…Можно длинную жизнь прожить рядом с человеком, так и не узнав, каков он собой, что таит в душе, на что способен сегодня, каким окажется в следующее мгновение, а вот иногда, если уж очень посчастливится, можно за короткое время, в промежутке двух странных ночей точно угадать человека, и по вздоху его, по блеску глаз, по улыбке совершенно правильно понимать, о чём он сейчас думает, и какие удивительные картины встают в эту минуту перед его мысленным взором.
Марьяна была уверена, какими словами Глеб будет говорить ей о своём любимом океане. И была рада, что именно она слышит в такую ночь его рассказ.
– …Океан кормит. И неплохо. Однажды наш экипаж сильно поиздержался в чужом порту на ремонте, за полгода береговой жизни мы истратили все свои авансы, поэтому капитан и разрешил мне, а я был тогда вторым помощником, отвечал за продовольствие, организовать кормёжку ребят продуктами, рассчитанными на длительный предстоящий рейс. Но предупредил всех, что на промысле нам придётся дружно питаться только тем, что поймаем. Мужики согласились.
В Гвинейском заливе мы тогда промышляли желтопёрых тунцов – гигантских стремительных рыб со скорбно сжатыми ртами. Каждый – больше ста килограммов, плотные и вкусные особи.
Повар в том рейсе был асом в своём деле, баловал нас так, что экипаж даже и не чувствовал, что все макароны, колбасу и консервы мы давно уже съели на берегу.
Главным блюдом были тушёные тунцовые рёбрышки. Толщиной с палец, а мясо у жёлтопёрых – не хуже качественной телятины, сочное, розовое! Не отличить.
Мы много работали, уловы радовали десятками тонн, аппетит у коллектива был соответствующий.
Сложился обеденный ритуал – и никто даже не подумал изменить его до конца рейса – на второе всегда подавались тунцовые рёбрышки. Кто-то просил по два, кто – по три штуки. По четыре не съедал никто – слишком сытно, а повар страшно сердился, если на тарелках оставалось недоеденное. Кусок хлеба – в подливку, компот из сухофруктов – на третье, лучшего и не могло быть!
– Ну, разве ты не перфекционист?!
– Я – реалист, с уклоном в поклонение низменным инстинктам.
– Не верю!
– Хочешь, я прямо сейчас наглядно продемонстрирую, как поступают настоящие мужчины с колбасными запасами, случайно обнаруженными в домашних холодильниках не верящих им женщин?
– Ага! Всё-таки моя колбаса привлекает гурманов?!
– Ещё как. Вообще-то я выгодный – ем мало.
– Есть шанс доказать это…
И под серой луной, и на смятых простынях, и за крошечным кухонным столиком они продолжали удивляться, каждое мгновение имея возможность видеть друг друга по-иному.
Верхний свет просторного абажура делал близкое лицо Марьяны пронзительнее, чётче, старше, но Глеб точно знал, что оно всё равно прежнее – первоначальное, как и в то самое цветочное утро, чуть растерянное и неуловимо упрямое.
А она впервые в своей жизни ощущала совсем рядом пристальный взгляд такого близкого ей и одновременно отдалённого от всех остальных людей мужчины.
Они вместе чувствовали, как недолог миг такой встречи, что совсем скоро расставание…
Именно поэтому и было важным для них успеть многое услышать, а спросив, как можно больше узнать, да так, чтобы потом, когда что-то на протяжении жизненного пути непременно позабудется или слукавит память, или придётся некоторое из услышанного исказить с целью собственного удобства, быть уверенным, что всё остальное – правда.
– А вообще-то из меня не получится хорошего повара.
– Почему?
– Чувствую, что чрезмерно брезглив для такой профессии.
– Тянет часто мыть руки?
