– Очень хорошо. – Сказав это, Волин принялся возиться с завязками маски. – Вы поступите крайне щедро, если возьмете мою маску… сейчас я ее сниму… и второй раунд посидите вместо меня. Потом я вернусь. Мне нужно потолковать с этим любителем собак… Лев Абрамович, вы не против временной замены?
– Конечно, это категорически не по правилам, – признал я. – Но сегодня у нас все не по правилам. Буба, ты слышал, о чем тебя просят? Бери у Павла Петровича маску, надевай и дуй на наш балкончик. Я тебе потом все объясню. И скажу подробное спасибо.
– А почему это я должен участвовать в чужом шоу? Что, у меня своих дел нету? У меня… – заартачился было Кудасов, но тут Волин справился, наконец, с завязками. Буба посмотрел на него, тотчас же поперхнулся, вытаращился, расправил плечи и объявил: – Да! С удовольствием! Почту за честь! Служу отечеству!
Затем его как ветром сдуло. Я кивнул Волину и вышел следом, прикрыв дверь на лестницу. Шея у меня болела – наверняка будет синяк. Курить хотелось страшно, но эту неприятность мы тоже перетерпим. Главное, я остался жив, а мог ведь умереть. Новость следовало хорошенько осмыслить в спокойной обстановке – то есть после эфира. И еще было бы неплохо понять, откуда здесь взялся Фокин и за какого обиженного дядю он чуть не свернул мне шею. Пускай мне кто-нибудь объяснит и это. Но тоже не сейчас. Пока мне надо продолжать шоу – вот мое дело номер один. И, надеюсь, никакого форс-мажора больше не будет.
Надежды не сбылись. За двадцать секунд до окончания рекламной паузы на мой мобильный позвонил Максим Лаптев и устало сообщил, что у них все плохо: детей в Жуковке нет, их перевезли в какую-то прачечную в Китай-городе. Максим и компания почти уже доехали до места, но не знают, где эту чертову прачечную искать.
В голове моей сразу что-то сверкнуло. Такая маленькая внутричерепная молнийка. После того, как тебе посчастливилось избежать смерти, ты словно начинаешь вторую жизнь. Твой склероз остается в первой. Возвращается молодость – время, когда ты соображал гораздо быстрее.
– Постойте, Максим, – сказал я. – Кажется, я знаю это место. Слушайте внимательно…
66. ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ
Собаковод меня обрадовал. Я уж боялся, что после падения и крепкого удара затылком о ступеньки он так и останется лежать на лестнице в полной отключке. А оказалось – ничего, тыква у него железная, непрошибаемая. Уже через две минуты он зашевелился. Еще через минуту открыл глаза. Посмотрел на меня мутным взглядом, узнал и ошарашенно стал тереть лицо рукой. Сел, тряхнул башкой и опять глянул на меня – уже исподлобья.
– Это я, Фокин, я, тебе не снится, – сказал я. – Привет. Не ожидал меня здесь увидеть? Ну так я тебя тоже.
– Разве ты… не в Большом театре? – спросил Собаковод. В глазах его еще плавали островки мути, но их стало меньше.
– Дурацкий вопрос, – отозвался я. – Крепко ты, однако, головой приложился. Показываю на пальцах: я не в театре. И ты не в театре. Мы оба здесь, а не там. Правда, я, в отличие от тебя, все-таки немного посидел на спектакле. Но долго, уж извини, не высидел. Смотреть балет в компании твоего Вована, сам понимаешь, – удовольствие ниже среднего.
На имя Вован наш Фокин отреагировал стандартно: потянулся к своему левому боку и зашарил рукою вдоль ремня. Без толку.
– Хочешь кому-то позвонить? А позвонить нечем! – Я изобразил на лице фальшивое огорчение. – Гляди, какие мелкие кусочки!
Собаковод с тупым удивлением осмотрел обломки мобильника – действительно мелкие. Как вы думаете, чья работа?
