Настала очередь Инги. Она улыбалась, что стало совсем неожиданным для свидетелей происходящего, и смотрела только на следователя, не обращая никакого внимания на Петера, будто его и не было в кабинете. И начала шаг за шагом рассказывать об истории взаимоотношений режиссера и актрисы, как об этом ей говорила сама Лора. И в качестве свидетельств назвала несколько фамилий других знакомых Лоры, которые могли бы с успехом подтвердить сказанное Ингой.
Одним словом, вопрос "экстренного похудения" не раз обсуждался подругами даже и в присутствии матери покойной, которая считала, что ее девочка совершает непростительную глупость. Но у Лоры был единственный аргумент: клятвенное обещание режиссера дать ей роль Дездемоны, но только при условии… и так далее. Оттого и срок избирался Лорой самый крайний - 28 дней.
А дальше - известно. Кстати, уезжая в Москву, режиссер дал слово актрисе, что именно за время этого отпуска он разведется со своей супругой, чтобы затем заключить брак с Лорой. И этот вопрос также муссировался среди знакомых актрисы. То есть, иначе говоря, актриса и не могла поступить иначе, ибо жесткие условия, в которые она была фактически поставлена своим "женихом", не оставляли ей иного выхода. Вот она и торопилась.
Ковельскис пытался несколько раз перебить Ингу, но следователь останавливал его резким жестом. И тот понемногу сникал. Неприятно, конечно, когда твое белье выворачивают наизнанку и демонстрируют публике.
Но Инга пошла дальше. Покончив с Лорой, она перешла к новым обвинениям - уже против себя. Она вдруг заговорила таким искренним, таким скорбящим тоном, будто вот тут, прямо на глазах у той же, изумленной публики, решила сознаться в своих ошибках и горьких заблуждениях. Турецкому стало даже нехорошо оттого, что она до такой крайней степени "разоблачается и выворачивается" перед этим… Петером.
Цитируя Петера, который пытался, показной объективности ради, не унижать Лору за ее "глупое, ничем не мотивированное, самостоятельное решение", - она стала рассказывать о том, как у нее на квартире "великий режиссер" и "великая актриса" многократно занимались любовью. Вынужденно находясь в соседней комнате, Инга постоянно слышала жаркие уверения режиссера в вечной любви, которым не поверить могла бы только бесчувственная, деревянная чурка. И все обещания, и "великие" планы - творческие и житейские, - рождались и провозглашались у нее "на слуху". Да, были моменты, когда Инга искренне завидовала подруге, была рада за нее, обретавшую подлинное счастье с любимым человеком и наставником, потому что и сама поверила бы щедрым речам "великого и гениального".
Наверное, это обстоятельство также сыграло весьма неприглядную, как теперь выяснилось, роль и в ее судьбе - уже после смерти Лоры. Это произошло, когда режиссер, раздавленный отчаяньем, явился к ней домой, чтобы "вспомнить потерянную любовь и заглушить в себе горечь прощания со своей богиней!". Инга фактически буквально процитировала его, объясняя это обстоятельство тем, что подобные речи и признания ей не часто приходилось слышать в своей жизни.
Тут Ковельскис не выдержал и с неподдельным гневом воскликнул, что не желает далее слушать потоки низкой клеветы, изливаемой на его безгрешную и чистую голову. Тем более, женщиной, известной всем своим "легким поведением".
- Все, что я вынужден выслушивать в этом кабинете, не имеет к делу, по поводу которого я вызван вами, господин следователь, решительно никакого отношения! Я протестую и, вероятно, буду вынужден довести мой протест до вашего прокурора.
На лице Инги не дрогнул ни один мускул.
- Нет, почему же, - спокойно возразил следователь, - как раз имеет, ибо объясняет следствию известные мотивы вашего поведения. Я ведь еще не цитировал госпоже Радзиня ваших высказываний относительно ее поведения, ее инициатив? Не так ли? Поэтому давайте не будем торопиться. Продолжайте, пожалуйста, Инга Францевна.
