- В том-то и дело! Это некий рубеж, видимо, поворотный момент в моей жизни. Так и доктор говорит. Что тогда между нами произошло?
Она наклонила голову с тяжелым узлом черных волос и слегка покраснела. Интересная женщина, отметил я мимоходом, строгая и загадочная.
- Я виновата, я полюбила своего будущего мужа.
- В чем же здесь вина?
- В том, что все это я от тебя скрыла.
- Почему?
Она рассмеялась тихо и смущенно.
- Максим, это такое детство - первая любовь. Стыдно было признаться, страшно. Говорю же, я виновата.
- И как все открылось?
- Открылось ужасно. Ты нас выследил вот здесь, в квартире мужа. Вы даже подрались.
- Кто победил?
- Ну, ты же мальчишка по сравнению с ним был.
- Значит, ты мальчишку на мужчину променяла. На богатого?
- Ты через двадцать лет пришел меня обличать?
- Что ты, Любочка. Разобраться. А что, я больше сюда не приходил?
- Ни разу, как отрезал. Мы с тобой никогда больше не виделись. То есть я тебя видела - по телевизору. Ты стал знаменит, - она слабо усмехнулась. - И богат.
- Надеюсь, что ты не жалеешь, что меня бросила?
- Нет, - она поцеловала в макушку прямо на глазах засыпающего ребенка.
- Ты знала моего тогдашнего приятеля - Ивана?
- Не помню, я никого не замечала, кроме тебя. Знаешь, что я тебе скажу? Ты, Максим, очень сильное воспоминание в моей жизни… и светлое, и ужасное.
- Почему так?
- Ну, юность, любовь. И твой взгляд, когда ты уходил… лицо в крови. Твои слова…
- Мне твой муж нос расквасил?
- Нос - ты ему, а он… не знаю, - взгляд ее стал тревожным. - Ты ведь не тогда потерял память?
- Да вроде нет… до двадцати все помню. И что же я сказал на прощанье?
- "Ты дорого заплатишь, Любовь, потому что ты предательница".
- Но ведь не заплатила.
- Кто знает.
- Но я ничего тебе не сделал?
- Ты? - она вдруг протянула руку и погладила меня по щеке. - Господь с тобой! Ты - человек, Максим, а не какая-нибудь свинья.
Ребенок внезапно проснулся и заплакал в голос, прямо заорал. И мы расстались, чтоб никогда больше не увидеться… хотя, кто знает… может быть, через двадцать лет…
22
Частичная амнезия, сквозная - сквозь разодранную пелену беспамятства сквозит ветерок оттуда. "Ты - человек", - сказала Наташа, и Люба сказала, и ничто человеческое мне не чуждо. Простая история, банальная: она изменила, я обиделся. Так обиделся, что "Любовь" разбил. Нормально.
Мне разбили физиономию - тоже нормально, не выслеживай! - а через двадцать лет убили. А если я еще тогда заработал сотрясение мозга - и вот он, рубеж, вот почему я ни черта не помню с двадцати лет (обращался ли я к доктору… к Ивану, например?.. нет, он же еще учился). Ситуации зеркально похожи - девушка, соперник, статуя, кровь, ревность, - но драматизм неизмеримо усилился. И другой душок - аромат алых огарков и "Гибели богов".
Я вышел на станции Темь в зеленый вечерний сумрак. Оглянулся - никого, только я и моя тень, длинная и острая, тянется по платформе, в конце которой горит одинокий желтый фонарь. Я спустился по железным ступенькам, тень съежилась, юркнула в высокие заросли вдоль тропинки, ведущей к храму.
Справа от могил, как когда-то, светилось окошко в кирпичном островерхом домике. А напротив, на паперти под колокольней, сидел, сгорбившись, кто-то в черном, голова опущена. Сердце у меня похолодело, но я подошел, с неимоверным усилием отрывая ноги от земли, встал напротив. Согнутая в дугу старушка подняла белое - мертвое, показалось - лицо и сказала нараспев:
- Глянь, глянь, Гога с Магогой идет!
Ага, понятно. От сердца несколько отлегло. Обернулся я - и впрямь почудилось: меж ветвями тень проскользнула.
- Бабушка, это кого же вы так обзываете?