– Твой телефон крайне неудачно упал. Вот и пришлось ему ногою помочь, чтоб не мучился… – объяснил я. При этом я скроил самую лживую на свете сочувственную гримасу. – Но сильно ты не переживай. Вован все равно бы уже не ответил. Бедненький тоже неудачно упал в театре и тоже умер. И где ты таких корявых помощничков себе берешь? На собачьей живодерне за пятачок?
При слове "собачий" Фокин – тоже очень предсказуемо! – зыркнул по сторонам, а его губы сами собой сложились свистулькой.
– Нет-нет, – покачал я головой, – это "Останкино", дружок, а не моя камера. Своих ученых песиков ты, наверное, где-то забыл. Рычать и кусать придется тебе самому, без помощников… Что, хочешь укусить меня, а? По глазам вижу, хочешь…
Однажды Фокин рассказывал мне, что в хороших питомниках есть особая штатная должность – собачий дразнила. Инструктор, одетый в защитный костюм из нескольких слоев грубого войлока, всячески провоцирует псину криками и жестами. Зубастый друг человека, получив приказ "сидеть!" или "лежать!", обязан никак не отвечать на вызов нахального чучела. Идеально воспитанной собаке надо терпеть, молчать и ждать хозяйской команды, иначе проигрыш.
Теперь я оказался в роли такого же дразнилы, только человечьего: Фокин должен был потерять терпение, напав на меня первым.
Я хотел убить Собаковода, очень хотел. Я мечтал об этом не день, не два, не месяц. Я отлично помнил, что он сделал, и потому был до подбородка переполнен густой ненавистью к нему. Каждую секунду я мог взорваться ею, словно петарда, начиненная порохом, или перегруженный ваттами аккумулятор. У меня было тысяча и одно основание не раздумывая лишить его жизни голыми руками… И все-таки я ждал первого шага от него.
Хладнокровие, которого у меня сейчас не было, дало бы Фокину некоторый перевес. Я не имел шансов избавиться от своей ненависти, зато мог уравновесить собственную ярость – чужой.
Технически я мог бы уже убить его не раз. Например, я сумел бы переломить ему шею, когда он валялся на лестнице без сознания. Но разведчик и мясник – немножко разные профессии. За всю жизнь мне случилось уничтожить двоих. Один был драгдилер и полицейский стукач из Гвадалахары, на редкость грязный тип. Второй – сутенер из Эль-Пасо, тоже порядочная мразь. Тех двоих мне даже дразнить не понадобилось. Оба раза я защищался.
– Все, конец, – сказал я, внимательно глядя на Собаковода. – Кранты. Финиш. Точка. И конец не только лично тебе, Фокин, поскольку я сейчас тебя убью. Кончено с вами всеми. Я ведь недаром, как ты догадался, сейчас в "Останкино" на "Угадайке". Это шоу смотрит полстраны. Минут через сорок я обращусь к зрителям и расскажу им о ваших делах. И никакого царя Павла Второго в России не будет никогда.
Я заметил, что Фокин начинает потихоньку то напрягать, то расслаблять мышцы. Он подбирался, группируясь для удара.
– С огнем играешь, Па-а-а-аша… – Голос Собаковода был похож на змеиное шипение. – Деток своих не жалко, а? Как только ты высунешься в эфир, их же на конфетти порвут, обещаю тебе. У моих парней четкий приказ…
От таких слов ненависть внутри меня чуть не перехлестнула через край, но я усилием воли сумел ее удержать.
Терпение, терпение: видишь, он тоже на взводе. Он должен броситься первым.
– Обещаешь? Ты? – Надеюсь, моя ухмылка вышла максимально оскорбительной. – К тому времени, как я выйду в эфир, ты уже будешь трупом. О чем я незамедлительно расскажу. И ты думаешь, кто-то захочет выполнять приказы трупа? Или ты надеешься на своего напарника, на Соловьева?.. Да, Фокин, представь, о нем я тоже знаю… Ты сам-то веришь, что музыкантик хоть пальцем тронет моих детей? Я же его помню, этого крысеныша. Он трус. Он даже своим гаммам учил их с оглядкой – куда уж ему в убийцы?
