– Извините, – сказал я хозяину. – Генерал вызывает. Рад был бы еще побеседовать, но мне пора.
Ссылка на начальство всегда помогает свернуть бесполезный разговор. Похоже, я зря сюда приезжал: в деле Звягинцева мой собеседник едва ли мне пригодится, а долго слушать про идеалы асфальтовых газонов – занятие на любителя.
Желтков, разумеется, не персонаж для психушки – тут Каховский преувеличил, – но что-то маньячное, упертое в нем есть, определенно. Таких я крепко недолюбливаю. С циниками, вроде Нектария-Изюмова, мне и то уютнее, чем с фанатами.
Между прочим, насчет генерала я Желткова обманул. Мои входящие звонки настроены на четыре разные мелодии. Музыка из "Генералов песчаных карьеров" – если звонит Голубев, марш Мендельсона – если жена или дочка, битловский "Естедей" – если друзья, знакомые или коллеги. И песня "Темная ночь" – если этого номера в памяти телефона нет. Так вот: перед тем, как отключиться, сотовый сыграл начало пятой из мелодий. Которая в моем телефоне означает только то, что аккумулятор сдох раньше времени.
24. ШКОЛЬНИК
– Все в порядке, доктор, – сказал я в трубку. – Да-да, мне уже гораздо лучше, чем утром. Большой прогресс. Я уже почти в норме… Нет, что вы, конечно, лежу… Знаю, знаю, здоровье телеведущего – часть капитализации телеканала, ха-ха… Если что, всенепременно вам звякну… Спасибо…
Доктор был наш, останкинский. Он возился со мною часа три, таская меня по всем кабинетам, обследуя каждую царапину. А теперь еще и позвонил проверить, как там себя чувствует пациент.
Замечательный у нас врач – умный, заботливый, внимательный, дотошный. За те деньги, которые ему платит Ленц, можно быть Айболитом и матерью Терезой в одном лице. Рядовая усталая врачиха со "скорой", которая приехала вначале, потратила на меня всего минут пятнадцать. Прописала аспирин, компресс и покой. Узнавший меня санитар, правда, тайком предложил еще бесплатный обезболивающий укол. Обычно, шепнул он, их назначают совсем уж доходящим бабулькам-дедулькам, но из уважения к "Угадайке" и лично ко мне… Я тем же шепотом отказался, соврав ему тогда, что чувствую себя довольно сносно.
Соврал я, кстати, и сейчас – уже своему Айболиту. Было мне ненамного лучше, чем утром. Да и не лежал я, а стоял, прислонясь лбом к дверному косяку. Эта лучшая поза, если тебе больно лежать: на спине – из-за ушибленного копчика, на правом боку – из-за трещины в ребре, на левом – по причине здоровенного синяка у самого плеча. Даже телефонную трубку я мог держать только возле правого уха, поскольку левое по-прежнему ныло от удара. Агрессивные гегемоны нанесли мне, по счастью, не фатальный, зато весьма ощутимый – многими местами – урон.
Конечно же, милиция их не обнаружила. Естественно. Не нужно быть Львом Школьником, докой в "Угадайке", чтобы предугадать дальнейший ход событий. Те полчаса, которые разделяли приезд патруля и явление "скорой", прошли не очень плодотворно. Мягко говоря. Сперва трое патрульных, два сержанта и лейтенант, с напряженными и ответственными ряхами отправились бродить по окрестным кустам, лениво треща сухими ветками и даже не особо стараясь изобразить быстрый бег. Затем старший по званию вернулся и потребовал от меня самых точных примет нападавших, чтобы тут же деловитым до невозможности тоном передать мои слова кому-то по рации. Причем я не был уверен, что его кто-нибудь в принципе слушает и что рация вообще включена. Во всяком случае, никакого шипения и треска атмосферных разрядов – спутников команды "Прием!" – я из динамика не услышал.