– Нет, тут другое, скорее изобилие собственных условностей. Самое невозможное для меня – грязный нож. Не помню когда, но однажды я решил, что грязь на острой стали оружия или инструмента – это дико, и теперь любой нож, который оказывается поблизости от меня, я тщательно мою. Даже чужой, не говоря уже о своих, привычных. Не могу представить себе меча короля Артура в бараньем сале или с остатками засохшей вражеской крови…. Из других бытовых примеров – всегда стремлюсь унизить человека, жующего прилюдно семечки. Мерзкое зрелище. Брезгливое, до рвоты, отвращение вызывает и общественное, групповое сосание кальянов…
– Всегда и везде? Может это болезнь у тебя такая сложная, гигиеническая, не помню уж её названия-то, а?
Марьяна смеялась, глядя прямо ему в глаза, а Глеб улыбался в ответ сам и ничуть не смущался именно такому вниманию.
– Нет, конечно же, не всегда! Вот техническая грязь – это не грязь, приходилось мне есть и сырую картошку, и хлеб, наполовину с дорожной глиной, и гальюны драить голыми руками…. Но вот нож – он всегда должен быть чистым!
– Я тебе верю.
– Это хорошо.
В эти минуты капитан Глеб думал о многом. Говорил – тоже, но пока не о самом главном.
– А ещё я не умею болеть…
– Это вообще здорово.
– Мне нравится смотреть, как ты пьёшь чай, смешно закутавшись в халат. Хочешь, я принесу тебе чаю?
– Хочу. Неси.
…Далёкий свет на кухне, шипенье чайника и осторожный стук чашек делили весь мир надвое.
В усталости такой странной ночи Марьяне начал сниться удивительный сон.
…Как будто она знала человека, который долго стремился к вершине.
Это была его единственная цель, его жизнь, его страсть.
Он лез, ломая ногти, оставляя на скалах капли крови.
Марьяна ясно слышала, как ещё в начале пути кто-то из опытных людей сказал ему, что в этих горах он будет один, поэтому нужно быть предельно осторожным. Он знал, что сорвется – никто не поможет, друзья далеко внизу.
Она знала, она видела, как ради своей вершины он жертвовал многим, лез, полз, карабкался. Ломал пальцы, снова лез. И вот.…
Нет, до сверкающего пика ему было ещё очень далеко, вокруг были только грозные камни, он оглядывался: есть ли эта вершина?!
На одной из холодных скал этот человек встретил другого человека, тоже осторожного, и так же неимоверно израненного. С первых слов, с первых же взаимных взглядов они решают: "Дальше – в одной связке!". Но нужны ли им теперь их вершины?! Безусловно! Какие? Неважно….
Они вместе. Теперь каждый из них знает: кому-то одному упасть уже не получится – погибнут оба. Все движения, решения и дела – теперь в заботе не о собственном одиночестве, а о жизни двоих.
Марьяна кричит в огромную пустоту: "А как же вершина-то?!".
И сверху, гулко и невидимо ей отвечает голос: "…Вершина ждет других одиночеств, которым ещё предстоит встретиться на пути к ней".
– Ваш чай, уважаемая.
– Что?! Я задремала?
– Ты уснула.
– А ещё отец мне в детстве рассказывал историю, я плакала…
Взъерошенная коротким сном Марьяна действительно забавно закуталась в свой халат и осторожными глотками пробовала чай.
– Вкусно!
– Шоколад поломать?
– Давай!
Всё ещё тихо за окном.
Там постепенно возникали, конечно, какие-то автомобильные шумы на дороге, но как-то неуверенно, не по-рабочему, не активно.
Скоро будет воскресное утро.
Скоро…
– Отец видел, как я трепетно отношусь к разным червячкам, к лягушатам, курицам, поэтому как-то, без умысла, и рассказал мне про случай своего детства. Множества других историй и не надо, чтобы дочка с тех пор стала доверять отцу…
Он, ещё маленький, с родителями, жил в послевоенной степи. В их зверосовхозе разводили норок, лисиц, а на корм этим ценным пушным зверям готовили много разной другой животины. Гнали табуны старых лошадей, рефрижераторами возили из дальних степей тысячи черепах, однажды из незакрытой машины они расползлись по всему поселку, с хрустом лопались в грязи под колесами машин и тракторов.