Я нарочно ничего не сказал ему о Лаптеве и о том, что мои Слава с Настей уже, наверное, свободны. Промолчал я из суеверия, но не только. Чем меньше Фокин знает о моих союзниках, тем лучше. Пусть он поверит, что, убив меня, сможет выкрутиться. Гляди на меня, Собаковод, гляди внимательней. Видишь, я теряю бдительность. Если ты бросишься на меня, ты можешь одолеть, ну попробуй, рискни. Тебе же отступать некуда.
– Ты, Паша, кое-чего не зна-а-а-ешь, – протянул Фокин. Он уже напружинился и еле заметно изготовился к прыжку. – Ты зря думаешь, что нас, главных, двое. А нас трое. И у третьего, ты уж мне поверь, рука не дрогнет…
– Врешь ты, Фокин, – почти ласково сказал я. – Вас не может быть трое. Такая дубина, как ты, не умеет считать до трех…
И тут, наконец, Собаковод, оттолкнувшсь от пола руками и ногами, прыгнул на меня. Прямо из своего сидячего положения – по прямой траектории, под углом в сорок пять градусов.
Похоже, он хотел всем своим весом вдавить меня в стену. Но я был начеку и поэтому увернулся. Хотя и недостаточно: левое мое плечо он все-таки задел по касательной… Черт, больно! Но если бы я не тренировался все это время, было бы стократ больней.
– Ты прыгаешь, как жаба, – сообщил я Фокину, который врезался корпусом не в меня, а в стену. – Тебе не тузиков с полканами надо было дрессировать, а жаб… Ну куда ты убежал? Там стена. Я здесь. Ку-ку! Здесь я, Фокин, здесь! И не называй меня Пашей: мы с тобой, сволочь, вместе гусей не пасли.
Физически наши шансы были примерно равны: и у меня, и у него из всех видов оружия – голые руки. И у обоих хладнокровия уже ни на грош. Но теперь моя ненависть была мне только на руку. Так что когда Фокин, мрачный, окровавленный, как раненый мулетой бык, с неожиданным проворством отлепился от стены и стремительно попер на меня, я уже созрел. Я понял: пора! И позволил себе вспомнить обо всем – особенно о тех кадрах, на которых вертолет с яркой вспышкой взрывается в черно-синем ночном воздухе. И о лице Фокина, с которым он цедит: "Допрыгался, Паша? Хочешь, чтобы детки отправились за мамочкой? Можем устроить…" И вспомнив, я разрешил себе отвернуть все клапаны до упора…
Я перестал быть Павлом Петровичем Волиным. Я превратился в один большой сосуд с ненавистью, у которого наконец открыли крышку.
Это было похоже на долгожданный нефтяной фонтан, только забивший откуда-то из глубины груди. На истребитель, сумевший на огромной скорости вывернуть в небо из немыслимо крутого пике. На могучее цунами, которое – после томительно долгого отступления вглубь моря – теперь с ревом возвращает свое и забирает чужое.
Самой схватки я решительно не помню. Из моей памяти кто-то вырезал несколько секунд. Когда я снова ощутил себя не фонтаном, не цунами, а Волиным, то обнаружил, что мои ладони в крови и кровь не моя. Неподвижный тюк Фокин лежал, уткнувшись в красные ступеньки лестницы, и я постарался не думать о том, что у него теперь вместо лица.
Чувствовал себя легким, опустевшим и слабым. Мне хотелось найти где-нибудь диванчик, лечь и проспать несколько суток. Но отдыхать сейчас было нельзя.
Первым делом я прокрался по коридору мимо дверей в студийный павильон, где дети шумно и весело угадывали меня. Нашел туалет. Тщательно вымыл руки. Отыскал в пустой режиссерской комнате несколько старых газет, вернулся на лестничную площадку и накрыл тело Собаковода. На мое счастье, в той же режиссерской нашлась длинная железная цепь с замком. Не знаю, для чего она была нужна телевизионщикам, но мне она в любом случае была нужнее: ею я тщательно заблокировал здешний выход на лестницу. Не хватало еще, чтобы кто-то из детей случайно увидел труп!