Передав донесение в сомнительный эфир, лейтенант развернул планшет и приступил, не сходя с места, к составлению протокола. Он писал его до того медленно, словно только вчера окончил первый класс и еще нетвердо запомнил силуэты букв. Каждые десять секунд он поднимал на меня проникновенный взгляд, и в глазах его читались немые вопросы: может, ну их к лешему, эти писульки? Вас ведь не убили, из вещей опять же ничего не пропало, так хрена ли вам тратить время, а милиции – усугублять цифры раскрываемости, и без того паршивые? Вы же телеперсона, за вас и начальству отдуваться, и нам влетит по первое число… и кому, скажи на милость, это надо? Может, расстанемся по-доброму, а? Без бюрократии? Нам уже настоящих преступников ловить пора, и начальство ждет, и кушать хочется, и вон, глядите, овчарка служебная простудилась – слышите, чихает?
Черно-серая овчарка, между прочим, вела себя честнее людей. Она не притворялась, что боролась и искала, но не нашла и сдалась. Она просто села на асфальт, презрительно чихнула, потерла морду лапой и отказалась работать. Напрочь. Ни за какие удовольствия. С усталым видом аристократки, которой не к лицу гоняться за вонючим мужичьем. Как будто даже запах гегемонов способен вывести из строя чуткий нос – главное ее служебное достояние.
Ну раз уж собака бастует, подумал я тогда сквозь боль в боку, то действительно на фиг. Против природы не попрешь. Я раньше не догадывался, что у простой милицейской овчарки может быть так сильно развито классовое чутье. Работяги-хулиганы из кустов ей, выходит, по барабану. Дайте ей графов-князей прямо из Парижа, дайте ей красивых живчиков с золотом-брильянтами – вот тут-то она развернется во всю собачью прыть, принеся материальную пользу Родине. Элитный, смотрю я, у нас райончик. Жаль, что на меня не напали денди в костюмах от Версаче и с платиновыми кастетами. "Черт с вами, – сказал я менту, – не надо мне вашего протокола. Только доведите до подъезда". Лейтенант просветлел: "Само собой! До самой квартиры!" И нежно-почтительно сопроводил меня под руку, как молодой наследник – дряхлую бабку-миллионершу. А расставаясь у дверей, не преминул сообщить: "И передача ваша, забыл сказать, семье нашей очень нравится. Сам-то я редко успеваю с дежурства, но вот жена и сын, тоже школьник, "Угадайку" всегда смотрят". Я кисло ответил: "Да-да, спасибо…" Интересно знать, что он имел в виду, говоря "тоже школьник"? Три шанса из пяти – возраст наших игроков. Три шанса из трех – мою обалденную фамилию.
Отлепив лоб от косяка, я вернул телефонную трубку на базу и с кряхтением поплелся на кухню. Где безо всякого удовольствия выпил стакан холодного сока. Горячий сладкий кофе мне сегодня не светит, увы. Просить Айболита сгонять за сахаром я счел неудобным, а использовать ментов не догадался. И зря. Думаю, за похеренный протокол лейтенант не пожалел бы пачки рафинада. Хотя, скорее, конфисковал бы ее для меня у кого-нибудь. Нет уж, тогда не надо, обойдусь соком. Сегодня в России не протолкнуться от робин-гудов, которые хотят помочь ближним – за счет дальних. И первыми в списке нуждающихся стоят, конечно же, они сами…
Все-таки здорово, сказал я себе, что Льву Школьнику чаще приходится иметь дело с детьми и гораздо реже – со взрослыми. Правда, порою и без них не обойтись. Я, скажем, взял себе за правило: перед тем, как ты подсаживаешь в сектор нового ребенка с готовым ответом, следует лично переговорить с его или ее родителями. Прямой эфир – штука коварная. Один раз уже на передаче выяснилось, что очередной наш засланец, мальчик с безупречной дикцией, от волнения перестает выговаривать половину букв. В тот злополучный раз фамилия человека-в-маске была коротенькой, и весь зал долго не мог понять, кого же он имеет в виду. Ребятишки вокруг веселились, а каково было парню? Кстати, на завтрашнее утро у нас новая подставная. Надеюсь, у этой Ани, дочери подруги моей редакторши Татьяны, с дикцией и с памятью все в порядке. Вечером придется звать на разговор папу или маму – кого там Татьяна организует. И принимать гостя не в "Останкино", как обычно, а дома. Жена не больно любит, когда я еще и дома занимаюсь "Угадайкой", но других вариантов нет…
Тонко запищал зуммер. Я вернулся из кухни к дивану, кое-как улегся на живот и стал ждать, когда автоответчик меня отмажет. "Вы позвонили по телефону… к сожалению, нас нет дома… сообщение после гудка…" После гудка телефон сказал мне строгим голосом Инги Викторовны, секретарши Ленца: "Лев Абрамович, пожалуйста, ответьте шефу". От начальства можно спрятаться только в могилу, мрачно подумал я и протянул руку за трубкой. Попутно растревожив и синяк, и ребро, и даже копчик.
