Впрочем, это была еще не настоящая тюремная камера. "Сборка" - так называется помещение, где новоприбывшие проходят карантин, - пристанище временное. Еще пять, шесть, максимум семь дней - и обитателей сборки разбросают по постоянным бутырским хатам - камерам. Вот там-то и начнется настоящая тюрьма…
На нижней шконке у зарешеченного окна сидели двое. Первый - щуплый молодой человек лет двадцати, интеллигентного вида, со следами очков на переносице, напряженно слушал второго - невысокого, кряжистого малого с сизой металлической фиксой во рту. Плавные расчетливые движения, быстрый, точно фотографирующий взгляд, заостренные концы ушей, придающие их обладателю сходство с эдаким кинематографическим Мефистофелем. Бутырский Мефистофель держался раскованно, с чувством явного превосходства - судя по многочисленным татуировкам-перстням на фалангах пальцев, эта ходка была у него далеко не первой.
Непонятно, почему из всей массы арестантов фиксатый выхватил именно этого, самого серого и невзрачного. Но, судя по интонациям, вроде бы хотел принять участие в его дальнейшей судьбе.
- Так за что закрыли-то тебя? - вновь спросил он.
Щуплый с трудом подавил тяжелый вздох.
- Да магнитолу с машины снял…
- Ага, музыку любишь?
- Да так… - неопределенно поморщился молодой человек. - Мать-пенсионерка третий месяц ни копейки не получает, да и девушка у меня… Сам понимаешь, и в кафешку сходить хочется, и на дискач…
- Зовут-то тебя как?
- Сашей зовут… А фамилия моя Лазуткин, - непонятно почему добавил щуплый.
- Понятно, Сашок, - обладатель татуировок-перстней поджал губы. - Первоход, значит?
- Что? - не понял собеседник.
- Ну, в первый раз на СИЗО заехал?
- В ментовку в прошлом году попал, в обезьянник… В ресторане день рождения справляли, какие-то чурбаны к моей Натахе пристали. Ну, мне с другом и пришлось заступиться. По три года условно получили…
Информация и о ментовском "обезьяннике", и об условном сроке не произвела на фиксатого никакого впечатления. Лениво скользнув взглядом по головам арестантов, сидевших на шконке напротив, он спросил неожиданно:
- Филки или "дурь" есть?
- Что есть? - Лазуткин непонятливо заморгал.
- Ну, деньги или наркота, - перевел собеседник, немного раздражаясь от такой непонятливости.
- Наркотиков нет, - ответил молодой человек и осекся. - А деньги…
Под стелькой кроссовок лежали четыре стотысячные купюры, которые Саше удалось пронести через первый, поверхностный шмон, но рассказывать об этом богатстве первому встречному, да еще здесь, на "сборке", было бы глупо и нерасчетливо.
Впрочем, фиксатый мгновенно оценил ситуацию:
- Так сколько у тебя там заныкано?
- Да есть там… немного, - уклончиво ответил Лазуткин.
- Слышь, пацан, я с самого начала въехал, кто ты есть: лох из лохов. На тебе это аршинными буквами нарисовано. Не в падлу, конечно… Но на хате тебя, первохода, за полчаса разденут-разуют и под шконки загонят. И должным еще останешься. Давай так: я тебе по-честному расскажу, как правильно себя вести, а ты мне по-честному дашь половину того, что с собой имеешь. Я тут по игре влетел, долг закрывать надо. Дело-то, конечно, твое, - выдержав небольшую паузу, продолжил говоривший, - решай сам, никто никого не неволит. Как говорится: колхоз - дело добровольное. Да - да, нет - нет. Только кажется мне, лучше лишиться половины, чем всего. Так что?
Александр задумался.