Часы на руке тикали, как ни в чем не бывало; до конца второго раунда оставалось довольно много времени. Потом будет последняя рекламная пауза, за ней раунд третий и мой выход. Следовало еще раз обдумать выступление. Но, прислушиваясь к детским возгласам из-за дверей, я думал, конечно же, о другом. О тех детях, которых не было сейчас рядом со мной. О Славе и Настеньке. Фокин навсегда сгинул, но спокойствие не наступало. Я не знал: успел ли этот Лаптев? Нашел ли он моих на соловьевской даче? А вдруг их держали все-таки не там? Вдруг кто-нибудь из шестерок Фокина решил напоследок поиграть в героя?
Но больше всего меня мучили последние слова Собаковода. А что, если он не соврал? Что, если в их команде и вправду есть кто-то третий, на которого у меня нет вообще ни-ка-ких данных?
67. ШКОЛЬНИК
Чтобы сделать историческое открытие, человеку надо быть немножко чайником. Как археолог-любитель Генрих Шлиман, который однажды поверил Гомеру и затеял какие-то идиотские раскопки на месте начисто выдуманной – так сто раз казалось профессиональным археологам! – Троянской войны. Вначале над купчиной Шлиманом просто ухохатывались. Но он, полный дилетант, одолел всех профи одной левой, потому что повел себя неразумно. Древний город нашелся. Все совпало. Часть золотой коллекции Приама, фрагменты доспехов Гектора, погребение Ахилла, деревянные куски циклопического коня – это и другое обнаружилось именно там, где завещал великий слепой. Если бы в позапрошлом веке имелся теперешний археологический инструментарий, дилетант Генрих отыскал бы, наверное, даже огрызок знаменитого яблока Париса.
Я хоть и не Шлиман, но тоже на букву "Ш". И у меня, бывшего министра Льва Абрамовича Школьника, есть своя маленькая Троя внутриминистерского масштаба. Я раскопал ее в первый же месяц после утверждения на высокую должность и прихода в дом семь, строение два в Китайгородском проезде города Москвы.
Свои изыскания я начал из чувства протеста. Из вредности, если угодно. Все мои добрые знакомые и друзья – люди с юмором, а потому они встретили мое назначение на редкость однообразно. Каждый спешил мне напомнить бородатый анекдот: "Алло, это прачечная? – Хуячечная! Это министерство культуры!" Когда я услышал анекдот второй или третий раз, я еще машинально улыбался. Когда десятый или пятнадцатый – уже злился. Когда же мне пересказали его раз в двадцать пятый, то я внезапно подумал о том, что убить этот анекдот можно единственным способом. Я не могу ликвидировать хохму, лежащую в его основе. Зато я могу постараться найти ее подоплеку. Анекдот, разъятый на части скальпелем, перестает быть смешным и помирает сам.
Почему-то я был уверен в успехе. Дыма без огня не бывает. Ничего нельзя придумать на сто процентов. Рано или поздно, но всегда выяснится, что у сказки, былины, хохмы была реальная подкладка.
Первым делом я озаботил референтов составлением подробной исторической справки о двух зданиях – бывшего Минкульта СССР на Арбате и того, где находились мы. Еще я затребовал из Моссовета планы обоих особняков. Кроме того, я напряг компьютерщиков, чтобы они перешерстили все доступные им материалы и представили отчет о том, когда возникли первые упоминания нашего анекдота.
Сначала у меня не вытанцовывалось. Документы по зданию на Арбате разочаровали: никакого подтверждения своей версии в них я не нашел, сколько ни старался. Вотчина Екатерины Фурцевой и Петра Демичева была грешна во многом, но к анекдоту, похоже, непричастна. Между тем активность моя изрядно напугала театральных деятелей, которые занимали дом бывшего союзного Минкульта. Они тут же вообразили, будто министр Школьник вздумал подгрести их здание под себя. Поднялся шум, гам, пошли статьи в газетах, мне пришлось долго оправдываться и что-то бестолково врать – ну не мог же я им рассказать о прачечных изысканиях!
