорядков и прочего хаоса.
Последняя декада октября загнала мирных жителей в дома: в городе начались перестрелки и самые настоящие бои. За городом на Арском поле гулко рвались тяжелые артиллерийские снаряды.
А потом власть перешла к большевикам. Но лучше в городе отнюдь не стало. Не работали почта и телеграф. Наглухо закрылись все банки. Лавки и магазины перестали торговать. Денег нигде не платили, с полок магазинов пропали продовольственные товары. И Василий недолго думая пошел в Губернский комитет записываться в солдаты.
Его направили в штаб Красной гвардии. Там у него было несколько хороших знакомых, в том числе и начальник штаба Иван Волков. Поначалу Василия записали в интернациональный батальон имени товарища Карла Маркса, квартировавший в здании городского женского Петровского училища на улице Вторая Гора. Потом, когда батальон был развернут в полк, роту из русских и татар, где служил рядовым Василий, вместе с артиллерийским дивизионом отправили на Южный фронт. Когда он прощался с Марией, глаза ее были сухие.
- Вернешься? - только и спросила она.
- Коли не убьют, вернусь, - пообещал Василий.
Как она будет тут одна с детьми, он не думал: обходилась же как-то с детьми в Риге без мужика, обойдется и теперь. Да и не время думать о посторонних, когда надо как-то устраиваться самому, чтобы не сдохнуть с голодухи. А в армии как-никак казенные одежда и харчи. А ежели с умом подойти, то и трофеями можно разжиться…
Воевал Василий справно. Ходил в атаки, убивал неприятеля, стойко держал оборону. Как обученный грамоте и пострадавший от царского режима - в зачет этому пошел год отсидки в арестантском отделении, - в восемнадцатом году он был возведен во взводные командиры. Числился у начальства на хорошем счету. Когда его взводу было поручено расстрелять двух дезертиров, охотно принял приказ к исполнению и самолично расстрелял из нагана одного из двоих беглецов с поля боя. Невольно поймал себя на том, что, когда нажимал на спусковой крючок, его вдруг объяла та же пьянящая сладость всевластия, какую он испытывал в кулачном бою в Казани на льду озера Кабан.
В девятнадцатом году во время наступления деникинцев под Харьковом Василий попал в плен. Назвался рядовым Василием Петровичем Комаровым, которого убили еще при отступлении с Донбасса. Белые расстреливать его не стали, подержали малость в сарае вместе с другими красногвардейцами, а потом определили к лошадям. Он старательно ухаживал за лошадками, которых действительно очень любил, мыл их, кормил. В конце девятнадцатого года, оценив его старательность, Василия поставили исправлять должность служки у одного поручика со странной фамилией Блярор, а когда Деникина разбили под Харьковом и город взяли красные, он бежал, прихватив с собой добро поручика.
В двадцатом объявился в Москве, куда стекалось много беженцев со всех концов России в надежде прокормиться. Поступил на службу ломовым извозчиком в транспортный отдел Центрального управления по эвакуации беженцев и пленных Наркомата внутренних дел. Выправил бумаги на Василия Петровича Комарова, красного командира и фронтовика, купил задешево (начальница транспортного отдела товарищ Макарова посодействовала через НКВД) на украденное у поручика добро дом под номером двадцать шесть на улице Шаболовке и вспомнил про Марию: в доме нужна была хозяйка. Испросив себе недельный отпуск, выехал в Казань. Нашел Марию, истощившуюся, унылую, пожелтелую лицом, и просто сказал:
- Вот, возвернулся… Как и обещал.
В тот же день собрали нехитрый скарб, взяли подросших детей, таких же молчаливых, как и сама мать, и двинули в Москву.
Василий, указывая на дом, когда они подходили к нему, не без гордости произнес:
- Мой.
Мария только едва заметно кивнула в ответ.
- Здеся теперь жить будете, чего по халупам-то мыкаться, - сказал он. И добавил со значением: - Говорил же я, что со мной не пропадете…
Глава 6. Если голодать, так всем!
Георгия Стрельцова едва ли не шатало от голода, когда он переступил порог Тверского отделения милиции. Да и куда было деваться окончившему полный курс мужской гимназии и бывшему вольнослушателю второго курса Археологического института Георгию Фомичу Стрельцову, когда институт закрылся, работы не было никакой, а за репетиторство оболтусов-гимназистов платили такие гроши, что не имелось возможности купить и полфунта ржаного хлеба, что стоил двенадцать тысяч рублей за фунт. А в милиции набирали на постоянную работу, обещали выдавать паек и хорошую зарплату.
