Когда Вячеслав Иванович разговаривал со следователем прокуратуры, тот заверил, что все это уже отработанный следствием материал, не представляющий какого-либо интереса по факту ведения уголовного дела, и Грязнов "весьма обяжет следствие", если отправит все это матери Кричевского.
Вячеслав Иванович уже застегивал длиннющую "молнию" на сумке, как вдруг что-то торкнуло в его сознании, и его рука замерла на полпути. Покосился на коробку с диктофоном и совершенно непроизвольно для себя вытащил ее из сумки. Достал из коробки дорогой японский диктофон на батарейках, проверил, вставлена ли в него кассета, и чисто интуитивно, еще сам не осознавая до конца, зачем он все это делает, перемотал запись и включил "воспроизведение".
Судя по всему, эта запись была сделана здесь, в этом самом номере, во время последней встречи Кричевского с Шаманиным, когда они неторопливо попивали коньячок и въедливый, как все гринписовцы, Кричевский "добивал" те вопросы по таежным пожарам, которые могли бы помочь ему в дальнейшей работе для объективного анализа этой общероссийской беды. Прислушиваясь к вопросам и ответам, которые перемежались характерным бульканьем коньячной бутылки, Грязнов не забывал и себя, любимого, заваривая в объемистой кружке чай, как вдруг очередной вопрос Кричевского заставил его затаить дыхание.
"Слушай, Серега, и все-таки, что с тем тигром, которого в седловине нашли? Я ведь не полный дурак и вижу, что здесь что-то не то. Да и Безносов словно опущенный какой-то был, когда за мужиками на табор пришел".
Раздалось непродолжительное бряцанье вилок о тарелки с закуской и - снова голос Кричевского:
"Только не убеждай меня, что он в силу своей охотоведческой должности столь сильно за этого тигра переживал. Я же не один день с ним общался, так что все равно не поверю".
Стараясь не пропустить ни слова из того, что скажет Шаманин, Вячеслав Иванович положил ложечку рядом с кружкой и так же тихо присел на краешек кресла.
"Ишь ты, знаток человеческих душ…" - без особого энтузиазма в голосе пробурчал Шаманин, после чего наступило довольно длительное молчание, которое было нарушено все тем же характерным бульканьем. "Скрывать от тебя мне в общем-то нечего… Понимаешь, я еще сам должен во всем этом дерьме разобраться. К тому же эта стрельба на лесосеке… Короче, что-то не так с этим тигром складывается, мать бы его в дышло! Сначала телефонный звонок из Хабаровска, который приняли за очередную провокацию, потом вдруг этот тигр в седловинке…"
Видимо посчитав, что столичному гринписовцу только помешает излишняя информация при написании отчета по командировке, Шаманин оборвал себя на полуслове и теперь уже замолчал, кажется, совсем надолго. Судя по незаконченной фразе, он догадывался, а возможно, что и знал нечто такое, что не положено было знать Кричевскому.
Кричевский не обиделся, он просто вынужден был напомнить о себе:
"Что "и", Серега? Я же все равно не отступлюсь от тебя. Так что, колись! Не будь ты тем, чем щи наливают".
"Это чем же их наливают?"
"Чумичкой! - хохотнул Кричевский. - Ну же? Колись, Серега!"
Судя по ворчанию Шаманина, тот понимал, что сказавши "а", придется говорить и "б", и, видимо, не очень-то охотно пробасил:
"Пристал, как репей к заду. Знал бы… Короче, я и сам удивляюсь, что Безносова еще не арестовали в связи с этим тигром. Понимаешь, какая срань получается? Тигра того завалили, можно сказать, именно пулей Безносова, которую он тут же признал, как только извлек ее из-под шкуры. И можешь понять его состояние".
"Ты… ты в этом точно уверен?" - перебил Шаманина взволнованный Кричевский.
"В чем уверен? В том, что он признал свою пульку? Так это ясней ясного было. Он же специальные насечки делает, когда на большого зверя идет. Чтобы с первого же выстрела завалить того же косолапого или еще какую зверюгу. Так что в этом отношении ошибки быть не могло".