С одной стороны, ему совершенно не хотелось отдавать этому незнакомому человеку двести тысяч рублей, но с другой…
Первоход, конечно же, знал: тюремные законы - вовсе не те, по которым люди привыкли жить на воле. Тут, за толстыми стенами, за железными решетками, властвуют какие-то загадочные и страшные люди - авторитеты и воры в законе - о последних молодой человек знал лишь по книгам с лотков у входов метро да по фильмам вроде "Место встречи изменить нельзя" или "Холодное лето пятьдесят третьего". И могущества у таких людей ничуть не меньше, чем у тюремного персонала… А этот, с сизой металлической фиксой и загадочными перстнями-татуировками, судя по всему, давно уже искушен в подобных законах.
Лазуткин нагнулся и, опасливо оглянувшись по сторонам, принялся расшнуровывать обувь.
- Вот, двести…
Фиксатый повествовал тоном лектора общества "Знание", выступающего в провинциальном клубе. И уже спустя полчаса молодой арестант понимал значение слов "прописка", "подлянка", "хата с минусом", "крыса", "прессовка", "мусорская прокладка" и многих других. Знал и основные правила поведения на хате: не оправляться, когда кто-то ест, не поднимать ничего с пола, не подходить к "петухам", не заговаривать с ними, не присаживаться рядом, а тем более не прикасаться к их вещам.
- Главное - дешевых понтов не колотить, - поучал татуированный учитель, - будешь таким, какой есть. Но и в обиду себя не давай. Вишь - вон тот амбал, в полосатой майке, сто пудов первоход, как и ты, а как пальцы гнет, как под бродягу косит?! - Говоривший презрительно кивнул в сторону качка, который явно косил под крутого. - Это у него от страха.
Александр облизал пересохшие губы.
- Понятно…
- Деньги сбереги, - деловито напутствовал фиксатый, аккуратно складывая стотысячную купюру вшестеро. - Они помогут тебе грамотно прописаться на хате. Попросят на общак - обязательно отстегни. Может, потом семья какая тебя примет. И помни: тут, в тюрьме, каждый отвечает только за себя. Знаешь, какое главное правило? Не верь, не бойся, не проси. А о лавэ, которым ты меня подогрел, выручил, не жалей: вспомнишь еще не раз меня, спасибо скажешь.
Саша ни разу не пожалел ни о том, что "сборка" свела его с этим странным человеком, который пусть и небезвозмездно, но все-таки принял участие в судьбе первохода, ни тем более о двухстах тысячах рублях, отданных за подробную инструкцию по выживанию в условиях следственного изолятора.
Не верь, не проси
В справедливости главного арестантского правила он убедился довольно быстро.
Насчет "не верь" Александр уяснил себе уже на следующий день: следователь, который вызвал его на допрос, ласково увещевал - мол, если возьмешь на себя еще ту магнитолу, которую три недели назад украли с "Тойоты" в районе Коньково, и то колесо с "мерса", которое какие-то неизвестные сняли во дворе на Ленинском проспекте, твое чистосердечное признание учтется, и тебе обязательно скостят срок. Но как можно было верить словам следака? Ведь меру наказания определяет не следователь и даже не прокурор, а только суд.
Насчет "не проси" первоход также определился очень скоро: когда семидесятилетнему старику на "сборке" стало плохо с сердцем, сокамерники ломанулись к "кормушке", вызывая "рекса", коридорного контролера - мол, человек умирает, "лепилу", врача позови! "Рекс" лениво пообещал сообщить о больном на пост, но врач так и не появился - сердечника откачал какой-то врач из арестантов.
А вот насчет "не бойся…"
Страх - зловонный, словно перестоявшая моча, и тяжелый, как бетонная плита, - неотступно преследовал Лазуткина.
Страх преследовал его и днем, когда большинство сокамерников "сборки", уже перезнакомившись друг с другом, осторожно обсуждали дальнейшие перспективы тюремной жизни.
Страх преследовал его и вечером, когда с тюремного двора неожиданно громко начинало горланить радио "Европа-плюс", наполняя камеру звуками легкомысленных шлягеров.
