- И ещё одно важное обстоятельство, - добавил Ардашев. - Вся рукопись и анонимное послание Бобрышеву о неверности его жены набраны на одной и той же печатной машинке. И это несмотря на то, что вторую главу он передал Пантелеймону Алексеевичу Стахову - шурину Сергея Николаевича - в Новороссийске. Стало быть, автор подготовил текст заранее. Отсюда следует, что, возможно, он ехал на том же самом поезде, что и господин Стахов, и машинку, скорее всего, сдал в багаж. Как вы понимаете, я изучил специфические черты буквенных оттисков и вот к какому заключению пришёл: литера "с" завалена слегка вправо, а буква "т" имеет ярко выраженный левый наклон, да и рычажок "а" сработался и не пропечатывает верхнюю часть буквы. Эти черты характерны как для рукописи, так и для анонимного письма, посланного Бобрышеву. Следовательно, вывод простой: злоумышленник приехал сюда со своим "Ундервудом", "Империалом", "Ремингтоном", "Юнионом" или "Адлером". А посему, нет смысла связывать его поимку с поиском печатной машинки в самом Сочи. Думаю, это первая оплошность злодея. Я бы на его месте постарался нас запутать и напечатал бы анонимное послание на другом механизме.
- А какова же его вторая оплошность? - поинтересовался пристав.
- Это послание Бобрышевой, написанное почерком Сергея Николаевича, и имитация его подписи. Теперь мы знаем, что, так называемый Бес, имел или имеет доступ к бумагам с подписью Толстякова. Это вторая ниточка, которая, рано или поздно, приведёт нас к преступнику.
- Да, но кто это может быть?
- Пока трудно сказать, но нельзя исключать не только недовольных авторов, но и друзей и даже не близких родственников.
- На господина Стахова намекаете? - раздумчиво спросил Дериглазов.
- Я ни на кого не намекаю, а лишь описываю круг кандидатов в преступники.
- А что, если кто-то из ваших работников общается с этим писателем-неудачником? - предположил Закревский. - Вдруг Бес - не один человек, а целая компания злодеев?
- Нет-нет, господа, я в это не верю, - замахал руками издатель. - Этого не может быть. Посудите сами, зачем им убивать своего коллегу Сырокамского?
- А может, всё-таки стоит проверить фамилии всех, кого вы знаете по оплате курортного сбора в Сочи за последнюю неделю? - предложил адвокат.
- Неплохая идея, - согласился Дериглазов. Он достал из портфеля карандаш, записную книжку и строго сказал: - Итак, Сергей Николаевич, попрошу назвать фамилии.
- Ну что ж, - сдался Толстяков. - Записывайте: Кривошапка Аверьян Никанорович - редактор, Глаголев Феофил Матвеевич - студент, Петражицкий Рудольф Францевич - писатель, ну и здешний актёр, и писатель Бардин-Ценской.
- Фёдор Лаврентьевич? - удивился полицейский. - Он что тоже пишет?
- Да, к моему глубочайшему сожалению, - кивнул газетчик.
- И господина Стахова мы так же внесём в число подозреваемых, - довольно заключил Дериглазов.
Пристав сел в кресло, потёр ладонью лоб и сказал:
- Раз Бобрышев знал про "Черновик беса" и главу с угрозой для его жены, то ведь он мог и сам её отравить? А почему нет? Месть, знаете ли, за измену. Да и подозрение падёт не на него, а на этого безымянного Беса. А роспись вашу подделать совсем несложно. И почерк. - Он посмотрел на Толстякова и спросил: - Он мог видеть, как вы расписываетесь?
- Да, конечно. Я дарил ему на День ангела несколько книг и вкладывал туда открытки с поздравлениями. Естественно, я там поставил подпись.
- Список возможных преступников замыкает господин Лесной кондуктор. Итого, - подытожил мировой судья, - под подозрением шесть душ.
- Бес-бес-бес, - выговорил скороговоркой Закревский. - Откуда же ты взялся на нашу голову? Чувствую, и намаемся мы с ним! Ладно, будем думать.
