– Ну, Фея, ты и завела на радостях! – ухмыльнулся Лобанов. – Тебе, наверное, проблеваться надо. Было – и было, а потом прошло. Все равно назад его не вернёшь. И чего вы, бабы, только о мужиках плачетесь, будто других скорбей нету?
– А это и есть моя главная скорбь!
Наталья с вызовом прищурила свои прекрасные карие глаза. Всегдашняя лёгкая улыбка пропала с её уст, и лицо выглядело напряжённым, злым.
– Андрей был задвинут на своих лошадях, на трюках и карате. Баба ему была нужна только для постели, а так он меня почти не замечал. Я сидела дома одна, как собака. Думала, ребёнком займусь – не сбылось. Да, завела себе любовника! Просто с горя, потому что муж мой приползал поздно вечером, весь вымотанный тренировками и съёмками. Он ведь жуткий эгоист, все мысли только себе. Нет бы поговорить, утешить, пообещать, что всё будет хорошо. Нет, все должны только вокруг него вертеться, как вокруг Солнца. Короче, залетела я снова, а сама не знаю, от кого из них. Фирмач тогда у меня был уже, иностранец. А тут Андрей возьми да позвоночник сломай! Конечно, я в шоке была, даже плохо помню, как решилась на аборт. Главное, думала, всё разом оборвать, не упустить шанс. Озирский и здоровый-то был ещё тот фрукт, а больной и вовсе, как я думала, в могилу меня загонит. Врачи никаких шансов ему не давали. Кто же знал, что он такой упрямый? Другие-то каскадёры, когда травмы получали, часто спивались, катились по наклонной. Кое-кто и руки на себя наложил. Думаю, что без Ленки, царствие ей небесное, и тут так же было бы. Что ж, я рада, что она двоих детей Андрею родила. А я вот и одного не сумела…
– И чего ты воешь до сих пор? – грубо спросил Лобанов, опрокидывая в себя энную стопку водки. – Вы оба живы и здоровы. Молодые ещё, найдёте себе утеху. Поглядела бы с моё на горе людское, чтобы каждый день – одни покойники, по-другому бы запела. Хорошо тут у тебя! – Матвей оглядел банкетный зал отеля. – Не моя контора с ломаной мебелью! Зажралась ты тут, Фея!
– Не понять тебе, полену, – всё тем же безжизненным голосом ответила Наталья. – Это надо женскую, тонкую душу иметь. Я всё вспоминаю, как пришла в больницу, в Куйбышевскую, документы на развод подписывать. Андрей на меня так грустно посмотрел, а потом подписал. Не выругал, не ударил. Не в его это характере, чтобы таким смиренным быть. Думала, матом покроет при всех…
– И не мешало бы, – заметил Лобанов. – Он, наверное, слабый был после операции. Под наркозом всё иначе видишь.
– Так что мне делать-то, ребята? – Наталья тоже выпила водки, не закусывая. – Как мне поступить?
– В монастырь иди, – махнул рукой Матвей. – Там грехи замолишь.
– Ну тебя, я серьёзно! – Фея спрятала мокрый платочек в ридикюль.
– И я серьёзно! Если гложет червь, разговорами его не вытравишь. Мне вон тоже перед сыном стыдно, а высказать ему это не могу. И бросить дело тоже никто мне не позволит. Взял бы сына домой, а кто заниматься с ним будет? Нинка покойная часто снится, особенно к дождю. И все глядит на меня с укором, всё глядит. Я б даже и в монастырь скрылся, так ведь Ювелир и там меня сыщет…
Матвей вспоминал всё это, пока ехал до Гаврской. Вряд ли Наталья успела позабыть о тех разговорах – было всё три дня назад. Вот теперь и поглядим, как ты любишь Озирского, когда ему небо с овчинку покажется! Правильно тот колдун сказал – только искупить тяжкий грех можно, и кровью очиститься.
