- Вагон! Ермоленко встретился с Бугровым и уточнил все, что требуется. Сахаров Михаил Данилович бежал вместе с Бугровым из заключения в феврале сорок пятого года во время транспортировки лагерного эшелона на запад. Обстоятельства побега и события, ему предшествовавшие, очень интересны, но это не телефонный разговор. Главное же в том, что Бугров лично знал Сахарова, сражался с ним бок о бок в Словацких Татрах и даже получил от него фотокарточку, на которой они сняты вместе на биваке партизанского отряда Славко Бенека. Второе: Бугров категорически утверждает, что Сахаров погиб в марте того же года, когда он в составе партизанской пятерки прикрывал переброску отряда в горах. Погибли они близ Махалян на Братиславском шоссе. Там и похоронены, и памятник им поставлен - гранитная глыба с именами, среди которых и Сахаров. Снимок этот тоже имеется.
- Значит, Бугров не очевидец гибели Сахарова? - перебиваю я.
- Нет, но он принимал участие в захоронении погибших. Кроме того, одному из группы прикрытия, хотя и тяжело раненному, все же удалось спастись. Это Янек Ондра, бывший пулеметчик отряда. Сейчас он директор одного из телевизионных ателье в Братиславе.
- Вот что, Коля, - опять перебиваю я, - немедленно после разговора со мной свяжись с Братиславой. Попроси товарищей помочь нам. Пусть постараются найти этого Ондру и взять у него письменные показания о гибели группы прикрытия, и Сахарова в частности. Объясни товарищам срочность всего этого дела…
- Уже связались, - не без гордости сообщает Корецкий. - Ответ ожидаем сегодня же.
- Лады, - говорю я, - дальше. Бугрова - в Москву, сам понимаешь. Вместе с Ермоленко и всей документацией по делу. Тоже сегодня.
- Уже вылетели. Будут часам к шести, если в пути ничто не задержит. - В голосе Корецкого уже звучит торжество угадавшего все шесть номеров в очередном тираже "Спортлото". - Теперь, я думаю, Александр Романович, можно и к старухе. К псевдомамаше Сахарова. Сослаться на то, что это какой-нибудь другой Сахаров, ей не удастся. Он все рассказал Бугрову: и кто его мать, и где она живет и работает. И об отношениях с ней рассказал. Не очень, оказывается, любила она сыночка. Парень о вузе мечтал, а она его работать заставила: деньги, мол, дома нужны. Учеником к мяснику на рынок определила; мясники, говорит, теперь лучше инженеров живут. А уходя в свой последний бой, Сахаров так и сказал Бугрову: "Найдешь, если жив будешь, в Апрелевке матушку, так передай ей, что подарков не шлю, а если умереть придется в бою, так умру с честью, ни имени своего, ни Родины не опозорив". Бугров бы так и передал, если б нашел ее по приезде, ну а потом, как мы знаем, по совету однополчанина своего передумал. Я полагаю завтра же ее навестить и поговорить по душам, благо основания для такого разговора у нас имеются, если, конечно, - добавляет он, - не будет других указаний.
- Будут, Коля, - говорю я, понимая, как огорчу я сейчас человека. - Навещу ее я, и не завтра, а сегодня же вечером. После того, как встречусь с Бугровым.
Корецкий долго молчит, так долго, что я уже начинаю думать, не произошло ли где-нибудь разъединения на линии.
- Ничего не понимаю, - доносится до меня наконец его недоумевающий голос, - вы откуда говорите, Александр Романович?
- Из Батуми, Коля. И в течение ближайшего часа отбываю в Москву.
- А как же Сахаров?
- Пока он мечется по городу в поисках билета на самолет. Надеется попасть в Москву раньше меня.
- И вы допустите?
- Нет, конечно. Его сопровождает в странствиях целая опергруппа, надежно его блокирующая. В конце концов, если понадобится, прибегнем к крайним мерам.
- Будете брать?
- Зачем? Просто попросим по-хорошему не покидать теплохода до прибытия в Одессу.
- На теплоходе палуб много, кают еще больше, а пассажиров по пальцам не сосчитаешь.