"И что? Что дальше?"
"Что дальше?.. - не очень-то охотно пробурчал Шаманин и вздохнул. - А дальше сплошной триллер получается. Безносов вспомнил, что незадолго до этого у него выпросил несколько таких пулек его сосед, Тюркин, что сторожем в леспромхозе работает…"
"Это что, тот самый Виктор Тюркин?"
"Да, тот самый. Тюркин. И когда мы сопоставили с ним некоторые факты, Безносов вспомнил, что этот самый Тюркин должен находиться на лесосеке, и он же настоял на том, чтобы взять его по горячим следам. - Он замолчал и чуть погодя закончил, матерно выругавшись при этом: - Ну а остальное… все остальное ты знаешь".
Вновь послышалось характерное бульканье, негромкий стук донышком бутыдки о стол и голос Шаманина:
"И давай-ка - все об этом, и без того тошно".
Однако Кричевский думал совершенно иначе, да и настроен был, судя по всему, по-боевому.
"Слушай, Сережа, не хочешь говорить - не говори. Но ты же знаешь, насколько мне все это интересно. К тому же все это останется между нами. Завтра утром я уезжаю в Хабаровск, оттуда - в Москву, не стану же я ваши стожаровские заморочки в экологический журнал выносить".
Неизвестно, что подействовало на Шаманина, но было явственно слышно, как он вздохнул и, сдаваясь просьбе Кричевского, пробасил:
"Заморочки… Это, Женя, не заморочки. Это то самое, что квалифицируется, как браконьерство в особо крупных размерах и карается лишением свободы сроком до двух лет".
Слушая не особенно радостное признание Шаманина, Грязнов невольно улыбнулся. "Квалифицируется… в особо крупных размерах… карается…" - это были слова человека, который неплохо знал Уголовный кодекс России.
Видимо, на это же обратил внимание и Кричевский.
"Извини, конечно, если неправильно выразился, но теперь-то, надеюсь, ты скажешь мне, в чем дело?"
"Дело в шляпе, шляпа в игле, а игла в яйце", - пробурчал Шаманин и рассказал Кричевскому о той землянке с бутылями красной икры, от которой пошел пожар, да еще о том, что признал по рукояти охотничьего ножа хозяина выгоревшей землянки.
Это признание Шаманина озадачило Кричевского, и он после недолгого молчания неуверенно произнес:
"Слушай-ка, но ведь если все это время твой Кургузый рыбачил у подножия сопки, то ведь, крути не крути, а он должен был слышать тот выстрел на седловинке".
Он сделал ударение на слове "тот", и было ясно, что именно он хотел этим сказать.
"Вот и я о том же подумал, - признался Шаманин. - Не мог Семен не слышать того выстрела, если, конечно, не был на тот момент пьян в стельку".
"И что?"
"Да ничего, - пробурчал Шаманин. - Я же до того, как к тебе прийти, этого козла навестил. Дома, естественно. Сказал ему про нож, про пожар в землянке, и уже когда уходил, спросил как бы ненароком, кто кого прикрывал на той сопочке: он Тюркина или Тюркин его, когда тот тигра сторожил".
"И что?"
"Да ничего. Думал, расколется гнида, а он только глазами на меня заморгал да бубнит свое: "Какой тигр, Серега? Ты че, сдурел? Знать не знаю никакого тигра. К тому же Витька Тюркин на Шкворня пашет, а я сам на себя"".
"А Шкворень… это кто такое?"
"Спрашиваешь, кто такой господин Шкворень? - с язвинкой в голосе произнес Шаманин. - О-о-о, это отдельная песня. Это наш местный олигарх, который, думаю, уже давным-давно мог бы жить припеваючи на том же Кипре или в Греции, прикупив там какой-нибудь островок для собственных нужд, однако он настолько прочно укоренился в Стожарах, что, думаю, пока жареным не запахнет, он отсюда не слиняет. К тому же он баллотируется на пост главы района, а это, как сам понимаешь, уже полная власть, то бишь полнейший беспредел, и конституционная неприкосновенность личности".