– Здравствуйте, Иннокентий Оттович.
– Здравствуйте, Лев Абрамович. Как ваше самочувствие?
Добрый доктор, конечно же, известил руководство телеканала. Надо полагать, деньги ему платят еще и за это.
– Неплохо. – Я постарался, чтобы голос мой прозвучал бодро. Главное не переборщить. – Выздоравливаю. Травм, не совместимых с завтрашним эфиром, у меня нет.
– Вы уверены, что сможете провести оба эфира? – спросил Ленц.
Иногда даже хорошо, если у твоего начальника стальное сердце. Притворная участливость раздражает, когда речь идет о профите. Не надо казаться лучше, чем ты есть. Меня вот, к примеру, долго считали сентиментальным министром культуры: я часто входил в положение, учитывал обстоятельства, давал шанс и иногда, увы, являл милость к тем падшим, кого, наоборот, следовало бы толкнуть. Всю первую половину моего срока подчиненные пытались из меня веревки вить. Всю вторую – обижались, что я был таким душкой, а стал таким букой. А вот на Ленца никто никогда не обижался: все заранее знали, что он – агрегат в человеческом обличье. Как можно обижаться на газонокосилку или бетономешалку?
– Уверен, – ответил я. – Ходить мне даже проще, чем лежать. Я справлюсь с программой, даю слово. Шоу маст гоу он.
– Но, может быть, – в голосе Ленца возникла не свойственная ему и оттого зловещая мягкость, – вам все-таки отдохнуть до конца недели? А в эфир мы поставим "консервы"…
Впервые за весь день я испугался. "Консервы", то есть заранее записанный выпуск шоу, мы держим на крайний случай. Самый пожарный из всех пожарных. Время от времени я, как требует инструкция, заменяю этот выпуск на новый, однако никогда не выпускаю "консервы" на экран. Опасно создавать прецедент: сегодня – запись, завтра – запись, а там тебе и прямой выход ласково зарежут. Волки из Совета директоров похлопают тебя по плечу: "Лева, дружок, и так все замечательно!"
– Отдохнуть, конечно, можно, – проговорил я словно бы в раздумьях. То есть как будто я всерьез не исключал такого выхода. – Кто же из нас откажется дома поболеть? Но видите ли, Иннокентий Оттович, тут у нас сразу возникает неблагоприятный финансовый момент, даже два…
Моя работа в Минкульте превратила меня в довольно опытного интригана. В чиновничьих джунглях иные не выживают. Ясное дело, до тех заоблачных высот манипуляции людьми, где одиноко реял наш бывший министр труда, я не поднялся, но кое-какими простыми движениями шефов управлять могу. Я не злоупотребляю своим опытом в обычных ситуациях. Лишь в критических, когда нет другого выбора. Ленц, я знаю, делает стойку на все слова с корнем "финанс". Калькулятор в его черепушке мигом начинает трещать, как птичка Гейгера в урановой шахте.
– Что вы имеете в виду?
С радостью я заметил, как угрожающая мягкость выпала из его тона. Зато появился интерес. Теперь важно пугнуть его двумя вещами: переделом рекламного рынка и выплатой штрафов. Начнем с передела. Тут мало фактуры, поэтому требуется больше пурги.
– Боюсь, – сказал я, импровизируя на ходу, – сегодняшний инцидент не был случайностью. Подозреваю, что кое-кто из наших конкурентов с других каналов не прочь переманить из пауз в "Угадайке" часть клиентов. Пока у нас преимущество, но появление хоть одной записи нашего шоу в эфире даст им козырь. Мы проявим слабость, и от нас тут же отпадут стиральные машины, колготки и кошачий корм. Они жаловались, что рекламная минута в "Угадайке" стоит на десять процентов больше, чем у Гуревича, Кудасова и Галкина… Я не утверждаю, что нападавших проплатили коллеги, но ведь это, заметьте, не было ограблением. Меня хотели вывести из строя… Это – первый опасный момент.
