Когда у порога остановилось такси и Межа позвонил в дверь, комиссар был в библиотеке один. Он мерил ее широкими шагами, на ходу поглощая бутерброд с паштетом. На столе стояла почти пустая бутылка бургундского. В комнате накурено до такой степени, что нечем было дышать.
Межа смотрел на шефа с самым наивным видом:
– Вы его арестуете? Все кончено? Мне с вами?
– Останешься здесь.
– Что я должен делать?
– Возьми лист бумаги… Записывай… Тереза, гостиничная горничная. Супруги Уло, Дидин и ее таможенник. Альбер Форлакруа. И чтобы нашли наконец Марселя Эро, чего бы это ни стоило.
– А остальных, которых вы перечислили? Установить за ними наблюдение?
Шаги на лестнице.
– Можешь идти…
Межа вышел, не скрывая сожаления. Показался судья – в пальто, в шляпе, очень аккуратный, почти педантичный.
– Вы позволите, я позвоню доктору Бренеолю насчет санатория?
В комнате над ними слышались шаги Лиз Форлакруа и обеих служанок.
– Бренеоль, это вы?.. Нет, ничего серьезного. Я просто хочу, чтобы вы мне посоветовали какой-нибудь хороший санаторий недалеко от Ля-Рош-сюр-Йон… Да… Вилла "Альбер Первый"?.. Прямо перед въездом в город?.. Спасибо. До свидания.
Старая Элиза спустилась первой, неся два чемодана, которые были уложены в такси. За ней появилась ее дочь с мелкими свертками и пакетами. Наконец, показалась Лиз, утопая в бархатном, отороченном мехом пальто. За поднятым воротником лица почти не было видно.
Все произошло очень быстро. Лиз с отцом устроились на заднем сиденье, Мегрэ сел рядом с шофером. На углу улицы стояла Дидин и наблюдала за этой сценой. Люди останавливались, смотрели вслед. Путь пролегал по всей главной улице, мимо гостиницы, мимо почты, мимо здания мэрии. На окнах отдергивались занавески. За машиной бежала толпа мальчишек.
Через зеркало заднего вида Мегрэ посматривал, как Лиз и отец держатся за руки. Всю дорогу. Когда они подъехали к Ля-Рош-сюр-Йон, начинало темнеть. Пришлось несколько раз спрашивать адрес виллы "Альбер Первый", прежде чем они отыскали санаторий. Потом ждали директора. Потом смотрели палаты.
Все было белым, слишком белым, как халаты медсестер и директора.
– Седьмая палата… Очень хорошо…
В палату вошли пятеро: Лиз, медсестра, Мегрэ, судья и директор. Вышли трое. Лиз с медсестрой остались по другую сторону двери. Она не плакала. Отец с дочерью даже не обнялись на прощание.
– Через час сюда приедет инспектор полиции. Будет сидеть в коридоре и вести наблюдение…
Еще три километра – и за окнами замелькал город. Показались ворота тюрьмы. Регистрационная книга, кое-какие формальности. По чистой случайности Мегрэ не успел попрощаться с судьей.
Ресторан. Толстая кассирша. Железнодорожное расписание. Кружка ледяного пива.
– Принесите мне письменные принадлежности и сэндвич с ветчиной… А еще кружку пива!..
Он составил официальный рапорт прокурору, набросал несколько телеграмм и едва успел на поезд. С полуночи до двух часов ночи ему пришлось прождать на вокзале Сен-Пьер.
Вокзал Орсэ… В восемь часов утра, умытый и свежевыбритый, комиссар выходил из своей квартиры на бульваре Ришар-Ленуар. Над Парижем поднималось солнце. Мегрэ пересел с одного автобуса на другой в двух шагах от здания криминальной полиции и успел мельком увидеть окна своего прежнего кабинета.
В девять часов утра под холодными, скупыми лучами январского солнца он вышел из машины в Версале и, раскуривая трубку, стал не спеша спускаться по авеню де Пари.
С этого самого момента он как будто раздвоился. С одной стороны, он по-прежнему оставался Мегрэ, комиссаром, впавшим в немилость и сосланным в Лусон. Руки у него лежали в карманах пальто Мегрэ, и курил он трубку Мегрэ.
И окружающий пейзаж был именно версальским утренним пейзажем сегодняшнего дня, а не многолетней давности.
Проспект был почти пуст, особенно в конце, там, где начинались ворота и высокие ограды, за которыми скрывались самые великолепные на свете особняки.
Но в то же время он видел реальность словно на экране кинематографа… Как документальный фильм… Картины сменяют одна другую… И раздается голос диктора, комментирующего происходящие на экране события…
Голос, который слышал Мегрэ, был приглушенным голосом судьи Форлакруа, и невозможно было не наложить образ Версаля на воспоминание о библиотеке в Л’Эгийоне, о камине, о горке пепла на полу и множестве сигаретных окурков в зеленой пепельнице.
"Мы – версальцы в трех поколениях. Отец был адвокатом и всю жизнь провел в особняке на авеню де Пари, который он унаследовал от отца. Белые стены… Въездные ворота, обложенные круглыми камнями… Золоченый герб… Наша фамилия на медной табличке…"
Здесь. Мегрэ увидел дом, но ни герба, ни таблички больше не существовало. Дверь была открыта. Камердинер в полосатом жилете выбивал коврики на дорожке.