Матвей уже привык к мысли о неизбежном самоубийстве. Он хотел умереть в одиночестве, где-нибудь в лесу, чтобы враги не издевались над ним в последнюю минуту. И после не волокли бы труп за ноги по земле, и не прыгала бы голова по корням, оставляя мокрый тёмный след, стукаясь затылком о землю. Лобанов пришёл к этому решению и теперь оберегал его ревниво, зорко, отчаянно. Он боялся, что не доедет до Натали, и какой-нибудь самосвал врежется в его машину, размазав кишки по металлу.
Одежда прилипла к телу от страха и жары. Несмотря на рано сгустившиеся сумерки, из-под земли парило. Объезжая сосны, Матвей всё-таки подрулил к двенадцатиэтажному дому, где жила Наталья. Эх, знать бы три дня назад, спросил бы код! А так придётся ждать здешнего жильца, чтобы открыл дверь и впустил. Святое ведь дело, хоть бы повезло сейчас, и Фея была дома!
Матвей выбрался из машины, отошёл подальше, но в Натальиных окнах на восьмом этаже не увидел света. Неужели зря прокатился, и придётся искать другой выход? Озирский ведь переехал недавно, и где теперь его квартира, Матвей не знал. Впрочем, вряд ли люди Ювелира дадут ему во второй раз встретиться с Андреем, да ещё накануне поездки к стеклотаре…
Тощая тётка в очках, которая гуляла с кошкой на проспекте Тореза, оказалась из этого подъезда. Матвей влетел на лестницу следом за ней, перепугав до родимчика. Тётка заорала, кошка зашипела, но Лобанов уже бросился вверх по лестнице, не дожидаясь лифта, и только на четвёртом этаже пробормотал запоздалые извинения, которых тётка, конечно, не расслышала.
Песок на его зубах так и скрипел, язык был, как деревянный. Его подташнивало то ли со страху, то ли после той трапезы на Кантемировской. Но, во всех случаях, о своём здоровье Матвей уже не думал – это осталось в прошлом. Лишь бы подольше ждали его на кладбище, думали, что приедет прямо в засаду. Али Мамедов приглашал его на ночь и на утро – видимо, тогда и собирались разом покончить и с Озирским, и с Лобановым. Дело слишком серьёзное, раз замочили троих свидетелей. А где трое, там и четвёртому всегда место найдётся…
Около Натальиной финской двери Лобанов вытер изуродованные кладбищенской грязью кроссовки, пригладил встрёпанные волосы и позвонил. Сразу ему не открыли, но Матвей продолжал навить на прозрачную янтарную кнопку с отчаянием обречённого, и в квартире то и дело взрывалась заливистая соловьиная трель. Он знал, что Наталья вряд ли сейчас уедет куда-нибудь, потому что перед сменой в гостинице она подолгу занималась своей внешностью – принимала ванну, приглашала парикмахера и косметолога прямо на дом. Навещали её и портные, и дизайнеры – словом, жила современная Фея на широкую ногу.
Матвей не ошибся, и, наконец, послышались лёгкие, скользящие шаги. Гость между делом подумал, что, возможно, Наталья сейчас не одна. В гостинице у неё бизнес, а тут вполне может быть любовь, и потому надо подготовиться к худшему. Впрочем, Лобанов сейчас в таком виде, что его вряд ли можно принять за Натальиного сердечного друга…
– Кто там? – сонно спросил мелодичный голос хозяйки.
Она, кажется, зевнула и сладко потянулась. Может быть, сегодня вообще в гостиницу не собиралась, а взяла выходной. Сама себе хозяйка, и может решать, оставаться дома или вновь молотить с фирмачами.
– Я, Лобанов! – ответил Матвей торопливо. – Открывай быстро!
– Ой! – Фея удивилась, потому что Лобанов никогда к ней сюда не приезжал. Да и адрес узнал вовсе не от неё, а от Юляши Чернобривец. Она же и показала Наташкины окна, а вот код подъезда Матвей тогда не спросил – не было нужды. – Ты, Мотя? Чего надо-то? – Наталья, похоже, сомневалась, впускать его или нет.
– Я сказал – открой! – Матвей еле удерживался, чтобы не послать её по-матерному. – Дело срочное к тебе. Не тяни – хуже будет! Ты меня знаешь – я хипишиться зря не стану.