И она без тени смущения продолжила свой рассказ о том, как Петер разыграл перед ней такое безутешное горе, что немедленно вызвал естественную, ответную реакция, свойственную каждой женщине, - пожалеть и утешить бедного, такого красивого и несчастного служителя муз! И он, добившись таки своего, с необыкновенной легкостью сменил личные "ориентиры". Вплоть до того, что даже прикинул вслух, как она выглядела бы в роли Дездемоны! Фантастика? Ничуть, но она категорически отказалась, ибо не собиралась становиться актрисой, даже если бы он сам "курировал" ее. Образ Лоры еще был слишком свежим перед ее глазами.
Что еще она может сказать? Ну, как оказалось, он действительно занимался с Лорой обыкновенным сексом, потому что она хорошо умела это делать. Но подспудно, что понял только теперь, когда оказался в постели у Инги, окончательно убедился, что любит, и прежде любил, только ее одну! "Великий артист", он был настолько активен, убедителен и блестящ в демонстрации своих "искренних чувств", что Инга, может и сама уже того не желая, действительно поверила ему. Как всякая дура, как дикарка, привлеченная и покоренная блеском словесной мишуры. И снова, уже теперь на нее, посыпались обещания немедленно жениться: только не отказывай мне в своей страстной любви! Впускай в свое "гнездышко", где так уютно моей душе! Так ради чего это все постоянно разыгрывалось?
Задав сей явно риторический вопрос, Инга с дьявольской усмешкой выдала такое, причем не щадя себя, что Турецкий с Дорфманисом только переглянулись.
- А чтоб не лишиться бесплатного наслаждения в моей постели, а заодно и поддержать свой пошатнувшийся имидж с помощью ловко разыгрываемой активности в расследовании причин гибели актрисы. Хотя он предпочитал это делать чужими руками, - того же Бруно, который должен был следить за продавцом, ее руками, - чтобы не самому общаться с продавцами-преступниками, а оставаться чистеньким и в стороне.
В театре, продолжала Инга, что хорошо известно, очень не одобряли его неискреннего, наигранного поведения в трагической ситуации. Самой же Инге это стало окончательно понятно после ее телефонного разговора из кабинета адвоката, во время которого Петер обрушился на нее с чудовищными обвинениями за то, что она его якобы "подставила". Перед кем? Перед законом? А разговору тому имеются два свидетеля, присутствовавших при нем. Они наверняка подтвердят всю низость поступков господина Ковельскиса, никак не рассчитывавшего на то, что эти его поступки и речи станут известны кому-то постороннему…
Потом она рассказала о Бруно, который привозил ей деньги на лекарство от Петера и, очевидно, очень рассчитывал на ее благосклонность. Он, видимо, сам решил либо, что вероятнее, режиссер так его информировал, что пятьсот евро предназначены ей за оказанные Петеру сексуальные услуги. Мол, дорогая женщина, но зато и… так надо понимать. Такой вывод она сделала потому, что этот Бруно немедленно предложил ей добавить к переданной сумме еще из своего кошелька: мол, он тоже, как и Петер, может заплатить ей хорошие деньги за… ну, чего теперь объяснять! Мерзость это была и гнусность! Инга швырнула в лицо Бруно конверт с деньгами и заявила, что отказывается помогать Петеру, пусть сам занимается своей авантюрой. Но Петер, в ответ на ее возмущенный звонок, умолил, упросил согласиться помогать ему и дальше, пообещав морально и физически уничтожить этого негодяя Бруно, посмевшего… и так далее.
Может быть, все дальнейшее и стало результатом тщательно спланированного "великим режиссером" спектакля?
