- Идет, - сказал он, - идет. Только триста, а не триста пятьдесят. - Он достал бумажник и отсчитал деньги. - И чтобы духу твоего здесь не было после обеда, - он ткнул пальцем в дверь: - иди в кадры, я туда сейчас позвоню, распоряжусь.
Кроме заявления об уходе я написал заявление на отпуск задним числом.
- Жулик, - сказал директор, размашисто подписывая мои заявления.
Ребят я нашел с трудом - они, будучи не в силах расстаться с пивом, сидели в душной каптерке и играли в карты.
- Поставь рублик, - посоветовал мне проигравшийся уже дочиста кузнец, - таким, как ты, везет…
Я поставил рублик, прошелся рубликом и зарыл.
- Ты сегодня не в форме, - подмигнул сдававший электрик.
Мне дали пива, и я рассказал ребятам про свои дела.
- Прямо так и сказал: "Пиши по собственному?" - спросил кузнец.
- Прямо так…
- И больше ничего?
- Обещал устроить в другую СТОА…
- Врет, никуда он тебя не устроит… С тебя причитается…
- Я зайду к концу. К матери съезжу и зайду…
Электрик зашвырнул колоду в угол.
- Нет, ну что же творится-то? Куда смотрит профсоюз, - начал возмущаться он, ребята стали его успокаивать, а я пошел проститься со станком.
Ни капли сентиментальности тут не было. Просто я знал одну хитрость, из-за которой станок после нескольких часов безукоризненной работы вдруг останавливается и починить его мог только супер-мастер. Приговаривая: "Посмотрим, что это за потомственный рабочий!" я поднял кожух. Мой станок словно почувствовал, что с ним собираются сделать, и легонько заскрипел, но я не обратил внимания на его робкий протест. Едва я закончил свои манипуляции, как увидел входящего в цех директора. С ним был косолапый малый в цветастом свитере под горло и с широкой улыбкой на тонких лиловатых губах.
- Вот твоя замена! - подойдя, сказал директор, приобнимая малого за талию и по-родственному кладя голову ему на плечо. - Прошу любить и жаловать, - добавил он, а малый быстрым движением утер перебитый нос тыльной стороной руки.
Я кивнул, сделал плавный жест, как бы приглашая к танцу, и директорский брат и в самом деле затанцевал вокруг станка, даже шел вприсядку и погикивал, постепенно краснея, пыхтя.
- Ну, принимай, - сказал ему директор, - потом зайдешь…
Он издалека пошевелил мне пальцами, крутанулся на одном месте и стал удаляться, плотно ставя ноги, а его роскошная полуседая шевелюра даже как бы светилась серебром и по цеху метались всполохи. Хлопнула дверь, но мне показалось, будто директор остался и подглядывает за нами из темного угла.
- Как ты насчет патента? - задал я директорскому брату безнадежный вопрос.
Он, выполнявший какие-то сложные па и одновременно успевавший сладострастно оглаживать патрон и лимбы, замер на мгновение.
- У меня своих патентов хоть завались, - проговорил он простуженным голосом и ласково, с хваткой своего старшего брата, посмотрел на меня. - Будь здоров! - сказал он.
VI
Мама лежала в палате на двоих. Окна палаты выходили на заснеженный парк и реку за ним. По реке извивалась лыжня и были разбросаны точки: любители подводного лова. В троллейбусе, подходившем к воротам больницы, всегда попадался человек в тулупе, в валенках с высокими галошами, с погромыхивающим ящиком на брезентовом ремне. У ворот больницы троллейбус пустел, все его бывшие пассажиры проходили в ворота и только одна-две несгибаемые фигуры степенно двигались к реке. Глядя им вслед, я думал о том, как это, наверное, здорово - ловить рыбу на морозце, пить чай из термоса и есть бутерброды с холодным твердым маслом.
Почему-то все, кому я говорил, что мама лежит в палате на двоих, спрашивали, во сколько это стало. Раньше я начинал объяснять, рассказывать про новый больничный корпус, в котором все палаты были на двоих, потом перестал: чтобы не обидеть, не разочаровывать собеседника, называл сумму, и он успокоенно - мир был прежним - кивал.