Как-то летом в посёлке появилось целое стадо осликов или ишаков, маленьких, ушастых, их тоже пригнали на убой, на корм чернобуркам… Папа со своими друзьями-второклассниками пробрались тогда на ферму, угнали себе по ослику и стали кататься на них по делам: на рыбалку, купаться на озеро. Наивно думали, что убыль незаметная для такого-то огромного стада, да и ишачки были уж очень удобные, ласковые, игрушечные.
Но директор поймал двух мальчишек, оштрафовал их родителей. В те-то строгие времена… Мальчишек наказали, а они решили отомстить. Ночью открыли все ворота фермы, и выгнали осликов на картофельное поле. Под утро в посёлке возникла страшная паника.
Ослики были упрямыми, не поддавались ни строгим крикам, ни командам, никак не табунились, разбежались по двое, по трое, весь коллектив зверосовхоза замучался их ловить! Ну, никак не получалось! И картошка на глазах у всех гибнет, и учтённое государственное имущество разбегается. Тогда директор, сам, на персональной машине, приехал к пацанам, на улицу, с мольбой-просьбой: "Ладно, берите каждый себе по ослику, пользуйтесь! На забой вернёте. Только помогите их сейчас всех собрать!".
Мальчишки согласились. А на время массового осеннего забоя они все убежали из поселка на озеро. Плакали без стеснения там весь день, зажимали уши, чтобы не слушать далёкие стоны ишачков на ферме…
– Твои родители живы?
– Да, стареют потихоньку.
– И моя матушка седая совсем…
– Не грусти.
– Мой девиз – "Спокойный среди бурных волн".
– Тре…
– Тридцать три.
Из кухни в комнату, с чашками и подносом, капитан Глеб Никитин ходил опоясанный большим банным полотенцем.
– А ещё…
– Тоже печальное?
– Нет, скорее наоборот! В школе коллеги как-то по случаю рассказывали. Семья пенсионеров на время отъезда доверила молодожёнам, детям давних знакомых, свою дачу. Мол, и те отдохнут от родителей, вроде как подарок им на медовый месяц, да и дача не останется без присмотра. И, главное, об оставленной там живности нужно было позаботиться: о коте и черепахе. Первые дни молодые ребята честно звонили старикам, что всё хорошо, что к ним в загородную резиденцию приезжают интересные гости, что они устроили там уже не одну вечеринку, а потом как-то подозрительно замолчали…. По приезду хозяев тех ждало честное признание, что сначала с территории их дачи пропал кот, а потом – убежала черепаха. Старики упрекали молодожёнов: "Что же вы пили-то там, со своими гостями-то, если от вас уж и черепаха сбежала…?!".
– Держи, вытри руки.
Глеб подал Марьяне полотняную салфетку.
– И чашку давай, отнесу.
– Спасибо, было очень вкусно!
– Очень, правда?
С подносом в руках, босиком, в полотенце, капитан Глеб оглянулся, сурово оглядывая беззаботную в тёплом сумраке, но совершенно искренне облизывающую со своих пальчиков остатки шоколада, женщину.
Заметив выражение его лица, Марьяна расхохоталась.
– Я ж и позабыла, что ты – повелитель!
– Сейчас отнесу посуду – придётся вспомнить.
– Ого!
– И учти – это самые серьёзные намерения.
Потом кто-то из них выключил уже почти ненужный ночник.
Шторы к этому времени стали совсем прозрачными, но, несмотря на первые проявления естественного серого света, взаимная дремота настойчиво выползала из тихих углов комнаты к ним на смятые подушки, а разговор всё чаще сбивался на повторение отдельных медленных фраз.
– Эй, фотограф! Такой ненадёжный сон тебе не к лицу!
– Отстань…
– Хорошо. На этот раз – пощада.
Капитан Глеб с решительностью встал, поднял с пола большое полотенце, забросил его себе на плечи и направился в ванную. Горячий душ, и сразу же – холодный, снова горячий, а потом ещё холодную воду – на ноги, на шею!
