- Да у него такой интерес к любой красивой женщине.
- И к тебе тоже?
- Ха-ха! Он такой бесцеремонный! Тат-тян все время на него злился.
- Этакий донжуан?
- Может, и так можно сказать, но скорее - неудовлетворенный тип. Он ведь холостяк. Источник тревоги для здешних мужей.
- Это в каком смысле?
- Он же дома работает. Весь день в Хинодэ сидит. А мужья на работу уходят. Вот их и жалит все время мысль: что там дома-то происходит?
- Такой любвеобильный?
- Ну не так, чтобы до назойливости. Мне-то самой такие манерные типчики очень не по душе.
- У него было что-то с Катагири-сан?
- Об этом лучше у Тамаки спросить. Прежде он часто сюда захаживал, довольно настойчив был. А потом - как ни придет, на Итами нарывается, а тот на него волком зыркает. Так что навязчивому ухажеру все труднее и трудней становилось. Тогда он сделал Тамаки почтальоном. Помните, Киндаити-сэнсэй, я вам по дороге говорила: здесь очень разные люди собрались.
В конце разговора ее спросили про "белое и черное", но ничего определенного она в этих словах найти не могла.
- Хорошо, теперь иди, а мы поговорим с Киёми.
Но Киёми категорически отказалась разговаривать одна. Девушка, которая совсем недавно фурией бросалась с обвинениями на Дзюнко, вдруг утратила весь свой гонор и превратилась в испуганного ребенка. Она упорно твердила, что без Дзюнко отвечать на вопросы не будет.
- Ну хорошо. Дзюнко, останься здесь.
Киёми успокоилась и приготовилась отвечать полиции.
- Когда ты получила это письмо?
- В ту субботу, после которой приняла лекарство, - значит, семнадцатого сентября получается. Я вернулась отсюда домой пообедать, а оно в прихожей под дверь просунуто было.
- Оно прямо так и было, без конверта?
- Да.
- Ты не знаешь, кто его подсунул?
Взгляд девочки стал злым. Некоторое время она молчала.
- Я… Сперва я вдруг подумала на Эномото.
- Эномото? - Тодороку припомнил не сразу. - А, это который рядом с тобой живет?
- Да.
- А почему ты решила, что это его рук дело?
- Потому что… Потому что он предостерегал меня, очень странные вещи говорил.
- Какие же?
- Говорил, что мне лучше съехать из этой квартиры.
- Вот как! Ты его спросила, почему он так говорит?
- Да.
- И что он ответил?
- Он сильно смутился и сказал, что у моего дяди семьи нет, а я уже взрослая. Вот почему.
- И что потом?
- Я не очень поняла и опять стала спрашивать, что он имеет в виду.
- Хм. И тогда?
- Ему очень неловко было, но он все-таки объяснил. Сказал, что мы с дядей не кровная родня. Раз тетя умерла, он мне совсем чужой получается. Сказал, что мы с дядей вдвоем живем, в маленькой квартирке за закрытыми дверьми, и люди это неправильно понять могут.
- Так-так. Что дальше?
- Я ужасно рассердилась. Сказала ему: ненавижу людей, которые могут такие гадости воображать! Если мужчина и женщина вместе живут, а ты сразу про них мерзости придумываешь, значит, ты не такой, как я считала! Сказала, что теперь вообще с ним дела иметь не буду!
- Когда это произошло? До того, как подсунули письмо?
- Гораздо раньше. Еще в середине июля. Как раз в тот вечер танцы по поводу праздника О-бон были.
- То есть больше, чем за месяц до письма?
- Да. И все же, когда я его читала… Читала, перечитывала… И поняла, что он тогда имел в виду. Подумала еще - ну точно, его рук дело! Но скоро обнаружила, что это не так.
- Как же ты это выяснила?
- Оказалось, он как раз тогда на Хоккайдо уезжал место для съемок выбирать.
Что же, алиби вполне убедительное.
- Какие-нибудь еще догадки у тебя были?
- Нет.
- А чем занимается твой дядя?
- Он учитель в старшей школе. Математику ведет.
- Ты рассказала ему?