Страх преследовал его и по ночам, когда обитатели сборочной "хаты" беспокойно засыпали - ворочались, что-то бормотали во сне; видимо, большинство из них, также первоходы, не менее его самого страшились неизвестности. Александр спал урывками, часто просыпаясь и вскрикивая, потому что сновидения его были неправдоподобны и жутки, как фильмы ужасов: ему снились то татуированный член следователя, раскачивающийся перед самым его носом, то провокации, которые обязательно организуют ему блатные, то лязг открываемых переборок, мерные шаги впереди идущего…
- Стоять! Лицом к стене! - то и дело командовал впереди идущий "рекс", и арестанты послушно выполняли команду, которая следовала, когда навстречу конвоировали такую же группу заключенных.
Из всей пятерки Александра определили на хату первым. Тот вертухай, что шел впереди, постучал ключом по очередной переборке. Дверь открыли, и в отсек вышли двое коридорных и капитан внутренних войск с красной повязкой на рукаве - корпусной. Капитан бегло взглянул на досье Александра, и после короткого шмона первохода подтолкнули к открывшейся двери камеры номер 168.
- Располагайся, теперь это твой дом, - коротко бросил корпусной; видимо, в его понимании это была шутка.
Спустя мгновение тяжелая металлическая дверь со встроенной "кормушкой" с противным скрипом закрылась за спиной Александра. Саша невольно вздрогнул: гулкий лязг был подобен первому удару маятника, отсчитывающего первый день новой жизни.
Дыхание перехватило, пульс участился, и Саша на секунду зажмурился - как человек, которому суждено прыгнуть в омут.
Вот сейчас, сейчас… Из глубины подсознания услужливо выплыла кинематографическая картина: запуганные арестанты, кучка блатных со зверскими рожами и главпахан - эдакий Доцент из "Джентльменов удачи", который с леденящим душу криком "Пасть порву, моргалы выколю!" набрасывается на неопытного новичка.
Впрочем, пока основания для беспокойства вроде бы не было.
Темное помещение освещалось тусклыми желтыми лампочками, забранными в тонкие металлические решетки. Воздух казался спертым и тягучим; пахло давно не мытыми телами, нестираными носками, табачным дымом и водочным перегаром.
Камера выглядела заполненной до предела - на всех трехъярусных нарах-шконках лежали люди. Некоторые шконки были завешены жиденькими одеялами, некоторые открыты, но белье, развешанное на веревках, крест-накрест протянутых между нарами, не позволяло определить, сколько же человек отдыхает наверху. Однако было понятно, что арестантов здесь много больше, чем положено, - не менее восьмидесяти.
В углу негромко бубнил телевизор - несколько обитателей хаты, сгрудившись у экрана, следили за футбольным матчем. Двое сидели за столом, увлеченно играя в шахматы. Еще трое резались в самодельные карты - "стиры".
Казалось, никто не обратил на новичка никакого внимания.
Саша простоял у двери долго - минут пять. Он ожидал чего угодно: подставы, какой-нибудь замысловатой провокации - подлянки, вроде тех, о которых рассказывал на "сборке" татуированный обладатель фиксы, но появление первохода вроде бы оставалось незамеченным. И от этого страх захлестывал новичка до краев.
Неожиданно с верхней шконки у окна поднялся паренек небольшого роста, в дорогом спортивном костюме и, словно нехотя подойдя к первоходу, спросил:
- Давно с воли?
- Больше недели, - ответил Саша, внутренне готовясь к какой-нибудь изощренной подставе.
- Зовут-то как?
- Саша. А фамилия моя - Лазарев.
- Московский?
- Ага, в Сокольниках живу.
- Поня-ятно. Впервые на хату заехал? - заметив скованность новичка, собеседник неожиданно подмигнул ему. - Да ладно, не менжуйся. И так видно, что первоход. Давай проходи. - Паренек кивнул в сторону ближней шконки. - Видишь, у нас со спаньем напряженка, тут все в три смены спят. Покемарь тут пока, а завтра посмотрим, что и как.
Всю ночь Саша не сомкнул глаз. "Прописка", о неизбежности которой он с таким ужасом думал на "сборке", отодвигалась до утра. Но хорошо это или плохо, первоход еще не знал.