И далее Инга "выкинула" очередной номер, на который Турецкий с Дорфманисом отреагировали уже с искренним восхищением. Она сказала следователю:
- Если лично у вас есть еще ко мне вопросы, я готова ответить на любые, в пределах того, что мне доподлинно известно. Если же их нет, я попросила бы разрешить мне покинуть ваш кабинет. Мне глубоко отвратителен сидящий напротив мужчина, в кавычках, абсолютно лишенный стыда, совести и нагло лгущий даже в такой, крайне важной для установления истины, ситуации. Как же я не сумела разглядеть эту мерзость и пошлость?!
Ковельскис в буквальном смысле рот разинул: уж от такой недалекой, по его убеждению, и похотливой девки услышать подобное в свой адрес, - это превыше всяких сил! И он начал наливаться краской, готовый немедленно сорваться и продемонстрировать здесь весь свой гениальный артистический темперамент. Но следователь его опередил. С вежливой улыбкой он ответил:
- Благодарю вас, госпожа Радзиня, за искреннее сотрудничество со следствием и помощь в установлении истины. Вы свободны. А если появится необходимость, вы разрешите вам позвонить, чтобы уточнить отдельные факты?
- Да, разумеется, - улыбнулась и она в ответ. Поднялась и вышла, скользнув по режиссеру равнодушным взглядом, как по пустому месту. Точнее, по обычному конторскому стулу.
- Я могу…?! - привскочил режиссер.
- Нет, - отрицательно качнул головой следователь и холодно пояснил: - У меня к вам еще есть ряд серьезных вопросов и уточнений в ваших прежних показаниях… Но я вас долго не задержу, - закончил он с брезгливой усмешкой.
- А он - молодец, этот ваш Лацис, - сказал Турецкий.
И Дорфманис, копируя жест Саши, показал большой палец и одобрительно покивал…
- Остальное меня, честно говоря, не интересует, - Александр Борисович махнул рукой и пошел к двери. - Это уже - дело вашей техники. Если только Лацис действительно захочет прижать этого… козла. И вызвать на свою голову общественный скандал. Но одно его действие в настоящий момент может позволить ему полностью взять этого режиссера под свой жесткий контроль.
- Да? И какое, Саша?
- Лазарь, дорогой, ты и сам прекрасно знаешь, и вряд ли тебе нужна моя подсказка. Фоторобот, конечно, мы ж с тобой говорили об этом. Чтобы снять с себя все подозрения, этот тип будет вынужден помогать полиции составить субъективные портреты бандитов, с которыми общался ночью в их доме. У него нет альтернативы.
- Да, да, разумеется. Я не упустил, просто подумал, что, может быть, еще очередь не подошла? Но если и ты считаешь, что Лацису пора переходить от разговоров с Ковельскисом к конкретному делу и начать давить на него, то я, пожалуй, зайду и подскажу ему. Точнее, напомню. Ты прав, действительно пора, нечего тянуть, как это?.. Кота за хвост?
Я ведь тоже так думаю… А ты хорошо поработал. Она выглядела очень и очень… убедительной.
Турецкий со сдержанной улыбкой развел руками, словно оправдываясь, что, мол, никакой личной его заслуги в "выступлении" Инги нет. Он уже убедился, что она оказалась умнее и находчивее, чем он предполагал.
- Это уже не я, Лазарь, это она сама такая. Видно, от природы. Смелая женщина…
- Умна, бесспорно. Аты… как ты относишься… к той, прошлой истории?
Дорфманис знал от Турецкого о причинах гибели Эвы, сам же помогал искать преступника.
- Как, спрашиваешь? С горечью, Лазарь, с большой горечью…
- Да, я тебя, наверное, понимаю. Они ведь были, я помню, близкими подругами, да? Очень интересно…
Александр Борисович не стал уточнять, что именно показалось Лазарю интересным, а сделал ему "ручкой" и отправился догонять Ингу…
- Ну как я тебе? - нейтральным тоном независимой женщины спросила она, когда они с Сашей вышли из прокуратуры. И кинула на него острый, мгновенный взгляд.