– Фо-то-граф, а…
– За-стре-лю…
– Из-че-го…?
– Из чувства свирепейшей несправедливости, вот! Держись!
Окончательно решив проснуться, Марьяна вскочила ногами на кровать, стремительно прыгнула на мокрые плечи Глеба, и они вместе опять рухнули на простыни.
– Так не пойдёт! Я – чистый и прохладный, а ты…
– А я – красивая и приятная на ощупь, вот!
– Не спорю. Тогда с тебя кофе.
Если женщина приносит капитану Глебу Никитину такой вкусный и горячий кофе, то почему бы и не разрешить ей позадавать ему вопросы о других женщинах?
– А то, что говорят о жёнах моряков, – это правда?
– А что про них говорят?
– Ну, что почти всегда у них заканчивается изменами, и всё такое, прочее…
– Не уверен на все сто процентов, но основания для таких разговоров, несомненно, имеются…
– Да не смейся ты, я же серьёзно!
– Я – тоже.
– А твой личный опыт?
Покусывая губу, Марьяна внимательно следила за взглядом Глеба.
– Опять мелкое шпионство? Снова вторжение в прошлое, в безвозвратно ушедшую личную жизнь главного героя?!
– Нет, я просто про твой опыт…
– Мой опыт?
Глеб задумался, поморщился, качнул плечом.
– Одинаково презираю и людей, которые пытаются меня обмануть, и тех, кто в моём присутствии упрямо пытается совершить очевидную глупость. Остановить женщину, пытающуюся сделать мне больно, – это как бой с тенью. Ненастоящий бой, не на смерть, не на поражение…. Она же слабая! Руки проваливаются в пустоту, если мой удар силён и безрассудно смел; если же я хитёр и в мышцах ещё остаётся энергия про запас, для движения, которое меня бы в нужную минуту, расчётливо, остановило, – то это не порыв!
Был случай, она уходила – и нужно было в те мгновения говорить самое важное, самое искреннее.… Я говорил, но она ушла, хлопнув дверью, не выслушав, мои слова провалились в пустоту. Осталась горечь. Убеждал себя в том, что, начни я тогда хитрить и заранее убеждать её остаться, а она бы осталась, то наступило бы страшное разочарование…
Радость, безумная, огромная, счастливая, только тогда, когда я всей силой ударю врага или у меня получится всей страстью и нежностью удержать или возвратить женщину.
– А возраст женщины, по-твоему, для её поведения имеет большое значение?
– Конечно. Например, безуспешно весёлые дамы бальзаковского возраста – это как пучки и связки невостребованных мимоз и тюльпанов в мусорных баках утром девятого марта.
– Это ты всё напридумывал только для себя или же в большом мире есть какая-нибудь схожая религия?
– Что-то про религию я уже сегодня говорил…. А, вспомнил! Отвечаю – всё перечисленное придумано и произносится исключительно для личных нужд.
– Не доверяешь религии?
– Религиям. Всем, без исключения. Ибо все они предлагают мне относиться к моей сегодняшней жизни как к черновику. Чушь! Я счастлив! Сейчас рядом – ты! А тут какой-то пузатенький и улыбчивый бог, вроде бы кем-то назначенный отвечать за следующие мои жизни, подсматривает за мной, за нами, и, послюнив карандашик, по какому-то придуманному незнакомыми мне людьми праву, подсчитывает, кого из нас направить после смерти в канаву, кого – превратить в мерзкое насекомое, и только изредка умершему достается от него, этого пузатого божка, распределённое счастье – вновь жить в человеческом обличье! Бред.
Впервые Марьяна увидала рассерженного капитана Глеба. То, что он был в этот момент серьёзен, она поняла сразу, но чтобы так….
– Когда я учился в пятом классе, мой не очень образованный отец-шабашник купил мне книгу об Уленшпигеле, фламандского автора Шарля де Костера. Теперь, через полжизни, я знаю её наизусть. Уверен, что оттуда и моё первоначальное отношение к попам. Потом у меня было много возможностей узнать их поближе.