"И ты думаешь, что тот тигр?.."
"Не знаю, пока что ничего не знаю, но докопаться до этого все-таки попытаюсь".
"Но ведь если он обладает такой властью в регионе…" - попытался было вмешаться Кричевский, однако его тут же перебил резкий выпад Шаманина:
"Слыхал, поди, про то, что волков бояться - в тайге не сношаться? Так вот и здесь такой же расклад. К тому же я не полный дебил, чтобы на рожон лезть".
"А если все-таки этот тигр - дело рук Безносова? Все-таки и пули его, и эта дуэль на реке, когда Евтеев и Тюркин практически одновременно выстрелили друг в друга? Тебе не кажется все это по крайней мере странным?"
Этот гринписовский эколог озвучил практически то, о чем все это время думал и он сам, Грязнов, и на чем была выстроена формула обвинения, выдвинутая следователем прокуратуры, и Вячеслав Иванович не мог не насторожиться.
"Исключено!" - убежденно произнес Шаманин.
"Но почему?"
"Да потому, что я Безносова знаю с детства, и он за каждую зверюгу в тайге глотку готов вырвать".
"Это не довод и тем более не алиби", - резонно заметил Кричевский.
"Ну-у, положим, это у вас, в Москве, вера в человека - не довод, а у нас, слава богу, это тоже в расчет идет. И когда надо будет сказать…"
"Ты что, обиделся?" - удивился Кричевский.
"Ну, зачем же обижаться-то? Как говорится, со своим уставом в чужой монастырь не попрешь".
"Ладно уж тебе… извини".
Впервые за всю эту часть разговора послышалось характерное бульканье, все тот же негромкий стук донышка бутылки о стол и нарочито ворчливый голос Шаманина:
"Ты шарманку-то свою не забудь вырубить. Сам же говорил, кассета на исходе".
Несколько ошеломленный услышанным, Грязнов послушно, словно эти слова парашютиста были обращены к нему, выключил диктофон.
- Лихо!
В его голове, подобно программам при настройке телевизора, один за другим включались, казалось бы, давно атрофированные участки мозга, некогда отвечавшие за его профессиональные навыки, и уже полностью заработавший мозг тут же выдал несколько версий покушения на Шаманина и Кричевского, завязанных на той самой пуле от охотничьего карабина, которую, по признанию Безносова, он отдал своему соседу Виктору Тюркину. Да вот только так ли все это было на самом деле?
Тюркина с Евтеевым уже не допросить, да и на гибель этих двух мужиков можно смотреть с разных точек зрения.
Стараясь успокоиться и хоть немного собраться с мыслями, Вячеслав Иванович отпил глоток настоянного чая, невольно передернул плечами и, поднявшись с кресла, прошел к резной работы буфету, в котором держал бутылку вполне приличного армянского коньяка. Подлил в стакан с чаем несколько капель дурманяще пахнущей жидкости и снова опустился в кресло. Сел и углубился в "раскадровку" той информации, которую только что получил благодаря диктофонной записи Кричевского.
Все это требовало более серьезной обкатки, не говоря уж о дополнительной информации, на которую можно было бы опереться при разработке возникших версий, и Грязнов непроизвольно потянулся рукой к телефонной трубке. Однако прежде чем набрать номер домашнего телефона Мотченко, покосился на часы. Стрелки показывали хоть и позднее время, но все-таки на грани приличного, и он, предварительно откашлявшись, снял трубку.
- Извини, Гаврилыч, не спишь?
- Уснешь тут с вами, москвичами, - видимо, специально для всеслышащих ушей жены сказал Мотченко. - Вы и на том свете достанете.
- Это уж точно, - согласился Грязнов и перешел на более серьезный тон: - Может, уделишь пару минут? Жена не будет ругаться?
- Привыкла, - буркнул Мотченко и, видимо для пущей значимости, слегка повысил голос: - Так что у вас, товарищ генерал?
- Сам понимаешь, по пустякам звонить бы не стал, однако здесь такое дело… - и он вкратце пересказал последнюю запись на диктофоне, которую буквально за час до того, как он пошел провожать Шаманина, сделал Кричевский.