Отворив, Наталья появилась на пороге своей шикарной квартиры в купальном, белом в алую полоску, халате. На голове у неё был накручен тюрбан, а лицо густо намазано каким-то розовым кремом. На ногах у неё сверкали восточные тапочки с загнутыми носами, совершенно не идущие к этому халату.
– Дай войти-то! – Матвей плечом вклинился в щель плечом. – Ты одна дома? Или кто-то есть?
– Я в таком виде гостей не принимаю, как ты знаешь! – с досадой сказала Наталья. – Из ванны меня вытащил, придурок! В чём дело-то? Мне через три часа в гостиницу ехать…
– Ничего, сойдёшь, – сквозь зубы сказал Матвей. – А чего приехал? Да вот дело-то какое… – Он вытащил пачку "Столичных", без разрешения закурил. – Мужа твоего бывшего собираются прикончить. Тебя это колышет или нет? Ты ведь, помнится, в ресторане каялась, жалела его. Не знала, как вину загладить. Теперь прошёл заскок или нет? Хочешь ещё Андрею помочь? Или это так, для романтики говорила?
– Прикончить? – Наталья между делом быстро стирала с лица крем, чтобы не выглядеть смешно. Не накрашенные её глаза выглядели вовсе не так заманчиво, а треугольная мордашка побледнела. – Андрея? Откуда ты взял это, Мотя?
– Откуда бы ни взял, правду говорю! – всё так же, полушёпотом ответил Лобанов. – Мне уже нельзя в ментовку ехать, могут по дороге замочить. За мной "хвост" пустят вот-вот, потому что Ювелир, падла, решил на меня всехние дела повесить. А сообщить на Литейный про всё это обязательно нужно, поэтому езжай ты. На денёк пропустишь свой отель, не рассыплешься. Один раз предала Озирского, так хоть сейчас выручи его. Я-то уже приговорённый, а про тебя они пока, думаю, не вспомнили. Да и вряд ли Ювелир подумает, что ты своего бывшего спасать будешь…
Матвей вдруг сполз по стенке, уселся на пол и вцепился пальцами в спутанные волосы.
– Погоди… Посижу немного тут, у тебя и пойду. Ладно, что до тебя добрался – уже свезло. Не хочу у тебя подыхать, да и собираться тебе нужно. Его, Андрея-то, к одиннадцати зовут на "стрелку", на Смирнова, а ехать туда ему никак нельзя. Не вернётся он оттуда – век воли не видать! Езжай так быстро, как только сможешь. Послушай меня немного, чтобы растолковать всё смогла ментам!
– Да говори же, говори, блин! – Наталья, не снимая тюрбана с головы, провела Матвея на кухню, усадила за хорошенький овальный столик. – Телись, в натуре! Кто его убить-то хочет? Ювелир? Почему, интересно?
– Значит, есть причина.
Матвей смотрел на довольно-таки просторную, десятиметровую кухню, обставленную по лучшим заграничным каталогам, но ничего по этому поводу не думал. Среди всей этой глянцевой прелести амбал в грязном камуфляже смотрелся совсем уж нелепо, но ни сам Лобанов, ни Наталья сейчас этого не замечали.
– Ты Ювелира-то знаешь лично?
– Знаю, конечно! – Наталья присела напротив. – Слушай, может, выпьешь чего-нибудь? Умыться хочешь? Ты на себя-то посмотри! Я быстро всё сделаю…
– Да некогда мне умываться! – взорвался Лобанов. – Вот бабы, суки. Только бы им прихорашиваться! Каждая минута сейчас дорога, понимаешь? На том свете и такой сойду, ты обо мне не печалься. Значит, с Ювелиром ты знакома? Спала, что ли? – не стал стесняться Лобанов.