– Попы – это не вера…
– Правильно. И религия – не вера. Вера – это хлеб, это пища, необходимая людям, а каждая отдельная религия – всего лишь соус, добавка на этот простой и настоящий хлеб, а все святоши – конкурирующие коммерсанты, готовые удавить друг друга в попытках организовать успешную продажу именно своего соуса!
– Не слишком ли серьёзно?
– Погорячился, извини.
Всё ещё не остывший от важных для него слов и утверждений, капитан Глеб Никитин нежно обнял маленькую Марьяну.
– Но в этом деле я совсем не революционер. Мне гораздо ближе то, что когда-то сказал Дали…
– Ого! И что же именно тебе сказал мэтр?
– "Точно так же, как с маленькой снежинки начинаются снежные лавины, так и со слабого удара коленом священнику под зад начинается большая ересь".
– Ну, допустим, в этом-то вопросе вы с уважаемым Сальвадором ничем не противоречите друг другу.
– Ценное замечание – я польщён.
– Я тоже – что ценное…
Кофе Глеба давно был выпит, кофе Марьяны – даже не попробованный – напрочь уже остыл. О чём-то интересном спрашивала она, что-то важное из её жизни было необходимо услышать ему.
– …Когда-то я вздрогнул, осознав грандиозность и силу чистого листа бумаги.
– Весь ужас нерасчетливого денежного долга…
– Эти маленькие болваны, которые жадно и бессмысленно потребляют разные там рингтоны, картинки, компьютерные игрушки, с каждой минутой делают мою информационную жизнь эффективней и выгодней!
– Плавники корифены похожи на лепестки обычного василька. Ярко-синие по краю, с плавным переходом в белое основание.
– …Эксперт – это человек, который избегает мелких ошибок на пути к грандиозному провалу.
– Бабуля одна недавно сказала удачно: "Всё торопишься, торопишься – умереть не успеешь…".
– Почему циферблат моих часов разделён на двадцать четыре деления? Морская привычка.
– …А вот синий штамп семнадцатой страницы они уже не увидят никогда!
О книгах и Марьяна, и Глеб говорили дольше всего.
– …Все в детстве хотят быть похожими на кумиров. Мальчишки начинают курить и материться басом, кто-то накачивает бицепсы, а у девчонок на уме мода, платья, прически, талия, как у какой-то там…. Меня же всегда восхищали слова книжных героев. Хотелось в компании романтических друзей воскликнуть, как когда-то Санди Прюэль: "Клянусь Святой Лукрецией!", или же, обсуждая детали какой-нибудь таинственной операции, грохнуть по столу кулаком и хрипло обратиться к собеседнику: "Налей-ка, приятель, нам ещё бургундского!"
– Многого хочешь. Не те нынче времена.
Прищурившись, капитан Глеб хмыкнул.
– Разница между нашими поколениями в том, что мы ели лисичкин хлеб, а их, в недавних двухтысячных, заставляли жрать голубое сало!
– Но ведь многие в таком совсем не виноваты!
– Знаю тех, кто с удовольствием жрал это…, которое голубое.
Глеб напряжённо встал у окна.
– Давай сегодня пораньше поедем в ботанический сад? Ты не против?
– Если надо, поедем…. О чём ты только что начал думать?
Обняв Глеба сзади, Марьяна потёрлась щекой о его руку.
– О смерти. Чувствую, что виноват кто-то свой! Понимаешь…
– Понимаю.
Привстав на цыпочки, Марьяна поцелуем остановила восклицание капитана Глеба.
– Понимаю, только ты, пожалуйста, не волнуйся так, ладно?! Всё у тебя получится, всё будет хорошо…
– Спасибо, маленькая! Спасибо за всё.
Она успокаивала его, а он уже жил предстоящим днём. Ночь прошла.
Марьяна всё ещё продолжала ласкать Глеба, а он рассуждал, обнимая её.