- Зато выход один, Коля. К трапу.
- Можно и через борт. Вплавь, если плавает. А плавать он умеет - в гестаповских школах и не тому выучат.
- Умеет, Коля! И до берега доплывет - что днем, что ночью. Только к борту его не подпустят.
- Что ж, вам виднее, - не очень охотно соглашается Корецкий.
Пусть огорчается. Дело есть дело.
- Задержи Бугрова и Ермоленко до моего прибытия, - заканчиваю я разговор. - Надеюсь, до семи буду, если погода позволит. Постарайся к этому времени и Ондру найти. Сам понимаешь, как важны сейчас его показания. Бугров плюс Ондра плюс памятник на могиле Сахарова - вот наши три роковые для Гетцке карты. И пиковая дама из Апрелевки ему уже не поможет.
Я расстаюсь с Корецким, но телефон меня не отпускает. Звонит городской аппарат. Мгеладзе слушает, говорит что-то по-грузински и передает трубку мне.
- Докладывает Лежава, товарищ полковник, - слышу я знакомый баритон. На этот раз рапорт старшего лейтенанта суховат, точен и лишен "вольностей" вроде "генацвале" и пресловутого "объекта", оброненных им в телефонной беседе с симпатичной стенографистской Нинико. - Звоню из отделения милиции морвокзала, куда только что доставлен задержанный нами гражданин Сахаров. Прорваться ему не удалось ни в Сочи, ни в Тбилиси. Правда, на железнодорожном вокзале через носильщика достал билет на тбилисский скорый, но проинструктированная нами милиция задержала и носильщика и незаконного владельца билета, добытого спекулятивным путем. Конечно, потом их отпустили, а билет вернули в кассу для продажи в порядке живой очереди. Гражданин Сахаров в очереди стоять не захотел, а помчался в порт. Задержись мы хотя бы минуты на две, он бы ушел: как раз в этот момент отходила от причала "Комета" в Сухуми. Он уже прыгнул с пристани на борт, но Торадзе успел все-таки остановить судно. Прямо с причала мы и доставили задержанного в отделение милиции. Задержание объяснили, как вы приказали: есть, мол, подозрение, что он выдает себя за другого, и требуется проверить подлинность его документов. Задержанный гражданин Сахаров проявил спокойствие и выдержку, не ругался и не кричал, только сказал, что обжалует незаконное задержание в прокуратуру города. Ни я, ни Нодия при этом не присутствовали - держимся в стороне, ведь нам еще придется встречаться на теплоходе, - а участвуют в задержании Торадзе и Гавашели. Так какие же будут указания, товарищ полковник?
- Сейчас приеду. Предупредите об этом задержанного, не называя моей фамилии. Все.
На моих часах без пяти три. Рейсовый самолет в Москву в шестнадцать сорок. Говорю Мгеладзе:
- Спецрейса не надо. Обеспечь место в рейсовом. У меня еще полтора часа. Успею.
Через десять минут я уже у морвокзала. Машину на подходе останавливает Лежава.
- Докладываю, товарищ полковник. Задержанный Сахаров вместе с Торадзе и Гавашели находится в дежурке отделения милиции. Жду ваших распоряжений.
- Думаю, что Сахарова следует отпустить, пусть вернется на теплоход. А вам необходимо продолжить за ним наблюдение, как мы условились. Будьте наготове. Еще раз учтите: пловец первоклассный. В разговор не вступайте, но, если спросит что, отвечайте вежливо и по существу. Ко мне в каюту не допускайте: болен, мол. На теплоходе буду завтра. Тогда и поговорим.
Сахаров при виде меня не удивлен и не рассержен - видимо, был уверен, что приеду именно я.
- Что за детские игры? - спрашивает Сахаров, когда мы остаемся одни.
- Это не игра, а операция по задержанию государственного преступника. - Тон у меня официален и строг.
- Есть уже ордер на арест? - ухмыляется Сахаров. - Покажи.
- Это не арест, а задержание гражданина Сахарова по подозрению в том, что он не то лицо, за которое себя выдает.
- Так ты же не в милиции работаешь, Гриднев.