Закончив пересказ и не вдаваясь в собственные выводы по этому поводу, спросил без особого нажима в голосе:
- Ну и? Что думаешь?..
Ошарашенный услышанным, Мотченко молчал, и его, в общем-то, можно было понять. Впрочем, молчание затягивалось и Грязнов вынужден был прийти своему коллеге на помощь:
- Если не против того, чтобы выделить мне еще пару минут и выслушать мое личное мнение…
- Господи, какие, к черту, "пары минут", говорит!
- Я бы воздержался сейчас от того, чтобы тренькать об этой записи в прокуратуре, и попытался бы прояснить кое-что относительно Безносова и Виктора Тюркина.
- А Тюркин-то здесь при чем? - поначалу даже не "врубился" Мотченко, видимо полностью зациклившийся на упоминании про "Макарыча". - Его же уже похоронили давно. И, насколько мне известно, никаких претензий к. нему со стороны следствия…
- Даже не сомневаюсь, что у вашей прокуратуры и у следователя к нему никаких претензий нет, - начиная злиться, прервал Мотченко Грязнов. - Но лично мне хотелось бы знать, работал ли Тюркин на вашего Макарыча?
Осознавая в душе, что излишне повышенный тон и давление на Мотченко ни к чему хорошему не приведут, он оборвал себя и, отхлебнув дурманящего чая, уже более спокойно произнес:
- Короче так, Афанасий Гаврилыч. Если ты меня хоть немного ценишь, как сыщика…
- Господи, да о чем ты говоришь! - возмутился Мотченко. - Но здесь настолько все неожиданно и-и-и…
Он замолчал было, видимо, подыскивая наиболее нейтральное определение, как вдруг выпалил обрадованно:
- Слушай, Вячеслав Иваныч, а может, я к тебе сейчас подойду? Через пять минут у тебя буду. А? Ведь не по телефону же о таких вещах говорить?
- Принято, - согласился с ним Грязнов. - Только учти, у меня всего лишь граммов двести коньяка осталось, а буфет уже закрыт.
- Ну, об этом, положим, можешь не волноваться. Я и закуску с собой прихвачу…
Глава 16
Иной раз даже вечерами в постели, когда и не спалось, и не читалось, да и телевизор с его галиматьей на экране не очень-то хотелось смотреть, Грязнов начинал философствовать, размышляя о том, что же такое на самом деле память. Что же это за субстанция такая, которая возвращает тебя в давно забытое прошлое, и не просто возвращает мысленно, что еще можно было бы понять, но и возвращает человеку те навыки, которые, казалось бы, уже потеряны навсегда. Вячеслав Иванович давно не ощущал себя ни генералом милиции, ни зубром уголовного розыска, которого знал и побаивался авторитетный мир криминальной России, и уже не сомневался в том, что ему ни-ко-гда не восстановить те профессиональные навыки сыщика, которые он приобрел за годы работы в уголовном розыске. И уж тем более никогда не выдвинуть вполне реальные, обоснованные рабочие версии, от которых можно было бы плясать, как от той самой знаменитой печки.
А вот поди же ты, что делает, родимая! Стоило ему окунуться в реальное уголовное дело, - и все то, что, казалось бы, уже напрочь забыто и потеря но, не просто всколыхнулось в нем, но даже получило какой-то совершенно новый в качественном отношении импульс, и он теперь знал, точнее говоря, догадывался на каком-то подсознательном уровне, где и в каком направлении надо рыть дальше, чтобы выйти на след истинного преступника.
Впрочем, след уже был взят. Дело оставалось за малым.
Испросив у Мотченко разрешения еще разок, причем с глазу на глаз, потолковать с Сохатым, Вячеслав Иванович уже в восемь утра был в отделении милиции, и как только в оккупированный им кабинет "хозяина" ввели Губченкова, кивком отпустил милиционера и, обращаясь непосредственно к задержанному, произнес негромко:
- Не будешь возражать, что столь рано подняли?
