Все-таки Сохатый не зря поимел свою кликуху и, начиная догадываться, куда клонит столичный опер, сразу же насупился и, покосившись на плотно прикрытую дверь, словно боялся того, что его могут подслушивать, едва слышно произнес:
- Я… я много чего знаю. Даже то знаю, о чем эта сука подколодная и сама хотела бы забыть. А вы… вы обещаете помочь мне?
Сохатый явно торговался, и Грязнов не осуждал его за это. Мужика можно было понять.
- Помогу, - пообещал Грязнов. - Но только в том случае, если мы пойдем в одной упряжке.
- То есть полная чистуха и ничего более, кроме правды? - хмыкнул Сохатый.
- Точно так.
- Хорошо, - после недолгого колебания произнес Сохатый. - Спрашивайте!
- Тюркин! Он что, тоже пахал на Шкворня?
- Ну!
- Рыбалил? Икру солил?
Сохатый прищурился на Грязнова, слизнул языком губы и негромко попросил, кивнув головой на пачку лежащих на столе сигарет:
- Вы позволите? Во рту все пересохло.
- Да, закуривай.
Прикурив от зажигалки, он затянулся и сказал, как о чем-то совершенно ненужном ему:
- Рыбалил, говорите? Икру солил?.. Не-е-ет. Витюша у нас по-крупному работал, он на зверя ходил. На того же марала, когда заказ шел на панты, на медведя, баловался рысью, да и тигра, бывало, мог выстрелом в глаз уложить.
Познав потаенные нюансы охотничьего дела и довольно долго живя в Пятигорье, где тоже были свои асы промыслового дела, Вячеслав Иванович верил услышанному.
- Так он что, действительно белку в глаз бьет?
Видимо, догадавшись, что зацепил опера за живое, Сохатый усмехнулся:
- Ну, насчет "белки в глаз" я вам, конечно, ничего не скажу, а вот то, что он монету с двадцати метров из карабина сшибал, так это я сам видел. И когда услышал про тигра, которого будто бы одним выстрелом уложили…
- Тюркин?
- Даже не сомневаюсь в этом.
Сохатый замолчал, молчал и Грязнов, в упор рассматривая задержанного. Наконец спросил негромко:
- Выходит, этот самый Тюркин разбирался в зарядах и знал, на кого с чем идти?
- А то нет? - удивился Сохатый. - У него случился однажды прокол с медведем - едва увернулся от его лапы после выстрела, так он с тех самых пор каждый заряд до ума доводит. Чтобы, значит, без осечки все было, с первого выстрела.
"Каждый заряд до ума доводит… чтоб без осечки все было, с первого выстрела… Но при этом выпросил несколько штук "именных" патронов у Безносова. Зачем?"
Мысли еще не складывались, но в голове уже сформировалось нечто похожее на звенья вполне реальной рабочей версии, правда, пока зыбкой.
"Именные" патроны. Одним из них был убит тот самый уссурийский тигр, о котором было телефонное предупреждение из Хабаровска… Но и это еще не все.
Во-первых. Если принять за исходную точку тот факт, что тигр на седловинке был завален специально для начальника Стожаровской охотинспекции Безносова, то где гарантии того, что этот тигр будет найден?
Впрочем, эту закавыку можно сразу же вычеркнуть из "вопросника".
Не понаслышке зная, что такое охотничье хозяйство, даже столь обширное, как Стожаровский регион, можно при желании навести на любую точку в тайге тех же вертолетчиков или уже проплаченных охотников, которые сразу же дадут необходимые следствию свидетельские показания, и если этот уссурийский тигр был завален действительно под Безносова, то ему, в первую голову, и отвечать.
"Та-ак, хорошо, - рассуждал Грязнов. - А что тогда во-вторых?"
Не случись того, что тигра на пожаре обнаружил Шаманин, о чем сразу же рассказал Безносову, и не случись того, что сам Безносов обнаружил свой карабин на лесосеке у Тюркина…
Вот и выстроилась вполне ясная логическая цепочка, которая и подтверждалась арестом начальника стожаровской охотинспекции Иннокентия Безносова.