– Нет, хотя не отказалась бы, – так же откровенно ответила Фея. Они с Лобановым, сами того не замечая. Пересыпали свою речь самым грязным матом. – Он недавно в "Прибалтийской" гулял, вместе с одесскими своими кентами и племянницей. Хотел меня снять, уже за столик пригласил – так Элеонора, племянница, помешала. Я ж знаю, что Ювелир – клиент щедрый, ласковый, никогда не обидит. Да, видно, не судьба. Он Нору любит очень, перечить ей не хочет. Почему-то я не показалась ей, не знаю. Короче, не заработала от щедрот Ювелира. Да, точно! – Наталья аж подпрыгнула на табуретке, вспомнив о чём-то. – Ко мне же его парень приходил, Пашка Шурдут. Сперва подбивал клинья насчёт романтического ужина для своего босса – когда Элеоноры с ним не будет. А после вдруг об Андрее заговорил – почему развелись, не хочу ли отомстить и так далее. Я ответила, что во всём сама виновата, и мстить не собираюсь. С этим связано, да? – Наталья испуганно смотрела на Матвея. – Чего ж вдруг Ювелиру потребовалось Андрея-то кончать? Без него, что ли, ментовка гигнется? Захотят, так и другие Ювелира посадят…
– Может, и гигнется, – серьёзно сказал Лобанов. – По крайней мере, такой, как сейчас, уже не будет. Всего я тебе рассказывать не стану, да и времени нет. Знай только, что муж твой бывший – не простой мент, не как другие. От него там очень много зависит, в их работе. Пропади он куда, и ОРБ станет трудно. А Ювелиру, наоборот, очень даже хорошо…
Заросший подбородок Лобанова дёргался, а в углах глаз выступили слезинки. Ему хотелось скорее рассказать обо всём Наталье и уйти, уехать подальше, забиться в какой-нибудь лесок. Здесь рядом Сосновка, но почему-то вспомнился Шуваловский парк. И потянуло туда – теперь уже навсегда.
Несчастная вся их семья оказалась – отца убили в пьяной драке, а перед этим мать, ещё молодая, умерла от родов. Мачеху он искалечил сам, а одна из сестёр отравилась каким-то ядовитым корнем из-за несчастной любви. Потом Нинка, бывшая супруга, под машину угодила на шоссе, когда в посёлок с работы возвращалась. Наверное, и у сына будет страшная судьба – если его проклятый отец сейчас же не сгинет.
– Наталья, ты меня сейчас пять минут послушай! А потом сразу же садись в свою "тачку", езжай на Литейный, – глотая слёзы, попросил Лобанов. – Раньше этим отделом рулил Горбовский, а теперь Петренко. Запомнила? Скажешь, что хочешь с ним поговорить об Андрее. Слышишь, что очень срочно! И передашь всё, слово в слово. Пусть кенты выручают его по-быстрому. Совсем мало времени осталось, а столько ещё сделать надо. Слушай! – Лобанов понизил голос, хотя рядом никого не было. И заговорил, не отпуская Натальиной руки, глотая слова, откашливаясь и путаясь.
А она жадно, очень внимательно слушала, кивала головой, стараясь ничего не упустить, и теперь не выглядела испуганной. Наоборот, Наталья была благодарна небу, пославшему ей этот шанс, о котором она совсем недавно говорила тому же Лобанову за праздничным столом. Говорила, даже не подозревая, как скоро сбудутся её мечты. О том, чем это может грозить её самой, старалась не думать, чтобы не расслабляться, не отвлекаться. Она всегда порхала по жизни, как бабочка, и сейчас смело полетела на огонь, даже не подозревая, что прекрасные крылышки её скоро сгорят. Ей было весело, жутковато и интересно слушать Матвея, который, конечно же, вовсе не собирался кончать с собой. Наталья никогда не верила в плохое, и это очень долго помогало ей жить…
Матвей плохо помнил, как спустился вниз по лестнице, как сел в машину и завёл мотор. Опять ничего не случилось, и "девятка", виляя между соснами, спокойно выехала на проспект Энгельса. Лобанов гнал её к Выборгскому шоссе, и потом – к выезду из города, к Шуваловскому парку, куда почему-то хотел забиться, будто затравленный зверь.