- Нет.
- Почему?
- Он же школьный учитель. На редкость серьезный человек. Мне жалко его было.
- Дзюнко, а ты раньше видела это письмо?
- Да.
И Дзюнко подробно описала, что произошло после того, как Киёми приняла лекарство.
- Ты рассказала о письме господину Окабэ?
- Нет, я никому не рассказывала. Меня комендант Нэдзу предупредил, что об этом не надо говорить никому. Да я и сама так думала.
- Значит, дядя до сих пор не знает о причине твоей попытки самоубийства?
- Да.
- Это очень мучает его, а теперь рассказать тем более невозможно. И Киёми тоже просит, чтоб ему не говорили.
- Киёми-тян, - вступил в разговор Киндаити Коскэ. - А здешняя хозяйка знала причину?
- Нет, наверное.
Дзюнко добавила:
- Она меня очень подробно расспрашивала, а потом сама заключила, что это неуравновешенность, связанная с переходным возрастом.
- Киёми-тян, а почему ты решила покончить с собой?
Тодороку задал свой вопрос очень сердечно.
Киёми замешкалась, но потом достаточно твердым голосом принялась объяснять свое состояние:
- Я же сперва думала, что это проделка Эномото, а потом узнала, что его в тот день в Токио не было. Получалось, это кто-то другой сделал. И я решила, что Эномото меня тогда предупреждал, потому что он сам такое прочел.
- Понятно. И что?
- Выходило, что прочитавших уже как минимум двое, Эномото и тот, другой. Но ведь после того разговора больше месяца прошло, а вдруг за это время здесь уже много таких писем набросали?
- Ясно.
- Я когда до этого места додумала, мне так стыдно стало, сил нет! И тоскливо. Будто я одна-одинешенька. И тогда мне захотелось умереть.
Существует множество теорий, посвященных психологии послевоенных мальчиков и девочек. По мнению взрослых, дети без конкретных причин сами обрывают свою жизнь, чтобы сделать кому-то больно. При наличии самых правдоподобных толкований всегда находится немало примеров, когда диагноз сводится к единственному заключению: причины неясны. По сравнению с такими случаями психологические причины, толкнувшие Киёми к попытке самоубийства, вполне очевидны: девочка ощущала себя безгранично одинокой и погрузилась в черную меланхолию.
- Так ты не знаешь, кто мог сделать такую гадость?
- Нет, совершенно. Вот только…
- Только? Что - "только"?
- Эта история… То гадкое письмо и это убийство… Они, наверное, как-то связаны?
- В этом мы сейчас и разбираемся. Письмо пока оставим. А относительно убийства у тебя есть какие-то предположения?
Киёми помедлила:
- Во сколько была убита хозяйка?
- Пока точно не известно, а почему ты спрашиваешь?
- Я была здесь примерно до девяти вечера.
Все ошеломленно уставилась на Киёми. Больше всех была потрясена Дзюнко.
- Как! Значит, когда я сюда примчалась, ты была где-то здесь?
- Нет, я пришла позже, мы с тобой разминулись. Хозяйка мне ничего не рассказала, и я только потом от Кавамуры-сан узнала.
- Киёми! - в голосе Тодороку звучала строгость. - А зачем ты сюда приходила?
- Тут заказ был, жакет сшить, и заказчица меня торопила. Машинка у меня дома есть, но дядя в пять утра поднимается, чтобы к занятиям готовиться, поэтому, когда у него нет вечерних часов, он в полдевятого - девять уже ложится. А я тогда сюда прихожу строчить.
- Аа, ну-ну. Так во сколько ты пришла?
- Между половиной девятого и девятью.
- Минуточку! - вмешался Ямакава. - Ты с какого входа вошла?
- Ателье было уже закрыто, я с задней двери заходила.
- Там было открыто?
- Нет, меня хозяйка впустила.
- Как она выглядела?
- Ну, теперь-то… Хотя нет, она мне и тогда показалось странной.
- В каком смысле?
- Не знаю, как объяснить. Хотя Дзюнко меня поймет. Дело в том, что, когда у нее было дурное настроение, она это никак не показывала, вот только взгляд у нее при этом останавливался.