Мамину соседку я не видел ни разу. Она была привезена из далекого города уже в неоперабельном состоянии. Ожидая отправления назад, - чтобы умереть дома, в кругу родных, - она целыми днями моталась по магазинам, в соответствии с длинным списком покупая барахло на всю родню, и в больнице только ночевала. Под ее койкой стоял разбухший чемодан, к нему мало-помалу прибавлялись сумки, пакеты и узелки.
Мамина койка стояла у окна. В палате было душновато.
- Мы с ней дружим, - говорила мама про соседку. - В ее семье все такие здоровяки! Она покупает такие большие размеры… Вот в том пакете, левом, лежит плащ. Он тебе, конечно, велик, но ты его все равно достань, посмотри. Она говорит, что были и меньшего размера…
И я мерил плащ.
- Ты каждый день ешь суп? - спрашивала мама.
- Да, каждый день, - отвечал я.
Я сидел, держа в руках сухую и горячую мамину ладонь, рассказывал о своих делах: как сдаю зачеты, каких экзаменов больше всего опасаюсь. Я старался не смотреть ей в глаза. Она же смотрела на меня непрерывно, смотрела так, как во время всех моих прошлых посещений: она несмотря ни на что, прощалась, все время прощалась, и взгляд ее ощущался всей кожей - она впитывала меня, чтобы сохранить мой образ потом.
- Они сказали, что выпишут меня, - говорила мама, - я буду дома. Будет приходить сестра. Будет колоть. Но я просила, чтобы после Нового года - тогда ты будешь в учебном отпуске, и это будет удобнее.
- Хорошо, мама, - согласился я.
Слово "будет" она произносила с нажимом, но и ей, и мне хотелось вернуться далеко назад, вырваться из палаты, из больницы, промчаться над замерзшей рекой, над сугробами, разорвать цепь дней, по-новому соединить рассыпавшиеся звенья, выкинуть покореженные. И я, в который раз, хотел поцеловать ее руку и сказать, как хотел сделать это, когда она еще была дома. "Я обманываю тебя, обманывал и обманываю. Прости, я не мог сказать этого раньше…", но только целовал и прижимался лбом. Я молчал, а мама расспрашивала меня о друзьях, придуманных мною, о подругах, тоже придуманных, о невиденных фильмах и о несделанном.
В палате все было с "НЕ". "Не" - распространялось отсюда, я уносил его с собой, нес к троллейбусной остановке, вносил в троллейбус, вез по узким улицам, застроенным пятиэтажными домами, пытался хоть расколоть его на маленькие незначащие "не", но "НЕ" не кололось - оно обтачивалось на теперь уже бывшем моем станке и от этого становилось еще больше, а мама говорила, чтобы я одевался теплее.
VII
Мы выпили не так чтобы очень, но прилично. Кузнец раскис, клял всех и вся, горстями поедал маслины, короткими очередями выплевывал косточки в соусник. Электрик сидел, сложив руки на животе, вертел пальцами, подзуживал кузнеца.
- Все равно ты первый на очереди, - говорил он с ухмылкой, как только кузнец мало-помалу затихал, - выгонят тебя к едрене-фене и правильно сделают, - он подмигивал мне. - Будете вдвоем назад проситься, а вам - шиш! - и он показывал сначала мне, потом кузнецу кукиш.
- Еще по горячему? - спросил я кузнеца.
- Заказывай, заказывай, чего спрашиваешь? - обиделся электрик.
Я подозвал официанта, попросил повторить, потом поднялся. Кузнец схватил меня за рукав:
- Слинять хочешь?
- Да я вернусь…
- Давай четвертной, тогда иди.
Я вырвался, спустился вниз. В вестибюле детина-швейцар показывал карточные фокусы двум милиционерам в новеньких тулупах.