- Дело гауптштурмфюрера Гетцке проходит по моему ведомству, Сахаров.
- Партбилетом рискуешь.
- Ничуть. Нарушения процессуальных норм не будет. Твердо надеюсь, что буду иметь все основания просить прокурора о превращении твоего задержания в арест.
- А если не дождешься?
Я развожу руками, стараясь подчеркнуть огорчение.
- Тогда твое счастье. Вернешься в Москву к своим арбатским пенатам.
Сахаров молчит, долго думает, поджав губы, потом с явным удовольствием (как это у него получается, не понимаю) лениво потягивается и говорит:
- Есть смысл подождать, кавалер Бален де Балю. Считай, что предложение принято.
И мы выходим вместе, как два вполне расположенных друг к другу спутника по морскому пассажирскому рейсу. Торадзе и Гавашели исчезают, а Лежава и Нодия, видимо, следуют за нами, должны, хоть даже я их не замечаю.
Уже выходя из лифта, решаюсь сыграть. Полузакрыв глаза, прижимаюсь к стенке и тяжело вздыхаю.
- Что с тобой? - спрашивает Сахаров.
- Сердце, - выдавливаю я с трудом, - по-ша-ли-вает… - И еще раз вздыхаю, приложив руку к груди.
- Я провожу тебя до каюты, - говорит он.
Я, молча кивнув, соглашаюсь. Он доводит меня до двери, но, прежде чем открыть ее, я шепчу:
- Не вздумай удрать. Как бы я сейчас ни чувствовал себя, тебе все равно не уйти. Возьмут тут же, у трапа. Я не бросаюсь словами, ты знаешь. - И, открыв дверь, хрипло говорю удивленно встречающей меня Галке: - Валидол!
Сахаров, по-моему, еще стоит за дверью, и я, приложив палец к губам - молчи, мол, - сажусь на койку и продолжаю шепотом:
- Валидола не требуется. Как только Сахаров уйдет, я незаметно должен уйти.
- Значит, все-таки летишь?
- В шестнадцать сорок.
- Вернешься завтра?
- Рассчитываю.
- А мне как держаться?
- Главное, поддерживай версию болезни. С Тамарой и Сахаровым встречайся как можно реже. Держись сдержанно и огорченно. Все-таки я заболел и вынужден лежать в каюте.
И мы расстались, чтобы встретиться завтра в Новороссийске.
Москва
МИХАИЛ САХАРОВ
Я иду по широкому рабочему коридору, такому же родному и близкому, как и коридор моей московской квартиры. Останавливаюсь у двери со знакомой табличкой, стучу.
- Входите, - отвечает голос Корецкого.
Я вхожу и с удовольствием - не скрываю этого - наблюдаю немую сцену. Ермоленко и Корецкий. Что в их молчаливом приветствии? Радость или смущение, тайное недовольство от внезапного визита начальства или скрытый вздох облегчения, снимающий какую-то долю ответственности, тяжелой и, несомненно, тревожащей.
- Из Домодедова? - спрашивает Корецкий.
- Ага.
- Почему же не позвонили, Александр Романович? Мы бы машину прислали.
- Подумаешь, Цезарь прибыл. Добрался и на такси.
Я сажусь в кресло напротив Ермоленко, оставляя Корецкого на моем привычном месте за письменным столом, на котором теперь нет ни одной бумажки. Педантичный Коля, или, вернее, если принять во внимание звание и возраст, Николай Артемьевич Корецкий, в отличие от меня прячет все папки в сейф или в ящики стола, оставляя девственно чистым зеленое сукно под стеклянной плитой.
- А где же Бугров? - спрашиваю я удивленно.
- В столовой, - отвечает Ермоленко. Он без пиджака, в одной тенниске: в Москве тоже батумская жара. - За полчаса до вас прибыли. Я-то успел перекусить, а ему не удалось.
- Со щитом иль на щите? - лукаво осведомляюсь я.
- Темпов не учитываете, Александр Романович, - обижается Ермоленко. - Стали бы мы с Бугровым спешить, если б Фемида нам не содействовала. Да и Фортуна тоже.
Любит высокий стиль.