- Ой, точно! Мы ее тогда прямо боялись.
- Киёми, так ты именно это имела в виду?
- Да.
- А чем она занималась, когда ты пришла?
- У нее на раскроечном столе иностранные журналы мод лежали раскрытые.
Воцарилось напряженное молчание.
В глазах Дзюнко плескалось раскаяние. Если после ее ухода хозяйка бросилась изучать свои журналы, значит, автором писем была не она, она тоже была жертвой. И не стоило так на нее набрасываться…
- Киёми, ты с хозяйкой о чем-нибудь разговаривала?
- Да нет… Я же видела, что она не в духе. Просто взялась за свое дело и все. А через некоторое время мадам и говорит: я себя чувствую плохо, а тут еще машинка тарахтит, и мне еще хуже делается, так что иди-ка ты домой. Ну я и ушла.
- Сколько ты примерно за машинкой просидела?
- Минут десять-пятнадцать.
- И вы ни о чем в это время не говорили?
- Нет, она журналы листала, а я своей работой занималась.
- О том письме ты ей не рассказывала, верно?
- Да.
- Уходила ты ведь тоже через заднюю дверь? За тобой заперли?
- Меня хозяйка проводила. Я слышала, как засов щелкнул.
Дверь черного хода была сделана на японский манер, задвигающаяся. Запор там был двойной: изнутри засов, а снаружи замок.
Итак, дверь, которую накануне в девять - ну, пусть в самом начале десятого - хозяйка собственноручно заперла, утром к приходу Кавамуры была открыта. Если бы после ухода Киёми хозяйка выходила, она должна была бы запереть ее снаружи.
Значит, был кто-то, кто пришел сюда после девяти. Более того, раз хозяйка открыла засов и впустила гостя, это должен был быть ее очень близкий знакомый. Так кто же это?..
- Я теперь просто не знаю, что делать. Хозяйка-то умерла, а я как же?
- В чем дело, Киёми? Почему ее смерть тебя настолько потрясла?
- Ой, ну как же! Я ведь должна была скоро сюда совсем перебраться.
- Как это? Почему?
- Она меня давно звала. Говорила, что и ей нехорошо жить одной - сплетни ходить будут, - да и мне тоже: ведь пока я с дядей, ему трудно новую жену в дом привести. Дядя, вообще-то, обрадовался, но вот только про нее саму он ничего не знал.
- И ты тоже не знала?
- Ничегошеньки! Вот он и сомневался, можно ли меня ей доверить. Беспокоился, что это очень безответственно с его стороны получится.
- Так-так, и что же?
- В общем, все это как-то откладывалось. А потом то письмо… Я умереть хотела, но не вышло, меня спасли, и я тогда решила, что не могу жить с дядей. К счастью, хозяйка пришла меня навестить и сказала, чтобы я, как поправлюсь, наконец к ней перебиралась. Да и дядя тогда уже дал согласие. Вот только когда я поправилась, тут она сама сказала, что немного повременить надо.
- Тебе известно, почему?
В глазах Киёми внезапно вспыхнул гнев.
- Дзюнко, скажи, у мадам было что-то с Итами-сан?
- Что, тебе тоже так показалось?
- Да! Он ей что-то дурное подстроил и принудил ее…
Личико девочки раскраснелось, от бурного дыхания плечи заходили ходуном.
- Она хотела как-то уладить свои отношения с Итами, потому и велела мне подождать. На нее последнее время смотреть было жалко. Мне кажется, к ней вчера вечером он прийти должен был, вот она меня и выставила.
Предположения Киёми совпадали с догадками Дзюнко, - видимо, между Катагири и Итами действительно что-то было.
К тому же если одинокая женщина сама впустила кого-то в дом после девяти вечера, то это скорее был не пьяный Судо Тацуо, а Итами Дайскэ.
- А между прочим, тут разговор был, как на озере кто-то хотел ее сфотографировать…
- Химэно Сабухиро, - подсказал, сверившись со своими записями, Ямакава.
- Во-во. При каких обстоятельствах это было? Ты присутствовала при этом?