Причем обвинение было выдвинуто сразу по двум статьям Уголовного кодекса России. Умышленное убийство уссурийского тигра, давным-давно занесенного в Красную книгу и за убийство которого грозит вполне реальный срок с дальнейшим отстранением от данного вида работы, и предумышленное убийство все тех же Тюркина и бригадира лесорубов Евтеева, которых он якобы уложил, чтобы скрыть тем самым свое преступление.
Что и говорить, круче не придумать.
И уже обращаясь непосредственно к Губченкову, Грязнов спросил:
- Меня интересуют взаимоотношения между твоим хозяином и Безносовым. Они ладили между собой?
- Что-о-о? - Сохатый, по-видимому, поначалу даже не понял вопроса. - Ладили ли они между собой?..
Казалось, его удивлению не будет конца.
- Спрашиваете, ладили ли они промеж собой?!
Он вдруг рассмеялся густым, гортанным смехом.
- О чем вы говорите?! Они же враги страшенные! И я еще удивляюсь, как это Безносову удается до сих пор топтать земельку. Они же…
И он даже руками взмахнул, не в силах подобрать нужного сравнения.
Грязнов уже догадывался, что не так уж все и просто во взаимоотношениях стожаровского "хозяина" и главного охотинспектора, о котором он был наслышан как о неподкупном человеке. Он по себе лично и по своей работе в Пятигорье знал, что для каждого мил не будешь, тем более для таких людей, которые мнят себя едва ли не полновластными хозяевами регионов и которым дозволено буквально все. Но такую сильную ненависть, что даже у Сохатого слов нужных не нашлось?..
С одной стороны, Сохатому вроде бы и ни к чему наговаривать на Шкворня, и в то же время нельзя не учитывать факт мстительной ненависти Сохатого к своему хозяину, из-за которого ему грозит сейчас по меньшей мере лет пятнадцать строгого режима.
- Что, не верите? - усмехнулся Сохатый, догадавшись о противоречивых чувствах Грязнова. - Думаете, небось, наговариваю на него? Не-е, мотнул он головой, и его скулы покрылись бурыми пятнами, - не наговариваю.
Он замолчал и обреченно отмахнулся, словно устал доказывать общеизвестные истины. Однако его уже распирало желание высказаться, и он произнес, раздувая ноздри:
- Не верите, что Шкворень спит и видит, как бы замочить Безносова? Ваше право, не верьте. Но то, что он уже несколько раз пытался сковырнуть его с должности, об этом знаю не только я. Того же Мотченко спросите, скажет.
Сохатый вновь попросил разрешения взять сигарету, и пока он прикуривал, выдавая тем самым свою нервозность, Грязнов испытующе смотрел на него. В общем-то, все становилось на свои места, и то, что наговорил здесь Сохатый, правая рука стожаровского "хозяина", ложилось в русло уже сформировавшейся версии.
- Сковырнуть с должности, чтобы поставить своего человечка? - спросил Грязнов, когда Сохатый наконец-то сделал новую затяжку и даже расслабился немного.
- Ну! - кивков подтвердил Сохатый, стряхивая пепел в собственную ладонь.
- И что, у него есть подходящая кандидатура?
- Ну! - подтвердил Сохатый. - Какой-то дружбан Шкворня. Уже год сидит в Хабаровске, дожидаясь команды.
Теперь настала очередь последнего вопроса, который можно было бы и не задавать:
- А с чего бы это вдруг у Шкворня такая ненависть к Безносову?
Сохатый удивленно уставился на Грязнова.