- А вы покайтесь, ироды!
Вот несчастная… а может, как раз и счастливая в полном беспамятстве, а у меня частичное, ни туда, ни сюда… Я подкрался к окошку, священник оторвался от книги, узнал, кивнул. Потом, подумавши, подошел к окну и открыл обе створки.
- Добрый вечер. Как вас звать, батюшка?
- Здравствуйте. Отец Владимир.
- Вон там старушка на паперти с ума сошла.
Он вгляделся.
- Это наша Анисьюшка, в Теми живет, по ночам иногда приходит. В уме она повреждена, это правда, но безобидна. Не хотите войти, Максим Николаевич?
- Я на минутку. У меня к вам просьба.
- Пожалуйста.
- В прошлую нашу встречу вы сказали, что я в мае приходил на исповедь.
- Верно, приходили.
- Как мне смутно представляется, после исповеди следует причащение.
- Да. После полного покаяния.
- Я не причащался?
- Нет.
- Почему?.. Отец Владимир, я ничего не помню. Мне необходимо вернуть себя! О каких грехах шла речь?
С минуту, наверное, он пристально всматривался мне в лицо, наконец сказал:
- Главное: гордость и любострастие. И еще: вас волновала черная магия.
- О, Господи! У меня была связь с молоденькой девушкой.
- Вы желали эту связь разорвать. И мы договорились с вами: коль скоро это случится, вы придете к причастию.
- Но раз я твердо решил… или я был неуверен в себе?
- В сомнении, я бы сказал. Даже в смятении чувств.
- Вот. Отец Владимир, кто-то все разорвал - убил эту девушку.
- Убил?
- Я ищу его.
- Правильно. Я молюсь за вас, Максим Николаевич.
Молиться-то молится, а причаститься Святых Тайн не предлагает. Тоже правильно: я с тех пор успел еще одну связь завязать, с Надеждой. Я сказал:
- Про любострастие я понимаю, батюшка. А что такое гордость?
- И это понимаешь, - сказал он вдруг на "ты" и как-то значительно. - Зачем ищешь убийцу?
- Чтобы… ваша правда - чтобы наказать.
- Это и есть гордость - следование не Божьему Промыслу, а своей плотской воле.
- Как же угадать Промысел?
- В смирении сердца, милый. Поставь себя ниже всех.
- Да, да, ниже всех, хуже всех…
- Зачем "хуже"? это не нам решать. Опять в тебе гордость говорит, потеря простоты, а стало быть - любви.
- Это очень глубоко, отец Владимир, это надо обдумать.
- Обдумай. Только суд не верши.
Я обернулся: позади стояла старушка, словно вросши в землю, маленькая, чуть мне не до пояса.
- Иди, Анисьюшка, домой, - ласково приказал священник, - скоро ночь.
- А дьявола кто, по-твоему, сторожить будет?
- Какого дьявола? - спросил я.
- Вон там в могилах прячется… вон там, видишь?
Могил уже не видно было, только кресты, кое-где покосившись, странно угадывались во тьме, казалось, кто-то бродит.
- Я посторожу.
- Он посторожит, - подтвердил отец Владимир. - Иди с Богом.
Она как-то сгинула в ночи, исчезла, растворилась, я крикнул:
- Я еще приду к вам! - и бросился на погост, старый-престарый, полузаброшенный, ощущая за спиной открытое окошко и человека в нем. Обежал за секунду - пусто! Ну, скоро стану, как юродивая старушка на паперти, дьявола сторожить. И медленно побрел по тропинке меж высокими кустами акаций. Свернул на проселок. Узкий месяц сиял желтой улыбочкой-ухмылочкой - в звездном поднебесье… попробуй поймай! И так ярко вообразилось, как некто - некий кабанчик бежит, торопится на заветную электричку в 10.55. Хозяина ухандокал, отпечатки с кувалды стер, узелок надежно спрятан, труп… Господи, где же мертвая? Неужто в этом лесу? Я отчетливо, со стыдом понял, что боюсь ее: от живой не мог отвязаться, а уж от покойницы… Отвяжусь, когда найду кабанчика. Я уже не брел, а почти бежал, месяц смеялся, звезды перемигивались, дьявол наблюдал, совсем нервишки сдали.