- Да. Но пожалуйста, пусть вам это Тамаки расскажет. Мне что-то очень нехорошо.
Действительно, выглядела девочка плохо, лоб покрылся испариной. Дзюнко шепнула: после той истории у Киёми неладно со здоровьем.
- Да, я вижу, - посочувствовал Тодороку. - Что ж, тогда отдыхай, а если что вспомнишь, сразу сообщи.
- Извините.
Дзюнко и Киёми вышли, их место заняла улыбающаяся Тамаки.
Этой девушке, похоже, все случившееся доставляло удовольствие. Такой переполох, и она сама играет в нем не последнюю роль!
- Ты Миямото Тамаки?
- Да.
Держится чинно, а круглые глазищи смеются, радуется, что до нее очередь дошла.
- Так это ты первая из тех, кто был здесь, увидела труп?
- Да.
- А зачем ты туда пошла?
- Я к Мидзусиме-сэнсэю… Вы ж его знаете, да?
- О нем мы тебя потом спросим.
- Ладно.
- Ну так что?
- Я хотела позвать его, если он дома. Подошла к веранде, чтобы покричать, а сзади какой-то гвалт поднялся. Я пошла взглянуть, а там в варе труп женщины. Ой, ужас такой! Я до того перепугалась!
Тамаки щедро снабжала свое повествование жестикуляцией, но сказать, что она выглядела сильно испуганной, было никак нельзя.
- И ты сразу поняла, что это мадам?
- Не то чтобы сразу. Но ведь узор на юбке, блестки на туфлях… Правда они очень необычные? Ну я и решила привести Киёми, чтоб она взглянула. Скажите, она очень расстроена, да?
- Почему ты так думаешь?
- Как же! Раз хозяйка умерла, значит, она не сможет больше здесь бывать.
- Послушай-ка, а у тебя, значит, с Мидзусимой-сэнсэем очень даже славные отношения?
- Хи-хи! Это не у меня. Я просто посредник.
- Между ним и кем?
- Неужели непонятно? - Тамаки плутовски ухмыльнулась. Совсем по-взрослому.
- Здешней хозяйкой?
- Э, нет, хозяйка женщина осторожная, у нее Мидзусима сразу от ворот поворот получил.
- Тогда между ним и…
- Моей мамой! Хи-хи-хи!
Тодороку просто поперхнулся от изумления. И не он один. Киндаити Коскэ и Ямакава тоже потрясенно уставились на эту чересчур бойкую девицу.
- Аа… Ну-ну, - взял себя в руки Тодороку. - И что же, твоя мама в близких отношениях с Мидзусимой?
- Ага. Но это все ерунда.
- В каком смысле?
- Она когда девчонкой была, очень в моде были всякие трогательные картиночки - звездочки, фиалочки и все такое. И ей до жути нравились сентиментальные девицы, которых изображал художник Мидзусима. Она сама рассказывала, что такой его обожательницей была - даже письма ему писала! А как узнала, что он теперь с нами рядом живет, так совсем свихнулась: ах-ах, сэнсэй!.. Вот умора!
Что ж, примерно об этом говорила Дзюнко. Художник - "источник тревоги для здешних мужей".
- А где работает твой отец?
- В кинотеатре. Управляющий в "Гораку Кинема".
- Он, наверное, ничего не знает? Про маму и художника?
- Прекрасно знает. Он все время на нее ругается. Но ведь у самого рыльце в пуху.
- Как это?
- Так он на прежнем месте в Уэно всех девчонок перелапал, его из-за скандала и убрали. Засунули теперь в дыру убогую.
- Тамаки, а сколько тебе лет?
Она захихикала:
- Вообще-то я должна ходить в последний класс старшей школы. Но отсюда ездить далеко. И не нравится мне в этой школе совсем. Скукотища жуткая.
- У тебя есть братья или сестры?
- Не-а. Я одна совсем.
- Родители не сердились, что ты бросила учиться?
- Сердились. Но они ж сами не могут.
- Что - "не могут"?