- Так он же ему дело делать мешал! И чтобы завалить парочку заказанных медведей или той же рыси для шкуры или чучела, ему приходилось такие петли по тайге накручивать, что не приведи Господь. А это, сами понимаете, время и деньги, причем немалые…
Мотченко оставался верен своей пунктуальности, и без четверти девять его отяжелевшая фигура с оплывшими плечами застыла на пороге кабинета. Кивнув Грязнову, который тут же поднялся из-за его стола, чтобы освободить место, он пробормотал нечто похожее на "Ну и что? Как жилось, как можилось?" - и, не дожидаясь ответа, прошел к сейфу, на котором стоял графин с водой. Наполнил граненый стакан, чуть ли не залпом осушил его до самого донышка и только после этого повернулся к Грязнову.
Чувствовалось, что майор не в своей тарелке, и Грязнов не удержался, чтобы не подковырнуть с долей сочувствия в голосе:
- Что, Гаврилыч, перебор вышел? Сушняк долбит?
- Если бы сушняк, - буркнул Мотченко и, слегка отпустив галстук, тяжело опустился в свое рабочее полукресло.
- Что, еще случилось чего?
- Потом, - не очень охотно отозвался Мотченко и уже в свою очередь спросил: - А у тебя-то что? Надеюсь, по душам потолковал с нашим приятелем?
Он произнес "приятелем", и это вновь не могло не насторожить Грязнова. До нынешнего утра Губченков был и оставался для майора Мотченко Сохатым, а сейчас - "приятелем"… К тому же эта его мрачность.
"Впрочем, - сам для себя решил Грязнов, - надо будет, он сам расскажет о своих проблемах". И вкратце пересказал Мотченко свой разговор с Сохатым, акцентируя наиболее важные, по его мнению, моменты. Рассказывал и исподволь наблюдал за реакцией начальника милиции, который даже и не пытался скрыть своей угрюмости.
Все это не было похоже на того майора Мотченко, которого он знал и с которым успел сдружиться, и в то же время это его состояние было вполне объяснимо. Сохатый топил своего хозяина, олигарха местного розлива господина Шкворня, общественника, благодетеля и мецената, который уже метил в кресло главы районного управления. И тем самым высвечивал его истинное лицо. А подобный поворот событий становился для начальника Стожаровского отделения милиции едва ли не форс-мажорным. Во-первых, при подобном раскладе он должен был расписаться в собственной близорукости и непрофессионализме, что уже могло стать поводом для рассмотрения вопроса о служебном несоответствии. А во-вторых, что тоже не менее важно, - еще неизвестно, как воспримет это известие стожаровская "элита", добрая половина которой тяготела к дружбе со столь влиятельным и политически перспективным человеком, как Осип Макарович Шкворень.
Закончив рассказ, Грязнов прицелился взглядом в угрюмо набычившегося хозяина кабинета и после затяжного молчания произнес:
- Послушай, Афанасий Гаврилыч, я тоже не первый день замужем и все прекрасно понимаю, но давай-ка посмотрим правде в глаза. Наш дорогой товарищ Шкворень…
- Ты о Сохатом? - с той же угрюмостью в голосе перебил его Мотченко. - Так все это надо проверять и перепроверять. Но дело даже не в этом.
Он замолчал было, отбивая пальцами какой-то перестук, и, словно винясь в чем-то перед гостем, покосился на Грязнова.
- В общем, тут такое дело, Иваныч. Я хотел раз и навсегда положить конец той волне, которую погнал на Шкворня Сохатый, и приказал своим ребятишкам добыть "пальчики" Шкворня. Незаметно для него самого, конечно.
И замолчал, все так же по-собачьи виновато покосившись на Грязнова.
Далее он мог и не рассказывать, однако Грязнов не удержался, спросил:
- И?
- Чего "и"? - нехотя отозвался Мотченко. - Будто сам не догадываешься?
- Шкворень?
- Да!
- Выходит, тот след на внутренней планке "Вальтера" его, Макарыча?
- Да.
- И выходит… выходит, что он, наш многоуважаемый товарищ Шкворень, стрелял в Шаманина с Кричевским?