На костистом лице Сохатого, которое со времени его задержания вытянулось, казалось, еще больше, проскользнуло нечто похожее на горькую усмешку, и он глухим от напряжения голосом пробормотал, уставившись отрешенным взглядом в окно:
- Издеваться изволите, гражданин начальник?
- Да Господь с вами, Петр Васильевич! Даже в мыслях ничего подобного не было.
- Тогда не вам ли не знать, каково мне сейчас! - уже с надрывной тоской в голосе произнес Сохатый.
- Что, хреновато?
- А вы как думаете? - вскинулся глазами Сохатый. - Я еще понимаю - зону топтать по делу, но когда из-за какого-то гада, который подкинул тебе замаранный ствол, на расстрельную статью идти, это…
Он крутанул головой, словно его пробил нервный тик, и уже совершенно упавшим голосом закончил:
- Рано подняли… Да знали бы вы, что я вообще ни одну ночь глаз не сомкнул.
- Что, боишься, "паровозиком" пойдешь? Все на тебя повесят?
- Боюсь, - покосившись на Грязнова и обреченно вздохнув при этом, признался Сохатый. - Боюсь! И оттого боюсь, что я лучше кого бы то ни было этого гада знаю. И если уж он решил ни в чем не повинного мудака Кургузого под вышак подвести, то ему ничего не стоит теперь и всю колоду перетусовать.
- Гад, насколько я догадываюсь, это твой хозяин, Шкворень? - уточнил Грязнов.
- Ну а кто же еще? Он и есть - Осип Макарыч Шкворень. При его-то связях в прокуратуре да в самом Хабаровске…
Он замолчал и безнадежно махнул рукой.
- Я еще удивляюсь, с чего бы это со мной до сих пор валандаются, а не всучили приговор.
Как бы пропустив мимо ушей "крик души" Сохатого, Грязнов кивнул ему на стул и, когда тот сел, спросил негромко, стараясь не давить на психику:
- А что, у него действительно крутые завязки в Хабаровске?
- Круче не бывает. Причем не только в Хабаровске, но и в вашей Москве.
- Икра?
Теперь уже Грязнов в упор рассматривал сгорбившегося на стуле мужика.
- Ну! - кивком подтвердил Сохатый: судя по всему, он окончательно определился относительно своего хозяина. - Однако не только икра.
- Рыба? - закосил под наивного дурачка Грязнов.
- Господи, да о чем вы! - вскинулся от столь непролазной наивности Сохатый. - Рыба… Рыбка - это так… мелочевка, для карманных расходов.
- И даже амурская осетринка? - забросил удочку Грязнов, уже догадывающийся о тех километрах паутины из японских сетей, поставленных батраками ухватистого Макарыча.
- И осетринка тоже! - разъярился Сохатый. - Вместе с черной икоркой, которую он поставляет не только в столичные рестораны, но и на столы особо нужных людей! Причем не в Хабаровске, а в вашей Москве! Но даже не это главное, хотя навар тысячепроцентный.
- Панты? - догадался Грязнов.
- Да. Медвежий Желчный пузырь, ну и как побочный товар - шкуры того же тигра, рыси да медведя. Нынче, говорят, для богатых в Москве особый шик, чтоб на стене висела шкура медведя или той же рыси.
Вячеслав Иванович слушал Сохатого, которому уже нечего было скрывать, и его буквально распирало от ненависти к своему бывшему "благодетелю", и в его голосе прорисовывалась еще не до конца сформировавшаяся версия того, что случилось в Стожарах.
- Слушай, Петр Васильевич, - негромко произнес он. - Ты же, надеюсь, довольно неплохо знал Тюркина?
- Это что, Витьку, что ли?
- Ну! - подтвердил Грязнов, невольно поймав себя на том, что уже довольно прочно вжился в дальневосточную лексику, где это самое "ну" заменяет едва ли не половину словарного запаса не очень-то болтливых мужиков.
- Так он ведь уже того…
- Само собой, что "того". Но это еще ничего не меняет, и мне бы хотелось уточнить кое-что.