В шесть утра в камере определилось слабое движение. Из-под "шконок" вылезли какие-то серые, грязные субъекты; не обращая на новичка внимания, они принялись за уборку хаты. Как узнал Саша чуть попозже, это были шныри, или уборщики; камерное местожительство под нарами именовалось почему-то "вокзалом". В половине седьмого большинство обитателей хаты проснулись - правда, некоторые, занимавшие привилегированный угол у зарешеченного окна, продолжали спать. Это были камерные авторитеты, и право занимать шконку единолично было их неотъемлемой привилегией.
В половине седьмого обострившееся за ночь обоняние различило слабый запах пригоревшего масла, и арестанты зашевелились - этот запах был предвестником скорого завтрака. И впрямь к восьми утра на хате появился баландер, кативший впереди себя небольшую тележку с огромными алюминиевыми кастрюлями и аккуратно разложенными буханками хлеба. Утренняя пайка представляла собой кашу из неизвестного ботанике злака и кружку слабо заваренного чая.
Впрочем, большинство арестантов не притронулись к тюремной пайке - семьи, на которые делилась камера, предпочитали завтракать дачками - продуктами, переданными с воли.
Саша недоверчиво ковырялся в каше ложкой и, найдя в комке слипшейся крупы таракана, решительно отодвинул шлюмку, то есть миску, в сторону. Конечно, есть хотелось очень, но естественная брезгливость превозмогла голод.
Тюремные игры
Тюремные игры являются непременным атрибутом практически любого российского учреждения ГУИНа. Официально разрешены только шахматы, шашки и нарды. Однако предметами, используемыми для игр, могут также выступать спички, спичечные коробки, "марочки" (носовые платки), пуговицы, банкноты, монеты, хлебные шарики и даже древесные щепки. На зонах популярны крысиные бои и тараканьи бега. Но ни одна из этих игр не может конкурировать со "стирами" (картами).
Первый всплеск интереса к карточной игре в российских тюрьмах и ссылках наблюдался с конца XIX века: есть мнение, что некоторые игры завезены арестантами - участниками польского движения 1861–1863 гг. Как бы то ни было, но еще в начале века А.П. Чехов писал в повести "Остров Сахалин": "Картежная игра, как эпидемическая болезнь, овладела уже всеми тюрьмами; тюрьмы представляют собою большие игорные дома, а селения и посты - их филиальные отделения. Дело поставлено очень широко, и говорят даже, что здешние картежники-организаторы, у которых при случайных обысках находят сотни и тысячи рублей, ведут правильные деловые сношения с сибирскими тюрьмами, например, с иркутской, где, как выражаются каторжные, идет "настоящая игра". В Александровке уже несколько игорных домов: в одном из них, на 2-й Кирпичной улице, произошел даже скандал, характерный для притонов подобного рода: застрелился проигравший надзиратель…"
В учреждениях советской пенитенциарной системы с картежными играми велась беспощадная война: руководство ГУЛАГа справедливо считало, что азартные игры подрывают дисциплину. До 1936 года хранение дензнаков на территории исправительно-трудовых лагерей каралось тюремным сроком - как для зэка, так и для администрации, вплоть до начальника ИТУ. Это делалось для того, чтобы лишить любителей азартных игр предмета выигрыша и проигрыша. Для внутрилагерного хождения были введены так называемые "боны" (денежные суррогаты). Однако зэки играли и на боны.
В конце сороковых - начале пятидесятых азартные игры (не только карточные) приобрели характер эпидемии. Нередко тюремные игры завершались смертью не только участников, но и очевидцев - любопытных отсылаем к новелле В. Шаламова "На представку" (сборник "Колымские рассказы"). В семидесятых-восьмидесятых годах уличенных в игре арестантов, как правило, отправляли на десять суток в БУР (барак усиленного режима). Вместе с тем, по понятиям, авторитетный блатной не имел права прерывать игру при появлении вертухая; обычно контролер, зная об авторитете такого арестанта, терпеливо дожидался окончания партии и лишь после этого конфисковывал колоду и докладывал о нарушении начальству.