- А вот в этом, дорогой товарищ Грязнов, я очень сильно сомневаюсь, - с непонятной злостью вскинулся Мотченко.
- Что так? - удивился Грязнов.
- А то, что не вижу даже мало-мальского мотива, чтобы пойти на такое убийство.
- А икра? - напомнил Грязнов.
Мотченко отрицательно качнул головой:
- Исключено.
- Почему?
- Да потому, что ты сейчас в Стожарах, а не в каком-нибудь сраном Вашингтоне или там в Чикаго, где все подчинено закону! И это дело в нашей прокуратуре сразу же спустили бы на тормозах, даже не успев открыть его.
"Лихо! - невольно хмыкнул Грязнов. - Стожары, а не какой-нибудь там сраный Чикаго, где все подчинено закону… Лихо!"
- И все-таки? - тормошил он майора, продолжая гнуть свою линию.
- Ну, а если все-таки, - устало, словно из него откачали весь воздух, отозвался Мотченко, - то если бы кто-то и раскрутил это дело, то все концы сошлись бы на Сохатом, который, в свою очередь, будучи довольно умным мужиком и подсчитав все минусы и плюсы, взял бы промышленный отлов лосося и засолку икры на себя. Спрашиваешь, почему? Да потому, что в этом случае на свободе оставался бы хозяин, причем довольно богатый и влиятельный хозяин, который как бы становился прямым должником Сохатого. И поверь мне, стожаровскому менту, что подобного случая Сохатый не упустил бы. Вот оно и выходило, что не было смысла Макарычу делать засаду в кедровнике. Не было!
- Что ж, логично, - вроде бы согласился Грязнов. - Все логично. Но при всем этом в Шаманина и Кричевского все-таки стреляли. Причем мало того, Шаманина добили контрольным выстрелом в голову, и тот, видимо, совершенно случайный "пальчик" на внутренней стороне планки принадлежит не Сохатому и не Кургузому, а именно ему - господину Шкворню! И от этого ни-ку-да нам с тобой не уйти.
Все это прекрасно понимал и Мотченко, вынужденный в то же время раскрыть Грязнову глаза на действительность, и оттого сказал без особого энтузиазма в голосе:
- Ты считаешь, что надо задержать и допросить? Я имею в виду Шкворня.
- Упаси бог! - успокоил его Грязнов. - Уверток у него будет более чем предостаточно. Скажем, тот же Сохатый принес ему домой якобы найденный им ствол и попросил помочь разобрать его, чтобы смазать да собрать обратно. А вот что он насторожится, примет какие-то встречные меры, в этом можешь не сомневаться. Чувствую, что этот зверь на что угодно может пойти, вплоть до того, чтобы раз и навсегда убрать ставшего опасным для него Сохатого.
- Что же выходит, ждать и догонять? - противореча самому себе, произнес Мотченко.
Грязнов неопределенно пожал плечами.
- Ну, положим, не ждать и догонять, однако и торопиться не стоит. Дров наломать можно. Но единственное, что тебе сейчас необходимо сделать, так это перевести Сохатого в одиночку и приставить к нему людей, которым ты мог бы полностью доверять. Как ты сам сказал, чтобы исключить возможность "сердечной недостаточности", что сейчас весьма модно в тех же СИЗО и тюрьмах. Это - раз. И второе…
Он задумался и, как бы рассуждая сам с собой, посоветовал:
- Что бы я еще сделал сейчас на твоем месте, так это еще разок допросил бы Кургузова.
- Относительно его последнего разговора с Шаманиным? - догадался Мотченко.
- Считай, что угадал.
Глава 17
- В кабинет ввели окончательно сломленного мужика, который даже при наиближайшем рассмотрении мало напоминал прежнего Семена Кургузова. Некогда размашистые, а теперь совершенно опущенные плечи, типично старческая сутулость, осунувшееся, посеревшее лицо с синюшными кругами под глазами, но главное - сами глаза: затравленные и блекло-бесцветные, словно этому человеку только что объявили смертный приговор.