Начальник уголовно-следственной части принял его если и не с широко распростертыми объятиями, то весьма охотно: грамотные и образованные сотрудники в милиции были ох как нужны! В основном в милицию шли из деревень, стремясь закрепиться в городе. Немало было и таких, кто просто хотел получить заветное удостоверение, чтобы поправить собственное благополучие. Должность Стрельцову никакую поначалу не дали: прикрепили в качестве агента-стажера к молодому агенту уголовного розыска Николаю Осипову. Коля был всего-то на год старше Жоры, но уже успел многое: и на фронте сражаться против Врангеля, и в партию большевиков вступить, и принять непосредственное участие в раскрытии дел банды латышей, которыми руководили воры-рецидивисты Донатыч и Кнабе.
Дело было громкое.
Банда подламывала казенные склады с мануфактурой, что было весьма лакомым куском до наступления эпохи НЭПа. Для начала в одну из долгих московских ночей банда Донатыча и Кнабе дерзко обнесла склад Центросоюза, связав сторожей и пригрозив им оружием. Награбленное - нити, ткани и пошивочную фурнитуру - вывезли на четырех доверху нагруженных подводах. Рано утром хищение было обнаружено. Приехавшая милиция допросила сторожей, но чего-либо конкретного по банде установить не удалось, кроме одного: налетчики переговаривались между собой на каком-то непонятном языке. Поначалу решили, что это была "блатная музыка", иначе - уголовный жаргон. Но когда один из сторожей повторил запомнившееся ему слово " а твэртс" , которое произнес один из налетчиков, ломавший замки, появилась версия, что это "работали" латыши. Кое-какие ниточки к банде появились, когда агенты задержали на одном из московских базаров торговца, продававшего катушки с нитками, что были украдены со склада Центросоюза. Однако торговец, кроме мужчины, продавшего ему нитки оптом, никого более не знал и к банде никакого отношения не имел…
Лихие ребята были в банде. Когда шум в Центросоюзе улегся, а на ворота и двери склада были навешаны новые замки, банда совершила новый налет на тот же самый склад, и добра вывезла уже на шести подводах. Только одной мануфактуры было украдено более четырех тысяч аршин, не говоря уже о нитках, пользующихся в Москве невероятно повышенным спросом и встречавшихся в продаже только на базарах и рынках.
Через пару недель банда латышей вскрыла склад столовой посуды на Кузнецком мосту. И опять для нее все обошлось. Только сторожа, тоже связанные грабителями, твердили одно - бандиты переговаривались "не по-нашему".
Еще дней через десять вконец обнаглевшие бандиты сбили замки, связали сторожей и вывезли со склада Наркомпроса, что располагался по Салтыковскому переулку, около восемнадцати тысяч аршин шерстяного сукна. Но один из постовых милиционеров - все бы были такими - заметил вереницу подвод и проследил, в какой именно двор они въехали. Ранним утром одна из бригад МУРа, усиленная милицейским нарядом, в числе которого был Коля Осипов, окружила двор, куда ночью въехали подводы. Оказалось, это бандитский склад. Его взяли, связав спящего бандита-охранника, который проснулся только тогда, когда ему в рот стали засовывать кляп, чтобы не вздумал ором предупреждать своих. После допроса на месте охранник, с похмелья не совсем понимавший, что с ним происходит, сдал своих главарей, указав милицейским точное месторасположение главарей Донатыча и Кнабе. Через малое время муровцы в том же составе и привлеченные милиционеры из соседней Тверской части нагрянули на хату, где отсиживались Донатыч и Кнабе. Бандиты сопротивления не оказали и отправились под конвоем в Московское управление уголовного розыска, куда свозились все задержанные и арестованные по городу за текущие сутки. В столе приводов, в присутствии всезнающего Саушкина производилась регистрация преступника, его опознание или установление личности; злоумышленника фотографировали, снимали с его пальцев отпечатки и вносили данные в картотеку.
То же самое было произведено с Донатычем и Кнабе.
Донатыч оказался личностью известной еще с дореволюционных времен, масть имел весьма уважаемую в уголовных кругах: налетчик. Отпираться было бессмысленно, "мокрухи" за ним не числилось, и он все признал. Его примеру последовал и его неразлучник Кнабе.
Осипов Жору теоретическими разговорами не донимал, предпочитал все объяснять на примерах, практически. Когда по Москве прокатилась волна ограбления церковных ризниц, в том числе приходского храма Успения Пресвятой Богородицы на Чижевском подворье, что стоял на земле Тверского районного отдела милиции, на место преступления Осипов взял с собой и Георгия. Когда они прибыли в церковь и прошли в алтарь, Осипов резко спросил у приятеля:
- Ну, что тут видишь?
Георгий посмотрел на раскрытые дверцы шкафов за иконостасом, валяющуюся на полу одежду и облачение священнослужителей и сказал:
- Вижу, что грабители очень спешили.
- А что пропало? - обратился к настоятелю церкви Осипов, одобрительно глянув на Жору. Похоже, ответ Стрельцова понравился Коле, но развивать эту тему он не стал. Да и как не спешить церковным ворам, если на Чижевском подворье квартировали члены Реввоенсовета республики.