Он сдержанно улыбнулся и, наклонившись к ее ушку, ответил:
- Только не гордись, но был момент, когда я просто влюбился в тебя. Увы… жаль, что не могу, как говорится, сделать это всерьез и надолго.
- Было бы плохо? - быстро спросила она.
- Очень. И ты это сама прекрасно знаешь. Но не стоит путать истинную любовь даже с самым замечательным и восторженным увлечением. Увлекаясь, мы совершаем массу глупостей, но счастливы, удовлетворяя и себя, и друг друга. А любовь… опасная штука, черт возьми, - произнес без всякого пафоса.
- Сказать правду?
- Сказать, - он улыбнулся и, обняв ее плечо, прижал к себе.
- А я и не хочу влюбляться в тебя. Это было бы действительно слишком серьезно и… нехорошо, нереально, ненужно… Я ни у кого не хочу тебя отнимать… Зато теперь я прекрасно знаю, почему безумно завидовала подруге. Вы были сумасшедшие в своем увлечении. Я тоже хочу, Саша… Ну, придумай что-нибудь, пожалуйста! - она таким нежным и жалобным взглядом уставилась на него, что другое сердце и не выдержало бы.
- Ингушка, мы обязательно что-нибудь придумаем…
А про себя добавил: "Когда-нибудь…"
И они отправились на вокзал, чтобы прокатиться в Юрмалу на электричке: Александр Борисович давно на ней не ездил, - все машины да машины…
Глава десятая
ЛАВИНА
Очень не хотел Петер Ковельскис помогать полиции и участвовать в составлении "субъективного портрета" "шефа", которого так, слышал он сам, называли те, кто его похитил. Одно дело просто кратко описать человека двумя-тремя штрихами, - как он выглядит, во что одет, а совсем другое - вспоминать каждую индивидуальную черточку лица. В первом случае, ты ничем не рискуешь, похожим на твое описание может стать любой прохожий - ну, через одного. А, создавая точный портрет, ты сильно рискуешь тем, что об этом узнают бандиты и не простят, естественно. Очень не хотелось, но упрямый - иначе не скажешь - следователь популярно объяснил, что может означать упорное нежелание важного свидетеля помочь расследованию тяжкого, по всей видимости, уголовного преступления. И не известно, как это обстоятельство отразится в дальнейшем на отношении к известному деятелю культуры его коллег. Этот "мягкий" фактор перевесил даже страх перед тем неприятным типом, правда, Петер поспешил предварительно заручиться все-таки обещанием следователя не разглашать его участие в создании фоторобота. Мол, ему вовсе не нужна такая слава, она может помешать его творчеству.
Следователь ухмылялся и кивал, соглашаясь. Ему-то все эти прохиндейские ходы режиссера были более чем понятны. И в этом смысле он готов был положительно оценить помощь, оказанную ему со стороны адвоката и его московского друга, которого тот представил ему. Вызванная по их совету для проведения очной ставки, Инга Радзиня лихо расправилась с чопорным и самоуверенным режиссером, опустив его, что называется, ниже порога. И очень своевременным оказался их же совет составить фоторобот главного преступника - "шефа" - исключительно силами самого режиссера, чтобы окончательно сбить с него спесь и гонор. Кстати, потом отдельные детали можно будет подкорректировать, привлекая уже задержанных преступников: увидев, что полиция вышла на их "шефа", те сильно упираться не станут, зарабатывая себе определенные очки для последующего судебного разбирательства.
Разумеется, Марис Эдуардович Лацис и сам бы подошел к таким решениям, но, когда подсказка появляется в самом начале расследования, ею не каждый сумеет правильно и вовремя воспользоваться. А Лацис умел прислушиваться к советам старших и более опытных коллег.