- Во! Привет! - крикнул он. - Хорошо, что тебя увидел. Меня просили тут, сделать там, как его…
- Заходи, заходи, - я снял трубку автомата, - сделаем…
Телефон долго не отвечал. Наконец девушка сняла трубку. Я назвался.
- Я думала, вы раньше позвоните… - сказала она.
- Может, мы встретимся? - предложил я.
- Мне никуда не хочется идти…
- А мы никуда не пойдем. Прокатимся. Прогуляемся…
- Сейчас я занята, - она растягивала слова, будто нежилась на мягком диване, - но через некоторое время освобожусь…
- Это через сколько?
- Через час…
- Хорошо, я позвоню через час…
Я взял свою куртку, попросил швейцара передать десятку моим ребятам, попрощался и вышел из ресторана. Мела поземка, редкие прохожие скользили по тротуарам. Появление нежданной-негаданной мысли, будто лучше не затевать угона вообще, а сейчас, в частности, я объяснил тем, что еще рано, что я недостаточно принял для храбрости, что сегодня просто неудачный день. Изгоняя эту мысль, я походил по переулкам. С каждым вдохом-выдохом алкоголь из меня улетучивался, становилось холоднее - я застегнул пояс и поднял воротник, голова прояснилась, на меня неожиданно напала зевота. Через некоторое время я уже по-настоящему боялся, но, тем не менее, продолжал петлять возле стоянок у больших домов, как бы развлекаясь, продолжал похлопывать по капотам, ища тепленькую.
От первой подходящей меня отпугнул человек, прогуливающий пуделя. Во вторую я влез и только тогда обнаружил запор на руле. В третьей не оказалось бензина. Я начал уже подумывать насчет такси, но тут нашлось то, что нужно: "жигуленок", аккуратненький такой, темно-синий.
Чуть-чуть повозившись, я открыл дверцу и так быстро завел его напрямую, словно выполнял норматив на скорость. Я включил радио, закурил беломорину владельца и помчался на свидание.
VIII
Быть может из-за судорожного вдыхания морозного воздуха и из-за боязни попасться, я потерял счет времени и когда позвонил девушке, то оказалось, что прошел уже не час, а почти два. Она вычитала мне за опоздание, но тем не менее спустилась вниз и вышла из подъезда.
- Раз уж вы так опоздали, - сказала она, усаживаясь в машину, подбирая полу дубленки и захлопывая дверцу, - катания отменяются!
- Что же мы тогда будем делать? - поинтересовался я.
- Вы угостите меня сигаретой, мы посидим, покурим, и я пойду домой, - заявила она не терпящим возражений тоном и доверительно добавила: - А то мне дома, черти, не дают нормально покурить!
"Ничего себе! - подумал я. - Неплохой курительный салончик!".
Я похлопал по карманам куртки и обнаружил, что потерял сигареты. Тогда я воткнул скорость и рванул с места: сначала одним боком, потом другим, потом строго вперед, затем опять боками, то левым, то правым.
- Куда это вы? - спросила она, но не сразу. - И машина у вас вчера была другая…
- Моя сломалась, кардан полетел. За ним - подшипники и все остальное. Теперь они в Африке, зимуют. Эта - приятеля. И вообще, давай на "ты"! - перебил я.
- Хорошо… Так. Куда это ты?
- За сигаретами.
- В полдвенадцатого? Уж лучше стрельнем…
- А я знаю место, здесь недалеко…
Я действительно знал такое место - ресторан при гостинице, шеф-повар которого ремонтировался у нас, а мы с ребятами, в свою очередь, покучивали у него. Чтобы побыстрее доехать до этой гостиницы, надо было по освещенной редкими фонарями длинной улице-аллее пересечь парк, и я погнал к ней и по ней, по пути развивая знакомство. Я задавал обычные в таких случаях вопросы, получая на них, в общем-то, обычные ответы. Она училась в институте, жила с мамой-папой, не любила мужа старшей сестры, нытиков, зануд, ранних вставаний. Меня уж стала знакомить с тем, что она любит, уже в конце аллеи слабой полоской завиднелась надпись на фасаде гостиницы, как вдруг она дико взвизгнула:
- Человек!