И тут до меня с опозданием дошло, что я упустил его. Не вообразился мне бегущий кабанчик - на обочине в ажурных зарослях подлеска, действительно, проскользнула тень, силуэт, шорох… а я смотрел на ночные светила и о какой-то небесной материи грезил, идиот! Вернуться назад, на платформу, на кладбище?.. Словно в ответ прогрохотала электричка, удаляясь к Москве. Поздно.
Померещился ли мне человек в зарослях или нет? Я поспешил к себе на Солдатскую, в сад, постоял, переводя дух. Надино оконце светилось в вышине голубым шелком, озаряя ветви дуба. Не отвлекаться! Поднялся на крыльцо, подергал дверь - конечно, заперта. Если у него есть ключ… У кого? Опомнись!.. Нет, надо проверить: совсем я с ума сошел или дьявола сторожу. Дворец - душа моя, или сарайчик с замшелой крышей? Ага, сарай не запирается. Я быстро подошел, открыл застонавшую дверь, зажег спичку.
Гроб на месте. И непохоже, что в нем двойное дно… Чего гадать? Зажег вторую спичку, щелкнул замками, крышка отвалила, пламя погасло, но в дрожащей вспышке мелькнуло мертвое лицо.
Я пулей вылетел из сарая, пронесся к изгороди, оперся о нее руками. Ноги не держали, сверхъестественный трепет охватил. Голубое оконце светилось, но я не пойду к ней, я мужчина и сам справлюсь!
Главное - мне знакомо это лицо… Дрожащими руками расстегнул молнию на кармашке сумки, достал фотографию. Опять зажег спичку, взглянул, преодолевая ужас и отвращение. Не она! Ты ведь знаешь, что не она, и уже догадываешься, кто и что… Это лицо Ангелины - вспомни семейный алтарь в цветах. И вот, уже догадавшись, я не мог сдвинуться с места: страх потаенный, даже не соответствующий по своей глубине моменту - мешал. Розыгрыш. Меня разыграли, как с гробом… а может, подсунули улику. Нехорошие игры, смертные, с душком разложения. Но зеленых пятен на лице не было, да и быть не могло.
Я вошел в дом, взял на кухне электрический фонарик (свет мутный, батарейка садится, но сойдет). Вернулся к гробу. На дне в изголовье лежала белая гипсовая маска. Как я вчера сказал: "Посмертные маски отца и матери уничтожены". Доктор уточнил: "Может, у тебя еще какие были?" Кто ж ее сюда принес? Кабанчик, прошмыгнувший в кустах.
Все это я бормотал вслух, пытаясь заглушить таинственный страх, ассоциирующийся с духом разложения. Может быть, память плоти, пальцев, снимавших маску с лица мертвой. Пальцы одеревенели, никак не мог ухватиться за нее, вынуть из гроба. Наконец справился, фонарик в карман сунул, вышел за порог.
Кто-то шел напротив, через дорожку, в кустах. Я вдруг (продолжая, должно быть, опасную игру) приложил к лицу маску. Раздался крик. Надя метнулась назад к штакетнику, я догнал ее, тоже крича: "Надюш, это я! Гипсовую маску в сарае нашел!"
Мы остановились, тяжело дыша, у самой изгороди.
- Прости, я не подумал, как-то машинально.
- Ты эксперимент провел?
- Да нет… сам не знаю. Это лицо ты тогда видела?
- Кажется, да, - она вся дрожала, я обнимал ее за плечи. - У тебя на кухне свет загорелся, и я… что за маска?
- Посмертная. Одной женщины, она погибла в автомобильной катастрофе.
- А где ты взял?
- Кто-то положил в гроб. Надюша, вспомни точно. Отсвет из окон падал на лицо, да? А человек стоял в кустах?
- Да, вон там, под яблоней.
- То есть фигуры почти не видно было?
- Смутно. Белая фигура, крылья над плечами.
- Если человек, например, в белой рубашке или свитере, поднял руки, придерживая маску?
- Господи, зачем?
- Да чтоб лицо нельзя было увидеть и опознать впоследствии.
- Значит, то был убийца?
- Вполне вероятно.
- А кто маску подложил? Ведь ее раньше не было?
- Не было, конечно.