- Мне, если в школу ездить, в шесть утра вставать надо, понимаете? А отец в двенадцать ночи возвращается и с мамой ругаться начинает. А если не скандалят, так милуются да трахаются, - опять я спать не могу! Ну и сказала им: хотите, чтоб я в школу в шесть утра вставала, дайте вечером уснуть нормально. Они оба и примолкли. Плохо с родителями жить!
- Почему же?
- Самое лучшее, когда они разругаются. Тише всего в доме. Потому что не разговаривают друг с другом. А помирятся - и давай обжиматься да кувыркаться. А я не нужна никому.
В здешних квартирах толстые бетонные стены и прочные железные двери. Стоит запереться на ключ, и никто не догадается, какие сцены происходят за ними. Но внутри - внутри все по-прежнему разделено традиционными перегородками фусума. И происходящее в соседней комнате слышно так, словно разворачивается у вас на глазах.
Родители Тамаки, очевидно, еще молоды. В таком возрасте супруги заводят любовников, скандалят, снова мирятся, а подробности личной жизни не скроешь за фусума. Не потому ли вырастают такие странные, до срока созревшие девочки, как Тамаки?
- Из-за того, что я школу бросила, хуже всего маме.
- Почему?
- Она же теперь не может, когда отца нет, резвиться на свободе! Вот они и сговорились с Мидзусимой меня сюда отправлять.
- А вот говорят, Мидзусима тебя просил хозяйке письма передавать?
- Было такое, раза два-три. Она даже меня как-то отругала. А что… - Тамаки, вдруг что-то смекнув, обернулась к Киндаити: - Киндаити-сэнсэй, может статься, господин полицейский начальник подозревает Мидзусиму?
Тамаки, бесспорно, была акселераткой, но логичности мышления ей явно не хватало. В беседе она запросто перескакивала с одного на другое. Киндаити напряженно следил за ее бестолковыми ответами, пытаясь хоть за что-нибудь ухватиться, и неожиданное обращение застало его врасплох.
- Ну… как сказать… Собственно, ты к чему это?
- Так вот. Во сколько была убита мадам?
- Точно еще не известно. А что?
- Если ее убили до одиннадцати вечера, то, кажется, я знаю, кто может засвидетельствовать алиби Мидзусимы!
- И кто же? - Взгляд Тодороку был напряженно суров.
- Моя мама.
- Твоя мама провела вчерашний вечер с Мидзусимой?
- Скорее всего, да.
- Почему ты так думаешь?
- А как же! Он, когда мы встретились, хотел меня вечером в кино отправить. Я, разумеется, отказалась: у меня свои планы были. А домой вернулась - мама такая нервная суетится и накрашена красиво. Ну-ну, думаю. А она мне: я сейчас уйду, но к папиному возвращению дома буду и, если ты ничего ему не расскажешь, подарю тебе те слаксы, которые ты давно хотела. Ну я, конечно, согласилась. А потом, впрочем, это уже неважно, пошла к Сабу-тян.
- Сабу-тян - это Химэно Сабухиро?
- Ага. Мы в одном доме живем. Он все рассказывал, как Эно здорово повезло, ему главную роль в фильме дали.
- Эномото Кэнсаку?
- Ну да. Такой отличный парень! Говорят, кинозвездой будет. Он одно время с Киёми дружил, а последнее время что-то у них произошло. Не общаются больше.
Тамаки в своей обычной манере перескакивала с одного на другое.
- Стало быть, ты пошла к Сабухиро. А потом что?
- Ах да! Не умею я по порядку рассказывать, из меня прямо все само выскакивает. - Она захихикала. - Ну так вот. Вернулась я домой в половине одиннадцатого. А через полчаса мама пришла. Я как на нее глянула - ага, думаю.
- Что - "ага"?
- Так накрашена-то она была уже совсем по-другому! И брови не так подведены, и помада не так положена. Вот я и сообразила: она ванну приняла, а потом покрасилась так, как Мидзусиме по вкусу. И вообще - раз она там ванну приняла, это ж понятно, что значит!
Тамаки как будто даже рассердилась на непонятливых собеседников. Ни тени смущения не появилось на ее мордашке.