Пристав поднялся, и, подойдя к двери, сказал:
- Благодарю вас, Клим Пантелеевич за помощь. Надеюсь, вы сообщите нам любые новости, как только они появятся.
- Несомненно.
- Не сегодня-завтра, он подбросит новую главу.
- Бесспорно, - поддакнул Дериглазов.
- Честь имею, - попрощался полицейский.
- Честь имею, - ответил Ардашев.
- Позвольте, господа, я вас провожу, - засуетился Толстяков.
Когда визитёры уже спустились вниз по аллее, издатель долго глядел им вслед, потом закрыл лицо ладонями и прошептал:
- Лена, Леночка, милая, прости…
Адвокат сделал вид, что не расслышал. Он достал из кармана коробочку монпансье, положил под язык зелёную конфетку и, оставив Толстякова в одиночестве, пошёл обратно, к дому.
Глава 10. Загубленная душа
Вечер субботы Ардашевы, вместе со Стаховыми и Толстяковыми, проводили на концерте Фёдора Шаляпина, который шёл в театрально-концертной зале отеля "Кавказская Ривьера", напоминавшей огромный вагон. Такое сравнение, как нельзя лучше подходило для этого вытянутого в длину помещения, рассчитанного на шестьсот пятьдесят мест. Вместо кресел здесь стояли венские стулья, и солнечный свет проникал не только из стеклянных дверей, но и оконных проёмов, расположенных с левой стороны; правая же была глухой. В тёмное время суток зала освещалась восемью рядами электрических ламп, прикреплённых к самому потолку. Свободных стульев не было. Многие стояли в проходах, а иные - у открытых дверей.
Со слов Толстякова Ардашев узнал, что король русского баса остановился у своего старого друга Костарёва. Дача была известна в Сочи, как "Вилла Вера", названная так в честь жены владельца, урождённой Веры Мамонтовой.
Стоило Фёдору Шаляпину появиться на сцене, как публика разразилась неистовыми аплодисментами. Певец долго ждал их окончания. Стройный и высокий, в белом костюме, он производил величественное впечатление. Прошло несколько минут, прежде чем Фёдор Иванович подал знак аккомпаниатору и концерт начался.
Первой была исполнена "Ваксихическая песнь", затем - "Пророк". Крики "браво" слились в один неописуемый гул, дополненный бесконечными аплодисментами. А после песни "Молодешенькой в деревне я жила" народ стал скандировать: "Фа-у-ста, Фа-у-ста!". Исполнитель улыбнулся и сказал:
- Милостивые государыни и государи! К сожалению, я не могу спеть "Фауста", поскольку эта вещь трудна для концертного исполнения. Мы же не в опере.
Не давая зрителям опомниться, он перешёл к "Двум гренадёрам". И по зале неслось волшебное, точно спущенное с небес пение:
Во Францию два гренадера Из русского плена брели, И оба душой приуныли, Дойдя до немецкой земли. Придётся им - слышат - увидеть В позоре родную страну… И храброе войско разбито, И сам император в плену! Печальные слушая вести, Один из них вымолвил: "Брат! Болит моё скорбное сердце, И старые раны горят!..
А затем, с потрясающим драматическим пафосом великий певец передал глубину трагедии "Старого капрала" - своеобразную исповедь солдата за несколько минут до расстрела. И зал притих, точно каждый сам представлял себя на месте этого седого служаки, выкуривавшего последнюю трубку - эту своеобразную последнюю грань, отделявшую его от смерти:
В ногу, ребята, идите, Полно, не вешать ружья! Трубка со мной… проводите В отпуск последний меня. Я был отцом вам, ребята… Вся в сединах голова… Вот она - служба солдата!.. В ногу, ребята! Раз! Два! Грудью подайся! Не хнычь, равняйся!.. Раз! Два! Раз! Два! Да, я прибил офицера. Молод ещё оскорблять Старых солдат. Для примера Должно меня расстрелять. Выпил я… Кровь заиграла… Дерзкие слышу слова - Тень императора встала… В ногу, ребята! Раз! Два! Грудью подайся! Не хнычь, равняйся!.. Раз! Два! Раз! Два!..