- А ну-ка без риторики, юноша. Серьезно. С чувством, с толком, с расстановкой. Докладывайте.
- По порядку, Александр Романович?
- С апрелевской разведки.
- Хотелось бы начать с матери Сахарова, но о ней в заключение. А начнем с соседей. За тридцать лет они переменились - кто умер, кто переехал, кто и до войны Сахаровым не интересовался. Помнит его один Суконцев, старик пенсионер. "До войны, - говорит, - складный мальчишка был, бедовый, но услужливый. Как-то раз в огороде помог, разок или два вместе на рыбалку ходили. А после войны только и видел его мельком, когда к матери на машине приезжал, - сначала на "Победе", потом на "Волге". Бородатый, солидный, словно директор треста; на меня даже не взглянул, не то чтобы поздороваться да старика вспомнить. Но я не расстраивался: кто он мне? Не сын, не племяш, я старше его на двадцать лет - мог и запамятовать: подумаешь, десяток окуней когда-то вместе выловили". С опознанием Сахарова соседями, как видите, не получилось. А довоенных дружков его я не нашел - ни парней, ни девушек. Даже странно, Александр Романович, показалось, словно их ветром сдуло. Указали мне на двух: Алексея Минина, одноклассника, - вместе с ним призывался, а после войны в местном продмаге работал, - так он за несколько месяцев до возвращения Сахарова трагически, можно сказать, погиб: ночью его на шоссе грузовиком сшибло. Кто сшиб, как, почему - неизвестно. Грузовик, оказывается, накануне со стоянки угнали, а потом где-то у Вострякова бросили. Начальник милиции так и сказал: "Пьяная авантюра - угнали, сбили, испугались, бросили". Никого не нашли. Второй, кто бы мог опознать Сахарова, тоже отпал: мясник с рынка Василий Жмых - у него Мишка Сахаров до призыва подручным работал. Так опять задача. Пил Жмых крепко. В армию его не взяли - хромой; жена бросила, детей не было - вот и пил с рыночных доходов. А когда Сахарову вернуться, Жмыха мертвым в канаве нашли: делириум тременс, как говорят врачи. Смерть от перепоя - не придерешься.
Я делаю предостерегающий жест рукой - остановись, мол, погоди. Навязчивая мысль приходит в голову, я еще ее осознать не могу, но Ермоленко уже понимающе улыбается:
- Тоже ухватились, товарищ полковник? И меня зацепило. Почему это два человека, единственные два человека, которые близко знали довоенного Сахарова и могли бы опознать его при встрече после войны, вдруг оба почти в одно и то же время погибают якобы от несчастного случая?
- Не торопись, Ермолай, не кроссворд разгадываем, - прерывает его Корецкий. - Признаков насильственной смерти не было. Теперь тем более их не найти - дело давнее. Гипотезы о неслучайности нам ничего не дают.
- Но подтверждают версию о проникновении фиктивного Сахарова в Советский Союз. Видимо, настоящий Сахаров был похож на Волошина-Гетцке. Их свели в лагере - об этом вам, товарищ полковник, Бугров расскажет, он слышал все от самого Сахарова. Ну а потом как обычно: уничтожение документов, фотокарточек и образцов почерка "довоенного" Сахарова… Примеры работы фашистской разведки нам, к сожалению, известны.
- Кстати, - перебиваю я, - каковы данные экспертизы по идентификации почерков?
Корецкий вынимает папку, в которой на видном месте красуется любительское фото памятного мне по Одессе черномундирного гестаповца Гетцке и светловолосой Герты Циммер, симпатичной немочки с арийским профилем. Несмотря на отсутствие бороды и тридцатилетнюю разницу в возрасте, при желании можно увидеть и сходство между бритым Гетцке и бородатым Сахаровым. Но только при желании - прокуратура и суд могут и усомниться. Сходство почерков, уже известное мне из телеграфных переговоров с Корецким, - надписи на обороте карточки и расписок Сахарова на документах из комиссионного магазина, - более определенно. Экспертиза подтверждает идентичность (по наклону букв, и по расстоянию между ними, и по характеру нажима), но делает все-таки оговорочку. Экспертов несколько смущают те же тридцатилетняя дистанция между образцами и отличие немецкой остроугольной готики от округленной плавности русского рукописного текста. Если судья не буквоед, оговорочка, быть может, роли и не сыграет, но кто знает, равенство Гетцке - Сахаров и тут может быть не доказано.