Впрочем, ничего удивительного в этом не было, уже, видимо, не надеясь, что истина восторжествует, и следствие выйдет на след истинного убийцы Шаманина, он готовился к самому худшему для себя варианту.
И это его состояние не могло оставить Мотченко безучастным. Он вдруг подумал о том, что Кургузое, как это ни прискорбно для него, для майора Мотченко, действительно был не далек от того, к чему сейчас готовился, уже не веря более честному, но главное, непредвзятому расследованию того преступления, и от этого у Мотченко окончательно испортилось и без того препаскудное настроение.
Если Семен Кургузов не верил в силу правосудия, значит, в нее уже не верили и его земляки, соседи того же Кургузова и его соседи, от которых не скроешь правды.
Сразу же решив не темнить и не вилять перед Семеном, Мотченко кивком отпустил милиционера, и когда тот вышел за порог, прикрыв за собой дверь, показал Кургузову на стул с мягкой спинкой.
Затравленно озираясь и, видимо, не ожидая для себя ничего хорошего, Кургузов осторожно опустился на краешек стула, и на его шее дернулся костистый кадык.
На мужика было больно смотреть, и Мотченко, словно он был виноват в том, что над этим дебильным алкоголиком зависла сто пятая статья, в былые времена называвшаяся "расстрельной", невольно отвел глаза.
- Кури.
Вновь сглотнув своим костистым кадыком, Семен осторожно потянулся за сигаретой, однако видно было, что сейчас ему не до курева, и сигарету он принимает только потому, чтобы не обидеть "Гаврилыча", о котором в Стожарах шла в общем - то добрая молва. "Правильный мент. Да и подлянки еще никому не делал".
Мотченко дождался, когда Кургузый сделает первую затяжку, и негромко спросил, бросив на Семена пронзительный взгляд:
- Надеюсь, ты догадываешься, что тебе корячится, если ты не сможешь доказать свою непричастность к "Вальтеру"?
- Но ведь я же!.. - взвился было Семен, однако Мотченко даже не стал его слушать.
- Кое для кого это уже не имеет никакого значения. Главное - труп и пистолет, который был найден в доме твоей сожительницы. А то, что он на тот момент лежал в кармане твоего дружка, - это так же легко разбивается в пух и прах.
Мотченко замолчал, позволяя Кургузову проникнуться ситуацией, и все так же негромко, отделяя слово от слова, произнес:
- Врубаешься?
Семен уставился глазами в пол, и было видно, как дрожат его руки.
- Да… Но ведь я…
- Об этом ты будешь на суде говорить, а сейчас… - Он какое-то время молчал, позволяя Семену хотя бы немного прийти в себя, и когда тот оторвал наконец-то от пола взгляд, спросил, чуть повысив голос: - Ты хорошо помнишь тот момент, когда к тебе домой пришел Шаманин?
И дождался угрюмого кивка и едва слышного "да".
- И помнишь все, что тебе он говорил?
- Да.
- А не помнишь, случаем, он не спрашивал тебя про Тюркина?
- Про Витьку Тюркина?
- Ну!
- Спрашивал. Он еще что-то и про тигра спросил.
- А ты?
- Да ничего. Просто послал его куда подальше с его тигром, вот и все.
- А про Шкворня ты, случаем, не упоминал? Что, мол, ты пашешь сам на себя, а Тюркин батрачит на Шкворня.
- Ну! - почти выдавил из себя Кургузый, видимо, не зная, как отвечать на эти вопросы.
- Что "ну"? Сказал Шаманину про Шкворня или нет?
- Вроде бы как сказал.
- Ладно, хорошо, - позволил передохнуть ему Мотченко. - Теперь дальше, и самое главное. Ты об этом своем разговоре с Шаман иным Сохатому рассказывал?
- А то как же! - набычился Семен. - Он у меня, сука подколодная, все до последнего словечка выпытал. Как лагерный кум на "собеседовании".