После исполнения ещё нескольких произведений объявили антракт. В зале было душно, и народ потянулся в буфет. Человеческие ручейки лились через восемь боковых дверей, образуя одну большую реку в направлении нескольких накрытых белыми скатертями столов. У импровизированной стойки продавали пиво "Калинкин" и "Трёхгорное", портвейн № 113, оранжад, бутерброды с балыком, паюсной икрой и ветчиной, шоколадные конфеты россыпью и в коробках, лимонад-газес, коньяки: "Три звёздочки" и шустовский "Золотой колокол". Желающие могли откушать четыре сорта водки. Тут же торговали с лотка мороженым под названием "Снежное-нежное".
Вся компания, за исключением невесть куда подевавшегося податного инспектора, расположилась за одним столом. Холодное шампанское и мороженное пришлись, как нельзя кстати.
С площадки открывался удивительно живописный вид. Красный закат, казалось, подпалил море. В его ярком пламени золотились пальмы, и тлели края облаков.
После второго звонка публика заспешила в зал. Все уже расселись на свои места, а Стахов так и не появился. На сцену вновь вышел Шаляпин, и концерт продолжился.
- Странно, что до сих пор нет Пантелеймона Алексеевича, - на ухо мужу прошептала Вероника Альбертовна.
Клим Пантелеевич ничего не ответил, а лишь посмотрел на Екатерину Никитичну. Супруга податного инспектора то и дело поворачивалась к входным дверям, но мужа не было.
Выступление первого баса России теперь чередовалось с инструментальными миниатюрами его аккомпаниатора Фёдора Кёнемана и скрипача Николая Авьерино. Это позволяло Шаляпину отдыхать, поскольку в зале стояла такая плотная духота, что, казалось, воздух можно было резать ножом, как желе. Из-за этого зрителям пришлось довольствоваться только десятью исполнениями Фёдора Ивановича. Последней была знаменитая "Блоха". С первым аккордом зал затаился, предвкушая редкое по красоте произведение. Шаляпин, казалось, не пел, а играл своим голосом, точно это был какой-то волшебный инструмент:
Жил-был король, когда-то при нём блоха жила. Блоха, блоха. Милей родного брата она ему была. Ха-ха-ха-ха-ха блоха… Зовёт король портного: "Послушай ты, чурбан, Для друга дорогого сшей бархатный кафтан". Блохе, да-да хе-хе-хе-хе-хе блохе. Хе-хе-хе-хе-хе кафтан, Ха-ха-ха-ха-ха-ха, Ха-ха-ха блохе кафтан. Чтоб жарко и парко блоха моя жила, И полная свобода ей при дворе дана. При дворе хе-хе-хе-хе-хе блохе ха-ха-ха, Ха-ха-ха-ха-ха-ха блохе…
Стоило прозвучать последней раскатистой строке, как зал поднялся и утонул в нескончаемых овациях. Одни кричали "браво", другие - "бис", но певец поклонился и под бурные аплодисменты покинул сцену.
- Шаляпин в концерте, пожалуй, более интересен, чем в опере, - поднимаясь, заключила Вероника Альбертовна.
- Ты права, - согласился Ардашев. - В опере приходится считаться с декорациями, костюмами, и, в конце концов, с оркестром. Это рассеивает внимание. Здесь же, певец один на один со зрителем, и каждому из нас кажется, что он поёт именно для него одного.
- Послушайте, но куда же подевался мой муж? Кто-нибудь его видел? - забеспокоилась Стахова.
- Он шёл последним. Может, встретил кого? - предположил Толстяков.
- Не волнуйтесь. Наверное, он уже дома, - попыталась успокоить Екатерину Никитичну супруга присяжного поверенного.
- Конечно, дома, - согласился издатель. - Видать, не захотел сидеть в душном зале.
Найти пролётки оказалось делом не простым, тем более что в одной коляске всем уехать было невозможно. Поэтому решили прогуляться, ожидая, когда извозчики освободятся.