- Дарохранительница, восемь риз, золотой оклад с каменьями от Евангелия, само Евангелие, серебряный дискос , два потира из серебра с позолотой, престольный серебряный крест с каменьями, дикирий серебряный, серебряный же семисвечник… - не раздумывая, ответил настоятель.
- А дарохранительница большая была? - спросил Жора. - Одному ее можно унести?
- Правильный вопрос, - одобрительно заметил Осипов.
- Большая, - печально произнес настоятель. - Одному… Нет, одному ее не унести, прости меня Господи.
- Значит, похитителей было несколько, - констатировал Георгий.
- Верно, - кивнул Николай. - А еще что видишь?
- Книг нет священных, - оглядевшись, произнес Стрельцов. - Простите, а священные книги у вас в ризнице имелись старинные?
- Конечно. Евангелие было от одна тысяча шестьсот пятидесятого года, - вздохнул настоятель. - Его бояре Салтыковы в храм этот привнесли, когда он еще их домовой церковью был. Еще жития святых, восемь книг века осьмнадцатого. Тоже, как и Евангелие, для слуг божиих предметами по святости своей бесценными являющиеся, - опять вздохнул батюшка. - Французы в двенадцатом году их не унесли, усовестились, а вот эти воры-христопродавцы унесли, чтоб им неладно было, прости мя Господи!
- И что это значит? - посмотрел Осипов на Георгия, почти не сомневаясь, что новичок либо ничего не ответит, либо скорее всего сморозит какую-нибудь глупость.
Жора Стрельцов немного стушевался, но, подумав, ответил логически верно:
- Ну, это значит, что воры знают цену старинным книгам, иначе они бы их просто бросили… Груз-то нелегкий. Вместо них можно было что-нибудь другое взять.
- А еще значит, что подломили этот храм опытные "клюквенники" со стажем, - произнес наставительным тоном Коля. - Такие же, каковые работали по Иверской часовне полтора года назад. Следовательно, лежит наша с тобой дорожка прямиком в Большой Гнездниковский переулок к старорежимному спецу Владимиру Матвеевичу Саушкину. Чтобы покопался он в своей картотеке и нашел для нас этих самых "клюквенников", которые еще на свободе разгуливают. С них мы, пожалуй, и начнем раскручивать это дельце…
Потом Осипова забрали в МУР. А Жору Стрельцова менее через месяц по разнарядке отправили на трехмесячные курсы уголовного розыска. Вели курсы старые спецы, учившие курсантов (так звались обучающиеся) технике уголовного розыска, задержанию и аресту, то есть совершенно разным действиям, каждое из которых преследует свою цель.
Учили на курсах основам дактилоскопии и судебной медицины, знание которых во много раз увеличивало шансы в раскрытии дел и поимке преступников, грамотному составлению словесных портретов и проведению первоначальных экспертиз, что тоже было отнюдь не лишне.
Учили, как вести дознание и проводить допросы. Выяснилось, что ведение допросов - это целая наука. С одним лекалом к людям из разных социальных слоев не подойдешь: один требует почтения, а на другого нужно и голос слегка повысить. К каждому из них следовало подобрать свой хитроумный ключик, а также использовать различные умелые уловки, чтобы выведать у преступника правду или вывести его на чистую воду.
Еще знакомили с видами преступлений и их классификацией, а в часы физической культуры натаскивали курсантов по приемам бокса и технике восточной борьбы с загадочным названием джиу-джитсу.
Окончив эти курсы с похвальной грамотой, Жора неожиданно был запрошен в Московское управление уголовного розыска, находящееся по соседству с Тверской милицейской частью. Когда он пришел в управление, то первым, кого увидел, был исправляющий должность субинспектора уголовного розыска Коля Осипов. Николай широко улыбнулся Стрельцову и крепко пожал ему руку. Георгий никогда не спрашивал его, но, похоже, это именно Осипов приложил руку к тому, чтобы после окончания курсов Стрельцова взяли в МУР.
Было тогда в управлении уголовного розыска несколько бригад, специализирующихся на разных видах преступлений. Первой, занимающейся убийствами и разбоями, руководил старший инспектор уголовного розыска Леонид Лаврентьевич Бахматов, бывший рабочий, невысокий коренастый человек с тонким носом с горбинкой, ходивший во френче с орденом Красного Знамени на груди, в кожаных галифе и сапогах со скрипом. К нему и провел Осипов Жору, когда тот вошел в здание МУРа. После короткого разговора Георгий был утвержден агентом уголовного розыска третьей категории первой бригады с должностным окладом в сто шестьдесят тысяч рублей, на что можно было купить пять кусков мыла, или четыре десятка яиц, или два с половиной фунта сахара, или четыре катушки ниток. Деньги были, конечно, скромными, но ведь, как говорится, на безрыбье и рак рыба. К тому же для начала это было не так уж и мало, имея в виду, что оклад начальника Московского управления уголовного розыска был всего-то триста тысяч рублей.