- Зато с Бугровым порядок, - утешает меня Ермоленко и, зная мою шахматную страстишку, добавляет: - Классический эндшпиль, товарищ полковник. Смертельный и неожиданный ход конем.
Но мне почему-то невесело.
- Документы по версии Бугрова подобраны? - спрашиваю я у Корецкого.
Вместо ответа он так же молча извлекает из стола вторую папку, в которой несколько фотоснимков и сообщение из Братиславы в двух экземплярах - перевод и оригинал. На первом, явно любительском снимке, но снятом при хорошем дневном освещении, два бородача в овечьих меховых безрукавках и немецких солдатских сапогах, должно быть снятых с мертвых фашистских карателей. В руках у обоих "шмайсеры". Позади каменный горный уступ и прилепившаяся к скале тощенькая сосенка. Как я ни вглядываюсь в лица, не нахожу в них ничего знакомого. На обороте снимка надпись по-русски, сделанная, по-видимому, трофейной авторучкой: "Другу и соратнику Ване Бугрову на память о хорошем дне. Много фашистских сволочей под этой скалой полегло. Михаил". А ниже - другой текст, тоже по-русски, но другими, более свежими чернилами и другим почерком: "Снято в конце марта сорок пятого года в Словацких Татрах после разгрома отряда немецко-фашистских карателей".
- Внизу это Бугров написал, - поясняет Корецкий. - Вот этот слева, ростом поменьше. А это - Сахаров, - указывает он на бородача со "шмайсером", стоящего у края обрыва. - Вот его увеличенное изображение, сделанное уже у нас в лаборатории.
На этом снимке крупно лицо бородача, чем-то напоминающего Волошина-Гетцке. Но только чем-то. Может быть, лоб и нос похожи, может быть, шрам, вгрызающийся в бороду на щеке. Но, в общем-то, лица разные: и бороды непохожие, по-разному растут и завихряются, другие глаза, другие губы. Я сравниваю лежащий рядом снимок Сахарова из комиссионки, лишний раз убеждающий, что действительный Сахаров отнюдь не двойник фиктивного - так, случайное сходство, даже не близкое, а весьма поверхностное сходство лиц, которое можно увидеть в фототеках "Мосфильма".
- Ни малейшего сходства! - радостно утверждает Ермоленко, выхватывая у меня карточку Сахарова-Гетцке. - Все другое: и глаза-щелочки, и борода из парикмахерской. Вот шрам только…
Торопится парень с выводами. Жаль даже охлаждать его. Но это делает за меня Корецкий:
- Есть сходство, увы. Хоть различий, конечно, больше, но различия-то и могут обернуться против бугровской версии. Ведь снимков довоенного Сахарова у нас нет. На кого он похож, на того или на этого? И спросить некого, кроме мамаши. Вот тут-то и есть закавыка.
Он прав: закавыка действительно есть, но есть и возможность ее обойти.
- Передай снимки по бильдаппарату в Одессу. Пусть проверят у Волошиной, какой из двух бородачей больше похож на ее сына. Пошли сейчас же. Может, к утру и ответ получим. Мне все равно раньше завтрашнего утра не вылететь.
Корецкий уходит со снимками, и мы остаемся одни. Ермоленко молчит из деликатности, не решаясь заговорить первым. Молчу и я. Думаю… Все-таки различия лиц на обоих снимках - это наш шанс, а не наших противников. Они, эти различия, подкрепляют нашу основную версию. Бугров лично знал человека на фотокарточке, снятой в партизанском краю в Словакии, знал его и живым и мертвым, видел простреленное тело его в кустарнике близ Михалян, где стоит сейчас приземистый гранитный обелиск с выбитыми на нем именами погибших. Я беру снимок и читаю:
ЯРОСЛАВ МИТИЧ
АНТОН ГОЛЕМБА
МИХАЛ САХАРОВ