В качестве игорной ставки могут выступать деньги, одежда, обувь, продукты питания, спиртное, наркотики, а также имущество, оставшееся на свободе: квартиры, дома, земельные участки, автомобили и т. д. Нередко играют на "желание": проигравший обязан выполнить определенное желание выигравшего. Академик Д. Лихачев, отбывавший наказание еще в СЛОНе (Соловецкий лагерь особого назначения), писал: "Бывает, что проигравший кричит в окно или в трубу в течение 5 - 10 минут: "Я дурак, дурак…" Отсюда и выражение: "проиграться в трубу". Вместе с тем требование исполнения желаний, унижающих достоинство проигравшего (например, поцеловать пассивного педераста или парашу), по тюремным понятиям, совершенно недопустимо. Со времен чеховского "Острова Сахалин" и поныне карточный долг является для арестанта делом чести. Популярная в криминальном мире татуировка: колода карт, черт с пистолетом и подпись "Проигрался - плати или готовь вазелин!" - свидетельствует о приверженности ее обладателя к правильной, то есть честной, игре. Заключенный, не отдавший игровой долг, становится фуфлыжником. По желанию выигравшего фуфлыжник может быть превращен в пассивного педераста ("петуха", "гребня", "акробата"), его могут жестоко избивать. При этом он не имеет права сопротивляться.
Опытные арестанты хорошо знают, что никогда нельзя соглашаться играть "на просто так": это выражение на зэковском жаргоне означает гомосексуальный акт, где пассивной стороной становится проигравший. В случае предложения игры "не под интерес" следует уточнить: "играем ни на что".
Наиболее популярными карточными играми среди российских арестантов являются бура, очко, рамс, преферанс, третями, тринька (она же сека), терс (терц). Кроме карточных игр в тюрьмах и на зонах играют в байбут (игра в кости), тюремного козла (игра со спичечным коробком), шмен (игра на деньги по сумме номера на банкноте).
Через три дня после водворения в пересылку Кашкет нашел достойного соперника. Им оказался пятидесятилетний казанский татарин Равиль, особо опасный рецидивист с пятью судимостями, по виду спокойный и доброжелательный человек. Равиль умел играть во все карточные игры, известные в тюрьмах, но, как и Коля, предпочитал буру. К вечеру, купив у вертухая колоду, соперники уселись на шконке, предупредительно отгородившись от остальных сокамерников занавеской из простыни.
И началась бура…
Наверное, бура - самая зэковская из всех карточных игр. Здесь приходится уповать не столько на везение, сколько на точный расчет, умение переиграть соперника психологически и особенно - выдержку и хладнокровие.
- Что стоит кон? - спросил Кашкет, глядя, как татуированные пальцы Равиля вскрывают упаковку колоды.
- Давай червонец, - предложил тот.
- Десять рублей? - удивился Коля столь мизерной ставке.
- Баксов… Или слабо?
Конечно, опытный Кашкет сумел пронести с собой в камеру деньги: арестант прекрасно понимал, что без денег в тюрьме и на зоне долго не протянешь. Денег было вроде бы много, целых пятьсот рублей, но их предстояло растянуть на неопределенное время: на зоне, куда отправлялся Коля, могло не оказаться работы, а это означало нули на лицевом счете и, как следствие, полуголодное существование.
- У меня нет баксов, - с сожалением произнес Кашкет.
- А что у тебя? Рубли? Ничего, проиграешь, по курсу посчитаем.
- По какому?
Равиль высунул голову из-за занавески:
- Пацаны, сколько теперь бакс в обменке стоит?
- Шесть, - отозвался один арестант.
- Вчера по радио передавали: вроде бы по шесть двадцать покупают, - сообщил другой.
- Ну что, Кашкет, - Равиль аккуратно поправил занавеску-простыню, - все-таки я баксы ставлю, а ты рубли. Давай твои "деревянные" по шесть двадцать будем считать, идет?
То есть один кон - шестьдесят два рубля?
- Ага. Ну, так что?