По-осеннему пёстрые кроны деревьев манили его, обещали защиту и помощь, чем-то напоминали родное Лодейное Поле, Подпорожье, откуда родом была его мать. Так сладко, так пьяно пахло вокруг. И жалко было расставаться со всем этим прекрасным миром. Но Матвей твёрдо знал, что расстаться всё равно придётся, и случится это очень скоро.
Он шёл и шёл, натыкаясь на деревья, и из-под ног сыпался песок. Матвей миновал уже Парнасскую гору, углублялся всё дальше в парк, и голова его постепенно становилась блаженно-пустой. Страх испарился, на душу снизошла благодать. Сначала он вспомнил, как прощались с Наташкой на пороге квартиры, и она клялась непременно добраться до Литейного, всё рассказать там и попросить о помощи.
А после вспомнилась кривая берёза в их деревне, плывущие в студёной воде толстые не ошкуренные брёвна, которые, налезая одно на другое, крутились в середине реки. Они вставали торчком и снова падали, вздымая фонтаны брызг. А по берегам валялась кора, которая так приятно пахла, особенно по осени, как сейчас – свежо, остро. Он, Мотька, собирал куски коры и делал из них лодки. Потом, вместе с другими пацанами, пускал судёнышки вниз по течению и бежал сзади, чтобы как можно дольше не упускать свой кораблик из виду.
И рядом, хохоча, визжа, падая в мелкую воду и снова вскакивая, неслись его друзья. Мотька прыгал вместе с ними, орал от восторга, свистел в четыре пальца, кидал в реку камешки, которые должны были много раз проскакать по поверхности воды, прежде чем утонуть. У него всегда был самый лучший кораблик, и камень скакал дольше, чем у других, и бегал он быстрее, и свистел, как Соловей-Разбойник.
Тогда он был ещё совсем ребёнок, и забывал, что дома больше нет матери, а есть мачеха. Она была именно такая, как в сказках – злая и драчливая. На Мотьку и двух его сестрёнок-близняшек, Глафиру и Анфису, градом сыпались подзатыльники – просто так, без всякой вины. Мамке не на кого было оставить корову, она стала рожать дома, не поехала в больницу. Но случилось несчастье, открылось кровотечение, а помощь вовремя не подоспела. Оставила она троих сироток, а отец через год женился на бухгалтере из их леспромхоза. А потом по пьянке пошли стенка на стенку с мужиками-шабашниками, не поделили выгодную работу. Получил батька нож в живот; неделю промаялся и тоже помер.
И сейчас, на песчаном откосе, среди сосен, на него вдруг нахлынула звериная тоска. Матвей только что обожал этот мир, но вдруг возненавидел его. Острая боль пронзила грудь, и липкий страх смерти пополз по телу. Не умри тогда мамка, не пошёл бы Мотька в зону ни в первый, ни во второй раз. Никогда бы при мамке этого не случилось, а, значит, не было бы и ничего другого.
Не осталась бы инвалидом на всю жизнь побитая лопатой мачеха, не прятал бы Мотька трупы по безвестным могилам, не закрывал "цинки" с драгоценностями на кладбищах, не ставил бы там фальшивые надгробья. И Артёмку, сына, не бросил бы грудным, не обрёк бы его на страдания и слёзы. И Нина была бы жива, потому что всё могло сложиться совсем иначе…
Лобанов понял, что дальше идти не может, и остановился. Он совершенно спокойно, будто пачку сигарет, вынул из-за пазухи "макаров", сбросил предохранитель. Осмотрелся вокруг, попрощался с белым светом, с огненной осенью, с низкими уже тучами – совсем такими, как в детстве. Молитву Матвей никак не мог вспомнить, поэтому просто перекрестился, жадно вглядываясь в шафрановые полосы заката, которые так хорошо были видны отсюда, с горы. А потом прижал воронёное дуло к правому виску и сразу же, зажмурив глаза, спустил курок.
Испуганные выстрелом птицы тучей поднялись над вершинами деревьев, а сосновые иголки посыпались на затылок и спину Матвея, который упал лицом в муравейник. Вывалившийся из его руки пистолет съехал по песку на спутанные корни сосны, и вторым пластом его совсем засыпало…