- Я боюсь, Макс! Поживи у меня, я тебя прошу, хоть до пятницы, до Андрея, пожалуйста, пойдем, - говорила Надя бессвязно. Тебя смертельно ненавидят и во второй раз не промахнутся! Пожалуйста.
- Если только ради тебя… - я осекся: прямоугольные стеклышки соседской веранды вспыхнули голубоватым от тюлевых занавесок светом, и сад наполнился слабым мерцанием. - Тебе уже нечего бояться - ты не одна.
Надя обернулась.
- Ой, Андрей приехал!
- Сегодня, между прочим, понедельник.
- Ой, что-то случилось!
- Погоди, - я взял ее лицо в ладони, вгляделся. - Почему ты сказала, что Котов человек опасный?
- Он на нашей улице то и дело мелькает.
- У него тут невеста в восьмом доме.
- А-а.
- Так вот. Я с ним завтра хочу встретиться и рассказать о новых фактах.
- О каких? О маске?
(Вообще-то чувствовалось, что ей не терпится уйти).
- Не только о маске. О дереве.
- Что это значит?
- "У лукоморья дуб зеленый; златая цепь на дубе том; и днем и ночью…"
- При чем тут Пушкин? Ничего не понимаю!
- Не понимаешь? Правда? - я все смотрел в голубые глаза: неужели человек с таким лицом может лгать?.. - Ну, с слава Богу. Иди.
Она легко коснулась холодными губами моей щеки (уже торопясь, уже не со мной) и ушла.
- До поздней ночи я ждал на веранде братца, не дождался: либо он не имеет к дуплу никакого отношения, либо Надя ему наши разговоры не передает.
23
Кое-как дожив до утра, я позвонил Федору Платоновичу: повидаться, мол. Сейчас занят, выкроит время в течение дня, ждите. Буду обязательно.
Я положил трубку, умилившись на секунду: добрый человек, благородный, безвозмездно возится с такой богемной, отпетой личностью, как я.
Я повторял "добрый", "благородный", покуда слова эти не обрели какой-то абсурдный привкус. Другой эпитет "опасный" - больше подходит. Да почему?.. Тоска. Что за тоска в мусорном запустенье почти три месяца не прибиравшегося жилища. Надо бы хоть пыль стереть - нет охоты. Надо подняться в мастерскую и слушать, слушать "Гибель богов" и вспоминать чье-то лицо, слово, жест… стук, грохот, предсмертный крик, посмертное молчание. Нет охоты.
- Но я все-таки поднялся. Пахнуло приторным "гибельным" ароматом свечных огарков - и словно сердце опалило. "Статуя торжествует!" - сказал я кому-то по телефону. Они, все целые, стояли по своим местам, когда мы с нею выносили новенькую белоснежную "Надежду". "Я не изменял!", "Я не изменял!" Кому? Чему? И черт же дернул меня растянуть ногу, не поехать на кладбище, зажечь свечи и включить… Ну, получил бы по кумполу там… Надо туда съездить, взглянуть на надгробье со статуэткой.
Я подошел к окну, отодвинул занавеску. Брат с сестрой, оба в белом, красивые и загорелые, играют в теннис. Значит, ничего страшного не случилось. А вообще, любопытное совпадение, что братец явился именно вчера. И почему, собственно, он не на службе?.. Вот сейчас мячик залетит в дупло векового дуба, а там уже ничего криминального нету!
Пролетела птица, я проследил за ней взглядом, и вдруг заметил на улице Федора Платоновича. И вновь, как в первую нашу встречу, пронзило меня странное ощущение… как будто земля из-под ног уходит. Он стоял на противоположной стороне (высокий, лысый, в темно-сером костюме и, в цвет, галстуке, с портфелем в руках) и наблюдал. За мной?.. Нет, за дачей Голицыных.
Нет, недаром она сказала: "опасный человек". Пересек мостовую и взялся за щеколду калитки. Я поспешил вниз.
Мы сели за столик под розовым светильником. Котов достал из кармана пиджака фотографию трех товарищей, положил на столешницу.
- Фирмачи твердо опознали вас, - объявил и закурил.
- Как выяснилось, Федор Платонович, именно я приобрел гроб для жены Колпакова Нели.