Я резко затормозил, машину занесло, она развернулась, ударилась о сугроб и остановилась. Мотор заглох. Я посмотрел на дорогу: разбросав ноги, он лежал на самой границе овального пятна от фонаря, рядом с ним бликовала бутылка. Если б не ее крик, если б она не заметила его, я бы так и поехал дальше.
- Мы его переехали, - прошептала она сквозь пальцы.
- Ну-ка, выпусти, - подтолкнул я ее в плечо.
- Поехали отсюда, - попросила она.
- Что? Тебе говорят - выпусти! - крикнул я.
Она засуетилась, ударилась коленками о косячок.
- А теперь садись обратно, - вновь подтолкнул я, когда мы оба оказались снаружи, - Я сам! - и, с трудом передвигая ватные ноги, неотрывно глядя на распластанное тело, я двинулся вперед. Сзади послышался стук каблучков - она все-таки догнала меня и пошла рядом. Я не цыкнул на нее, не отправил обратно в машину.
- Откуда он взялся? - спросил я через плечо. - Ведь кругом парк…
Она остановилась за несколько шагов, и к человеку я нагнулся один. На нем был драный ватник, брезентовые штаны, резиновые сапоги, шапка-ушанка была надвинута на лицо. Один рукав тянулся к бутылке, другой был подвернут под спину. Асфальт под ним был чист, и никаких следов наезда видно не было. Из-под края шапки виднелась, как мне показалось, бледно-серая полоска кожи. Двумя пальцами я приподнял шапку, и на меня уставились нарисованные на грязной плотной марле глаза с длинными ресницами. Это была кукла.
- Это кук… - я поперхнулся. - Это кукла!.. - крикнул я девушке. Меня прошиб пот, сразу стало холодно, аж зубы застучали. Я поддел куклу ногой, и она отлетела на обочину.
- Вот ведь сволочи, - сказал я, подходя к ней, - вот ведь гады!..
Она схватила меня за руку и кивком указала на что-то за моей спиной. Обернувшись, я увидел под козырьком обложенной сугробами автобусной остановки небольшую компанию: выставив на безжизненный свет головы в вязанных шапочках, они спокойно наблюдали за нами. "Сбегать за монтировкой?" - подумал я, словно ехал на своей машине, а потом понял, что лучше как можно скорее уехать.
Меня прошиб озноб, всего колотило, я никак не мог пролезть на место водителя, а тут еще она, таким тоном, словно разбила чью-то любимую чашку, начала:
- Прости меня, пожалуйста, но мне показалось, что если мы уедем…
Тут меня прорвало. Сам не знаю, что на меня нашло:
- Заткнись, заткнись, заткнись! - и я, вцепившись в руль, въехал в него лицом, закрыл глаза, с наслаждением выругался.
Хлопнула дверца, и, открыв глаза, я увидел: она сначала торопливо, а потом медленнее пошла от машины. Я нажал на сигнал - она остановилась, я нажал еще раз - она обернулась. Я наклонился, открыл ей дверцу и стал заводить машину. Она подошла, села на место и, посмотрев на мои манипуляции с проводами, спросила:
- Тебе приятель не оставил ключей?
- Забыл он, забыл… Уехал, понимаешь, говорит: пользуйся! А ключей не оставил. Вот я и пользуюсь…
Она вытащила из кармана дубленки пачку сигарет.
- И мне прикури, - попросил я.
Она протянула мне сигарету. Фильтр имел вкус помады.
IX
Я купил через знакомого официанта сигареты, бутылку вина, апельсины, коробку конфет, а при выходе из уже пустого, полутемного зала прихватил с собой два липковатых бокала.
Мы заехали в парк, перебрались на заднее сиденье.
- Мне чуть-чуть, на самое донышко, - сказала она.
- На донышко, так на донышко, - согласился я, а потом налил себе полный и выпил залпом.
- Ты же за рулем!
- Нет, уже не за рулем, - возразил я, наполняя свой бокал. - Твое здоровье!