Набережная Сочи прекрасна вечером. В сгущённых сумерках море казалось далёкой бездной, готовой поглотить всё живое. Неясные силуэты рыбацких парусников угадывались у пирса. Показавшаяся луна освещала лишь узкую полоску воды, и она, точно дорога в волшебный мир, уходила в темноту.
Наконец показалось свободное четырёхместное ландо и фаэтон. Клим Пантелеевич поехал в одиночестве. "И всё-таки, я полагаю, что с Пантелеймоном Алексеевичем что-то случилось, - предположил адвокат. - Был и пропал. Как можно исчезнуть в столь людном месте? А впрочем, среди толпы затеряться легче, чем в поле. А может, и правда, он уже на вилле и давно пьёт чай?".
По прибытии домой стало ясно: Стахов на виллу не вернулся. Его прождали всю ночь, а утром сторож принёс синий конверт, который кто-то сунул под калитку.
Уже через несколько минут Толстяков дрожащими руками передал присяжному поверенному продолжение кровавого романа.
"Глава четвёртая.
Экспромт
Вчерашний вечер оказался удачным. И не только потому, что я в числе других зрителей присутствовал на концерте Фёдора Шаляпина и наслаждался изумительным по красоте пением российской оперной знаменитости (жаль, правда, что пришлось пропустить второе отделение). Однако не меньшим, а может быть и большим, удовольствием оказалось нахождение рядом с жертвой - издателем Плотниковым. Нас отделяли всего два ряда стульев (ради этого мне пришлось расстаться с сорока рублями; места в партере чрезвычайно дороги, а цены у барышников - заоблачные).
Я смотрел на впередисидящий, аккуратно зачёсанный затылок, мечтая о той минуте, когда продырявлю его из револьвера. Хотя нет. Прежде я бы заставил его стать на колени, и, увидев молящий о пощаде взгляд, приставил бы дуло ко лбу и только потом, взведя курок, и услышав щелчок, чуть помедлив, нажал на спуск. Выстрел! И тело, точно мешок с картошкой, завалилось бы на правый бок. Или на левый? Но какая разница? Главное, чтобы дело было сделано и свершилось правосудие. Пока это только мечта, но рано или поздно, она станет явью. Я в этом нисколько не сомневаюсь.
О том, какие испытания ожидают Плотникова в ближайшее время, я написал эту главу. На мой взгляд, она получилась вполне сносной, хотя и слегка перегружена длинными и тяжёлыми для мнительного читателя деталями.
Сначала всё шло хорошо. Во время антракта, дождавшись, когда вся компания поднимется с мест, я вынул из кармана конверт и уже собирался незаметно положить его на стул главного редактора "Невской газеты", как вдруг в самый неподходящий момент обернулся Птахов. Этот жалкий канцелярист заметил моё движение. Из-за этого мне пришлось вновь спрятать послание в пиджак. Только это не помогло. Податной инспектор проследовал за мной. Уже на улице я понял, что просто так он от меня не отвяжется. Я взял коляску, но и преследователь тоже оказался не промах - запрыгнул в свободную пролётку. И вот тут у меня родилась мысль об экспромте. "Ну что ж, - решил я, - раз он так спешит навстречу своей судьбе, надобно его уважить. Тем более что смерть никчёмного человечишки только продлит мучения Плотникова".
Остальные сцены я разыграл безупречно, действие за действием. Кстати, иногда кажется, что во мне умер весьма недурной театральный режиссёр или, как говорят англичане, manager.
Итак, я решил ехать в сторону городской бойни. Мой шпик от меня не отставал. Когда Надеждинская улица почти закончилась, я отпустил извозчика и пошёл пешком, не оглядываясь. Птахов тоже распрощался с возничим и пустился следом. Через десять саженей я спрятался за деревом.
Вокруг стояла непроглядная темень, густая как вакса. Надо сказать, что темнота - постоянный спутник в этом черноморском посаде. Здесь не более восьмидесяти керосиновых фонарей, кои ночью освещают только сами себя и служат своеобразными маяками одиноким прохожим. А на этом пустыре света не было вовсе. Не представляло большого труда прислониться к стволу тополя и слиться с ним в единое целое. Птахов потоптался, остановился на месте и принялся чиркать спичками. Когда одна из них зажглась, ему в лоб уже смотрел ствол моего револьвера.