Я бил по больному. Госдума, войдя в административный раж, резала рекламный телерынок без наркоза. Некогда бурный поток клиентов превратился в ручеек, и каждый канал норовил запрудить этот ручеек на своем поле.
– Какой же второй опасный момент? – Интерес в голосе Ленца перешел в стадию озабоченности.
Неплохо. Теперь пора напомнить про живые деньги. Леонид Самуэлевич Гейзин, опытнейший адвокат, который пользовал меня еще в Минкульте, посоветовал заложить во все пролонгируемые договоры с нашими клиентами маленькую строчечку о прямом эфире. Пока меня не трогали, это лихо сидело тихо. Но, чуть что, бомба взрывалась.
– В случае "консервов" они выкатят неустойку, – с солдатской прямотой бухнул я. – Причем не только колготки с губной помадой, но и стиральные порошки, и дезодоранты, и моторное масло… Да почти все. Мы потеряем две трети заработанного. Финансы эти, разумеется, не мои, а телеканала. В общем, пусть Совет директоров решает, мое дело – подчиняться.
Если бы мне удалось проникнуть в черепушку Ленца, я бы наверняка увидел, как мозг-калькулятор, дымясь от напряжения, просчитывает варианты. Прямой эфир в наши дни опасен, даже если это игровое шоу. Отказ от прямого эфира – невыгоден. В который уже раз калькулятор прикидывал, какое из зол меньшее. До сих пор всегда побеждала выгода. В Совете директоров хоть и не любили рисковать, терять деньги не любили еще больше. Пусть "Угадайка" – ложка дегтя в бочке Media, но за этот деготь классно башляют.
– Хорошо, Лев Абрамович. – Машинка в голове Ленца трещала дольше обычного, однако все же выдала правильный результат. – Ничего не будем менять. Раз уж здоровье вам позволит…
– Оно мне позволит, – сказал я, стараясь не выказать удовлетворения. – С ним я всегда договорюсь. Чего не сделаешь ради благосостояния родного телеканала!..
Разговор с Ленцем изрядно меня вымотал. Когда в интриганстве не упражняешься ежедневно, потом сильно устаешь. Насвистывая "Несите бремя белых" – гимн Добровольческой армии генерала Деникина, – я проковылял на кухню, открыл банку сардин и всю ее съел. Сделалось полегче. Начальство стало выветриваться у меня из головы. От разговора с Ленцем, правда, осталась какая-то одна нехорошая мысль, и я ее старательно давил, пока устраивал смотр припасам и выбирал, что бы еще по-тихому слопать для поддержания здорового духа в не очень здоровом теле. Когда же я расслабился с фруктовым желе, мысль пробилась наружу.
Утреннее нападение не было случайным, признал я. Меня и впрямь поджидали. Те парни из кустов не были простыми гегемонами. И дрались оба как-то очень здорово, и удирали технично, и грабить меня даже не пытались. Болтовня про то, как меня заказали злобные конкуренты с других шоу, – это, понятно, страшилка для Ленца. Ни обаятельный Саша Гуревич, ни хамоватый Буба Кудасов, ни даже крутой донельзя Максим Галкин не устроят коллеге такой подлянки. В своей среде мы действуем тоньше. Пустить слушок? Бывает. Задушить в объятьях? Сколько раз. Послать громил? Никогда. Чревато. Нарушивший конвенцию не найдет работу ни на одном из каналов, включая дециметровые… Но ведь кто-то же науськал на меня эту парочку профи!
25. БЫВШИЙ РЕДАКТОР МОРОЗОВ
Темнота. Тишина. Теснота. Где я? Что со мной? Не знаю. Не вижу. Не пойму. Латинская мудрость, выручай Виктора Ноевича! Помогай, миленькая, выводи из тупика. Я ведь, пока был редактором, вовсю тебя пестовал: и девиз газеты взял на латыни, и сотрудников заставлял брать афоризмы из латинян, и даже абсолютно незаконно уволил корректора за опечатку в слове justitia… Так, спокойно: когито эрго сум – мыслю, следовательно, существую. Это про меня. Маленький плюсик. Дум спиро, сперо. Пока дышу, надеюсь. Тоже про меня. Еще один плюсик. Но дышится трудно – это ми…
Че-е-е-ерт, да меня же похоронили! Сволочи, мерзавцы!