- Я так и понял. Что же касается второго приобретения, то оно совершилось 5 августа, за неделю до вашего побега из больницы, сразу же как вы очнулись. Заказ сделан по телефону.
- А оплата?
- 4-го некий мужчина позвонил продавцу (ну, молодой, прыщавый, помните?). Сказал, что гроб нужен срочно по такому-то адресу, и что в "Скорбный путь" будет выслан телеграфный перевод за гроб и перевозку. Перевод пришел на другой день, и рабочий фирмы (я с ним побеседовал) сразу же на грузовике доставил товар Любезнову Максиму Николаевичу.
- Да как же в Змеевке не видели?
- Гроб привезли уже в сумерках в сильный ливень. И. как и было договорено по телефону, поставили в сарай.
- Извещение о получении денег сохранилось?
- Движение денег я проследил: они были посланы с главного телеграфа.
- Так надо сверить почерк на заполненном бланке…
- Сверил. С почерками Колпакова, Золотцева и Голицыных. Никто из них бланк не заполнял. По моим наблюдениям, писала пожилая женщина. Ну, обычный прием - кого-то попросил: рука, мол, отсохла, будьте любезны… Словом, этот "Скорбный путь" ничего не дал. С большой долей вероятности могу сказать: дорогой подарочек преподнесен либо доктором, либо ювелиром. Вы до 12 августа из больницы не отлучались; Голицыны, как я понимаю, в похоронах Ангелины Колпаковой не участвовали.
- Нет, конечно.
- Теоретически они могут знать о фирме "Скорбный путь", но… маловероятное совпадение.
Тут я предъявил ему узелок (в который раз отметив вкус покойницы к блестящему, холодному, серебристому, "лунному"… "ведьмочка" - оценил ювелир) и рассказал кое-что. Федор Платонович рассмотрел каждую вещицу и сложил в портфель: на экспертизу.
- Да ведь очевидно - крови нет.
- Может быть, тщательно замыта.
- Так ведь времени не было.
- Мы не знаем, когда этот узелок положили в дупло.
- Но такой напрасный риск…
- Почему напрасный? Не думаю. Вещи спрятаны в необычное место - значит, преступник оказался в обстоятельствах экстраординарных.
- Например?
- Вдруг подъехали наши сотрудники… или я, скажем, подошел.
- Стало быть, он прятался на соседнем участке, когда вы делали обыск?
- Возможно. Собаку-то я только на третий день раздобыл. Кто мог знать про дупло?
- С земли оно не видно - только из моей мастерской или с мансарды соседской дачи. Брат с сестрой знают, конечно, играли в детстве. Ну, а мои друзья…
- Могли увидеть из окна, понятно. Но вот это действительно риск - спрятать вещи убитой почти у вас на глазах.
- В глубине дупла, никто не обнаружил бы, кабы не птицы. Они растрепали узелок.
- Если на вещах замытая кровь, - заявил Федор Платонович решительно, - это, наверняка, дело рук кого-то из Голицыных. Человек невездесущ… совершенно нереально за полчаса расправиться с вами, с женщиной, ее раздеть, одежду постирать, спрятать, скульптуры уничтожить, труп схоронить и исчезнуть бесследно!
- Может, не бесследно, - тут я предъявил ему посмертную маску и еще кое-что рассказал.
- Вчера вечером после столь необычной находки я позвонил своим так называемым друзьям - никого не застал.
Больше всего Федора Платоновича поразило, что за мной кто-то следит.
- Непонятно, чего ради… Чем дальше углубляешься в эту историю, тем непонятнее. Вы еще на кладбище заметили?
- Кажется, еще в Москве… "заметил" - не то слово.
- Но какие признаки?
- Тревога, жуткое ощущение опасности… вдруг охватывает время от времени.
- Вы мне раньше не говорили.
- Я считал это следствием травмы, болезни. Казалось, ужас приближается, когда я вот-вот что-то вспомню. Но вчера… нет, еще раньше, мы с Семеном в Темь шли - проявился некто в кроссовках. А уж этой ночью! Ручаюсь: кто-то убежал от меня в лес.
- И вы дали понять своим друзьям, что начинаете вспоминать происшедшее?
- Я, действительно, вспомнил стук! Или… кто-то вправду стучался?