Ковельскис только на допросе казался крепким орешком. Но, как выяснилось позже, он уже здорово "прокололся", когда в весьма недружеских, мягко выражаясь, тонах "понес" свою любовницу. Она сама в том охотно призналась, заставив его крепко понервничать. Считая себя, и видимо, не без оснований, крупнейшим театральным деятелем республики, режиссер, конечно же, не желал окончательно вешать себе на шею те события, причиной которых сам и явился. Чести они ему не могли принести. А женщина быстро и безжалостно поставила его на место, умело сняв с себя все его обвинения и уличив его во лжи. После ее ухода он уже больше помалкивал, подыскивая себе новые аргументы, с которыми у него было туго, судя по всему. И предложение принять участие в составлении фоторобота застало его врасплох. Ведь он же так ярко "живописал" свои впечатления от пребывания в доме уголовников, что сказать теперь: "Я не помню", - просто не мог. Никто б ему не поверил, и это было бы воспринято как нежелание помочь в расследовании. И он очень страдал от этого. Вот и надо было давить на него, пока не перегорел.
Режиссера быстро перевезли в Экспертно-криминалистический центр при Департаменте уголовной полиции, где его ждали специалисты, и те немедленно навалились на него с вопросами, не оставляя свидетелю времени на посторонние размышления.
А Лацис тем временем, зная уже, что теперь Ковельскис никуда не денется, вызвал на допрос Андриса Грибоваса. Из троих, задержанных в квартире женщины, этот, самый старший из них, Андрей Грибов, был при Советах сотрудником милиции в звании капитана. После освобождения Латвии он оказался совершенно не у дел и с бандитами связался, вероятно, по той причине, что ничего другого делать просто не умел - в той же милиции. Вот на него и решил надавить Лацис, как на более опытного из троих. Уж он-то точно должен знать о послаблениях, гарантируемых преступникам органами правосудия за их помощь следствию.
Именно эту главную мысль и постарался следователь донести до Андриса. Ему показалось, что тот и сам уже об этом подумывал. Прежде - ни одной судимости, явного криминального прошлого тоже не просматривалось. Профессия на сегодняшний день - развозил лекарственные препараты по заказчикам, давал рекомендации по части их употребления. Вроде никакого криминала. Он и теперь готов был отстаивать свою первую версию посещения квартиры госпожи Радзиня. Да, он привозил ей лекарственные снадобья, да, увидел в таком соблазнительном виде, фактически полураздетой, что, наверное, ни один нормальный мужчина не упустил бы возможности найти свой интерес на этом плодородном поле. Ну не получилось, так что же, казнить за это? Но тогда придется пересажать половину мужского населения!
- А господин Голомка, ваш напарник, тоже так считает? - поинтересовался, как бы между прочим, Лацис.
- Именно так. Я сам ему предложил. Такие женщины, как подсказывает мне опыт, не стесняются брать деньги за свои услуги.
- Превосходно. Поэтому вы и отправились по пожарной лестнице, с оружием в руках?
- Ну… - на миг замялся Андрис. - У нее мог кто-то уже быть. Нет, мы, разумеется, не стреляли бы, но припугнули, и он бы сам убежал! - Андрис улыбался, рассчитывая на понимание.
- Откуда у вас оружие?
- У меня от прежних времен, точнее, после разгона бывших органов, была возможность защититься от тех преступников, которые считали, что я мог поступить с ними несправедливо. А старых врагов хватало, мне часто угрожали. И пистолет был моим табельным оружием, каюсь, что я его не сдал. Но со мной ведь и поступили несправедливо, обидели, оскорбили мое человеческое достоинство, по сути выгнали на улицу…
- С достоинством - позже. А что, припугнуть-то пришлось?
- К счастью, нет, - убежденно заявил Андрис.
- А режиссеру тогда зачем угрожали, с колпаком на голове к своему "шефу" возили?
- Какого режиссера? - удивился Андрис. - Не знаю такого. Когда? Мы же к женщине собирались…