Я понял, наконец, что лежу на боку, прижав руки к животу, согнув колени, и почти не могу пошевелиться. Вот и разгадка, подумал я. Где я? Однозначно в могиле. Проклятые Сусанна с Сергиенко, пользуясь моей беспомощностью, запихнули меня под газон, как раньше Звягинцева. Но его хоть мертвым прикопали, а со мною решили не возиться, и вот я жив! Ужас. Ужас. Ужас. Я пока мыслю, существую, живу и надеюсь, но на все эти дела времени мне отпущено совсем чуть-чуть. Под землей не прожить, если ты не крот или червяк. Очень к месту я вспомнил историю писателя Гоголя Николая Васильевича, которого вот так же, дуриком, зарыли живым. Приняли, идиоты, летаргию за смерть, хотя классик их сто раз предупреждал: проверяйте, гады, проверяйте. Как же! А потом, когда вскрыли могилу через много лет – глядь: а Гоголь на боку! Ворочался, бедный, страдал до последнего… Вот и я лежу на боку, все точно совпадает. И левой пятке почему-то холоднее, чем правой. Да еще и гроб у меня идиотский – даже на спину толком не повернешься. Детский, что ли? Откуда они тут взяли детский? Или это коробка из-под телевизора? Нет, затылком чувствую, плечом, спиною, что это никакая не коробка. Форма не та, стенки твердые, пахнет бензином…
Бензином? Стоп! Откуда под землей бензин? Думай, Виктор Ноевич, думай. Сам по себе он завестись тут не может, аэродромов поблизости нет, сто процентов. Значит, или это не бензин, или ты не под землей. Аут бене, аут нихиль.
Я сделал немыслимую попытку переменить позу, чтобы вывернуть голову поближе к запаху. Колени почти уперлись в лицо, а локти остались где-то за спиной. Цирковой акробат был бы этому рад, но медведь – дело иное… Откуда приблудилась цитата? Из Тацита? Из Горация? "Эксеги монументум?" А при чем тут медведь? Ладно, потом додумаю. Главное, не из Маяковского. Тем более, что сейчас для меня колени важнее всех стихов в мире. Колени надо медленно-медленно, осторожно-осторожно переместить к левому боку, локти – к голове, голову направо, только бы усами не зацепиться за что-нибудь… Ййеесть! Мой нос получил сколько угодно бензиновой вони, зато глазам достался просто царский подарок – узенькая, тончайшая полосочка света!
Поздравляю, Виктор Ноевич! Ты еще не под землей. Бензин, теснота и близкий свет – это не могила, а багажник машины. Который, конечно, тоже может стать могилой для бывшего редактора "Свободной газеты", но не сию минуту. Багажники не герметичны. Значит, тут пока можно мыслить. Можно дышать и на что-то надеяться. Какой-то из двух Диогенов – то ли Лаэртский, то ли Синопский – вообще жил в бочке, и ничего, даже философствовал. А Виктор Ноевич Морозов остаток дней проведет в багажнике и оттуда подарит человечеству пару истин.
Вопрос не в том, подумал я, сможет ли Виктор Ноевич отсюда вразумить род людской. Вопрос в том, сколько ему тут осталось.
Давай прикинем логически. В багажник меня сунули не случайно. Стало быть, у Сусанны с нибелунгом есть насчет меня план. До того, как провалиться в темноту, я успел понять, что они планируют устроить мне несчастный случай. Но что они удумали конкретно? Едва ли они решили уморить меня тут же, на месте: труп в багажнике – это не похоже на случайную жертву фатума. Это даже на нормальное самоубийство не тянет. Самый тупой из ментов легко сообразит, что Виктору Ноевичу Морозову незачем сводить счеты с жизнью таким странным способом – залезать в чужой багажник, захлопываться и умирать от голода…