Мы чокнулись. Она отпила и скривилась.
- Какая дрянь!
- Конечно, дрянь! - подтвердил я. - Это слив…
- Слив?
- Ну - слив… Сливают из разных бутылок, из недопитых бокалов, из этих самых… Сто очков любому коктейлю… Смотри - апельсинчик, - я достал из пакета апельсин, а потом коробку конфет, - и вот - конфеты…
Она рассмеялась и отпила еще. Сегодня она была другая: чувствовалось, что она готовилась к этой встрече.
- Не боишься, что тебя остановят, лишат прав? - поинтересовалась она.
- У меня их нет…
- Совсем?
- Ну, кой-какие, наверное, еще есть… А на машину вот нет…
- А как же ты ездишь? - она отдала мне половину апельсина.
- Как видишь… Быстро… Ты, помнится, начала говорить о том, что ты любишь. Так что ты любишь?
- Ну… Ну, когда что-нибудь случится, что-то происходит… Когда живется… Сегодня вот - живется… - Она достала сигареты. - Дать тебе?
- Прикури…
- Зачем? - она улыбнулась.
- У тебя помада вкусная…
- Смешной ты, - она прикурила мне сигарету. - Ты вообще кто?
- Я - это я!..
Мне стало завидно. Я съел еще одну конфету, взял дольку апельсина.
- И все? - спросил я, на нее не глядя.
- Мало?
- Много, слишком много…
- Теперь ты попробуй…
- Я так сразу не могу… Надо подготовиться, - я налил и выпил. То, что мы пили, действительно было дрянью. Я открыл окошко, выбросил в него пустую бутылку, свой бокал, она протянула мне свой - я выбросил и его, повернулся к ней и поцеловал. Она вздохнула.
- Я приставала, да? - спросил я.
- Нет… - Она обняла меня за шею, и мы опять поцеловались.
- Там что-то горит, - сказала она.
Я посмотрел: сквозь запотевшее стекло были видны оранжевые блики на стволах.
- Помойка горит. У ресторана.
- Откуда ты знаешь? Может, не помойка…
- Она. Она у них часто горит…
В машине было тепло и уютно. Мы поцеловались.
- Отвези меня домой, - попросила она шепотом, - мне пора.
До ее дома я доехал неуверенно, ощущая легкое покалывание под сердцем. Мы выкурили еще по одной сигарете.
- Вот это да!.. - сказала она.
- Что "да"?
- Неожиданно все как-то…
Я вышел из машины, плавно обошел ее, открыл дверцу и, сама галантность, подал ей руку, но она, как только ступила на заледенелый асфальт, вскрикнула: мало того, что отломился каблук, - она, морщась от боли, повисла у меня на плече.
- Я подвернула ногу!.. Так больно…
Я подхватил ее на руки, понес к дверям подъезда, оставив "жигуленок" махать дворниками, понес, напрягая силы, целуя в прогалинку между завитками шарфа, и она, чуть свесившись с моих рук, перегнувшись, скользя пальцами по лакированной ручке, открыла дверь. Мы вошли, вернее - вошел я, в теплый подъезд большого дома, где - чувствовалось сразу - живут люди с достатком, и пошли к лифту и, дождавшись его, поехали, а она шептала мне на ухо:
- Отпусти меня, я же могу стоять…
Мы вышли на ее лестничную площадку, и она, уютно лежа у меня на руках, долго рылась в сумочке и, наконец, сказала обиженно:
- Я потеряла ключи…
Я осторожно поставил ее. Одной рукой она держалась за стенку, другой за меня.
- Позвони мне, - сказала она. - Завтра. Слышишь? Не пропадай, - она посмотрела в пол, - это будет… нечестно… Давай уезжай…
Я двинулся к лифту, она потянулась к кнопке звонка, но, дверь квартиры уже открывалась: на пороге стоял ее отец, мой бывший начальник "Автосервиса", в малиновой с черными кистями, пижамной куртке, в шейном платке, весь в беспокойстве и негодовании.