Вскоре мне на стол лег и отчет компьютерщиков. После него о доме на Арбате я мог легко забыть. Как выяснилось, наш сюжет глубже 1992 года нигде не просматривался. То есть анекдот родился уже в несоветскую пору. Взяв этот факт на заметку, я стал изучать каждую бумажку по нашему дому в Китайгородском проезде с утроенной силой. И раскопал-таки! На плане подвальных помещений обнаружились две комнаты непонятного назначения. Что самое любопытное, снаружи к ним вела отдельная лестница – и была даже своя дверь с улицы. В сопровождении коменданта здания, вооруженного связкой ключей, я тут же обследовал подвал. Обе комнаты оказались завалены старыми транспарантами и ломаной мебелью, а дверь, довольно хлипкая, была кое-как замурована и небрежно закрашена. Явных доказательств своей гипотезы я не нашел, но остатки шести электрических розеток располагались вдоль стены с интервалами, которые допускали установку шести стиральных машин промышленного образца. Вдобавок ко всему я нашел в углу розетку для телефона, тоже когда-то действовавшую.
Настала пора изучать московский телефонный справочник за 80-е годы прошлого века. В разделе "Прачечные" адрес в Китайгородском не значился, но я и не думал, что открытие упадет мне в руки так легко. Я открыл страницу "Комбинаты бытового обслуживания" и нашел один, расположенный в относительной близости к Китай-городу. Насколько я помню, комбинаты эти были как спруты: сердце и мозг находились в одном месте, а щупальца-филиалы могли обнаружиться где угодно… Вот оно! Один из периферийных номеров с маленькой пометкой "пр-я" первыми шестью цифрами напоминал наши министерские номера. Я моментально набрал его и не услышал никаких гудков. Что и следовало ожидать!
В тот же день я не поленился лично навести справки у начальника местного телефонного узла. Уяснив, что с ним действительно говорят из кабинета Министра культуры России, мой собеседник кликнул уже своих референтов, и вскоре был получен ответ: да. По этому номеру и по нашему адресу с января 1985-го и по сентябрь 1992-го на самом деле работала небольшая прачечная!
Требовалось нанести на холст последний штрих. Сделать это не удавалось почти неделю, так как штатное расписание нашего министерства за 1992 год давно было сдано в макулатуру – вместе с прочими старыми бумагами. Тогда я решился на радикальный шаг. Я позвонил в Париж, первому Министру Культуры и Отдыха свободной России Евгению Юрьевичу Сидорову, под руководством которого я начинал карьеру. В ту пору Сидоров работал постпредом РФ в ЮНЕСКО и сильно скучал по родине. Он сначала обрадовался моему звонку, потом удивился, потом задумался и наконец сказал, что обязательно отзвонит мне, если вспомнит…
Представьте, он вспомнил! Вернее, нашел упоминание в дневнике, который добросовестно вел все эти годы. Три месяца, с октября по декабрь 1992 года четверо сотрудников упраздненной прачечной дорабатывали уже в составе Министерства культуры России. Понятно, что все четверо, лишившись работы по специальности, были сердиты и не очень-то выбирали выражения, когда отвечали на телефонные звонки… Круг замкнулся. Анекдот перестал быть выдумкой. Кто-то на самом деле позвонил туда, был послан, рассказал про это знакомым – и пошло-поехало.
Я был чрезвычайно горд открытием, я даже не постеснялся доложить о нем на ближайшей коллегии. Мои старания были оценены, про Трою министра Школьника узнал весь Минкульт. Но вот беда: за его пределами все осталось по-прежнему. Моя реконструкция не уничтожила анекдот, зря я старался. Черная магия хохмы перевесила все мои разоблачения. Единственным, кто потом извлек пользу из моего открытия, оказался мой преемник Колюня Соловьев. Как мне потом рассказали, он распорядился моей находкой с максимальной для себя выгодой: восстановил отдельный вход, сделал в пустующих комнатах ремонт за казенный счет и устроил в бывшей прачечной что-то вроде приватного бордельеро.
Теперь, после разговора с Лаптевым, я понимал, что это была еще резервная тюрьма для юных заложников. Убежище-два, как его называли, прямо у Колюни под боком. Очень удобное место. Главное, подготовить его можно в любое время: выгнать девок, поселить деток. Но до того, конечно, сменить постельное белье.