- Это вы? - прошептал он одними губами. - Я так и знал.
- Так что же вы тогда не сказали об этом вашему шурину?
- Мне хотелось самому поймать вас.
- Думали утереть нос его дружку-адвокату и доказать свою состоятельность?
Кузьма Матвеевич молча кивнул.
- А вы смелый человек. Смелый и глупый, - продолжал я. - Неужто вы не понимали, что я завожу вас в безлюдное место? На что вы надеялись, пустившись в преследование? На свою силу? На удачу?
Податной инспектор помолчал, а потом спросил:
- Вы меня убьёте?
- А разве у меня есть другой выход? К тому же, ваша смерть - ещё одна щепотка соли на рану ненавистного, как вам, так и мне, Плотникова. Я принесу вас в жертву уголовному роману. Вот же здорово! Книжный персонаж становится реальным, жизненным. Именно поэтому я и назвал это произведение "Черновик беса".
- Простите, не понял…
- Что же тут непонятного? Я описываю события так, как они, по моему мнению, должны сложиться, но жизнь всё переписывает начисто, исправляя ошибки автора. И только четвёртая глава будет исключением. Я напишу её сегодня же, после вашей смерти. Утром её прочтёт главный редактор "Невской газеты".
- Просить о пощаде, как я понимаю, бессмысленно? - обречённо осведомился он.
- А вы умный человек. Мне будет непросто лишить вас жизни.
- Но зачем? Зачем вы всё это делаете? Неужели отказ от издания вашего романа - достаточная причина для стольких душегубств? Это же бесчеловечно!
- Вы слишком упрощаете. Роман - повод для борьбы за справедливость. Видите ли, мир устроен так, что одни получают всё - красавицу жену, прибыльную газету, виллу, имения, - а другие вынуждены всю жизнь прозябать и испытывать нужду. И вот эти первые, уже нахапавшие полные карманы счастья ещё и мнят себя судиями и распоряжаются жизнями других людей, тех, к кому Всевышний оказался не столь милостив. Однако я не анархист , не лезу в политику и не собираюсь выступать за всеобщее равенство и благоденствие. Я лишь заставляю весы судьбы уравновеситься. Меня интересует только та справедливость, которая относится непосредственно ко мне. За неё я и борюсь.
- Господи, да вы сумасшедший! - прошептал он.
- Возможно, - я пожал плечами, - ведь в каждом из нас сидит безумец.
- Не убивайте меня, пожалуйста, - не сдержался Птахов и по-детски захныкал.
- Прекратите, сударь. Умрите достойно. Не надо распускать нюни.
- Но я хочу жить, ходить на службу, дышать воздухом, купаться в море, любить свою жену…
- Всё это для вас уже далёкое прошлое. И вы туда уже не вернётесь. На колени! - приказал я.
Всхлипывая, Птахов безропотно опустился на землю. Ствол упёрся в его лоб. Я взвёл курок.
- Передайте привет архангелу Гавриилу, - вымолвил я и нажал на спусковой крючок.
Прогремел выстрел.
Закричали разбуженные в кронах деревьев птицы. Голова жертвы дёрнулась, и безжизненное тело завалилось на правый бок. Запахло жжёным порохом и кровью.
Я убрал револьвер и пошёл обратно, размышляя, почему всё-таки мертвяк упал вправо, а не влево, если я выпустил пулю точно в середину лба. "Скорее всего, это от того, что он опирался не на правое, а на левое колено", - заключил я.
Дорога обратно заняла немало времени, и это понятно: нельзя было брать извозчика-свидетеля. Согласитесь, в данном случае это было бы верхом безрассудства.
Дойдя до пристани, я невольно залюбовался морем и луной, показывающей свой жёлто-красный бок из-за тёмных туч. Стояла тёплая летняя ночь, и на душе было светло и радостно. Шаг за шагом я приближаюсь к своей цели. Но кое-что, сударь, я оставил вам, как говорят французы, pour le bonne bouche. Ждите".