"…За воротами – парадный двор, не слишком большой, вымощенный круглыми плоскими камнями наподобие тех, что устилают двор перед Версалем, – их еще называют "королевская мостовая". Трава, пробивающаяся между камнями… Застекленный навес-маркиза… Высокие окна, собранные из маленьких квадратных стекол… И повсюду свет. Через вестибюль, посреди которого стоит бронзовый фонтан, видно сад в духе Трианона : лужайки, розовые кусты… Я родился в этом доме, в нем же родился и мой отец. Многие годы я провел там, не думая ни о чем, кроме искусства и литературы. Любил изысканность и комфорт, был немного гурманом. Не будучи честолюбивым, удовольствовался местом мирового судьи…"
Пожалуй, здесь это было легче понять, чем в далеком Л’Эгийоне.
"Несколько добрых друзей… Путешествия в Италию и Грецию… Неплохое состояние… Красивая мебель, хорошие книги… Когда отец умер, мне было тридцать пять лет, и я оставался холост…"
Камердинер начинал коситься на мужчину в широком пальто, который так пристально смотрел на дом его хозяев. Нет, пожалуй, наносить визит сюда еще рановато.
Мегрэ медленно пошел обратно по проспекту, повернул направо, затем налево, внимательно читая названия улиц, и наконец остановился перед большим четырехэтажным домом, многочисленные квартиры которого сдавались внаем.
– Мадемуазель Доше здесь еще живет? – спросил он у консьержки.
– Вот она! Поднимается по лестнице с сумкой.
Мегрэ догнал даму на втором этаже, когда она поворачивала медную ручку двери. Мадемуазель Доше оказалась такой же старой и ветхой, как весь дом.
– Прошу прощения, мадемуазель… Вы ведь сдаете здесь квартиры внаем, верно? Я ищу человека, который жил в этом доме очень давно, около двадцати пяти лет назад…
Ей было шестьдесят шесть.
– Заходите. Подождите, я выключу плиту на кухне, а то молоко подгорит.
Витражи на окнах. Красные ковры на полу.
– Речь идет о музыканте-виртуозе по фамилии Константинеско.
– Помню! Он жил в квартире, которая как раз над нами.
Значит, это было правдой. И снова на окружающую реальность наложился голос судьи: "Творческая личность, он вел весьма беспорядочный образ жизни. Возможно, не без таланта. В начале карьеры были кое-какие успехи, несколько сольных концертов в Америке… Где-то женился… Родилась дочь, которую он увез, бросив жену. В Версале он провалился, да там и осел, сняв ветхую квартирку и перебиваясь тем, что давал уроки скрипки. Друзья пригласили его как-то в мой дом, когда нам не хватало альта для домашнего музыкального вечера…" Судья чуть ли не покраснел, глядя на свои белые руки, и добавил: "Я немного играю на фортепьяно…"
Пожилая дама между тем говорила:
– Он какой-то сумасшедший был. Подверженный приступам страшного гнева… Иногда бегом спускался по лестнице с дикими воплями.
– А дочь?
Поджатые губы:
– Теперь, когда она вышла замуж… И неплохо вышла, насколько мне известно! За какого-то судью, кажется? Бывают же такие девицы, везет им в жизни, хотя и не самые…
Не самые – что? Мегрэ никогда этого не узнает, потому что дама замолчала.
Больше здесь делать было нечего. Теперь Мегрэ знал. Судья говорил правду.
Валентина Константинеско… Восемнадцатилетняя девушка, полностью сложившаяся, с огромными глазами, каждое утро отправлялась в Париж со стопкой партитур, прижатых к груди, на занятия в консерваторию. Она играла на фортепьяно. Отец так же обучал ее игре на скрипке…
И маленький судья, холостой, чувственный, подстерегавший ее на углу улицы, следивший за ней издали и садившийся на тот же поезд.
Авеню де Пари… Надо же! Камердинер уже вернулся в дом и закрыл за собой дверь – ту самую дверь, в которую Валентина вошла через несколько месяцев в белом подвенечном платье.
Прекрасные годы… Рождение мальчика, потом девочки… Время от времени летом они всей семьей на несколько недель отправлялись в старый фамильный особняк в Л’Эгийоне.
"Уверяю вас, комиссар, я не наивный человек. Я не из тех, кому счастье застит глаза. Сколько раз я вглядывался в нее с беспокойством! Но когда вы увидите ее глаза – они наверняка не изменились, – вы поймете… Сама чистота, свет, невинность! Мелодичный голос. Светло-зеленые и голубые платья, всегда очень нежных, очень нейтральных оттенков, будто она только что сошла с пасторали. Я не смел даже задумываться о том, почему у меня родился такой крепкий мальчик – угловатый, косматый, настоящая крестьянская порода… А дочь очень походила на мать. Потом я узнал, что отец Константинеско, почти не выходивший из дома, был осведомлен… Погодите… Когда это произошло, Альберу было двенадцать лет, Лиз – восемь… В четыре часа дня я отправился на концерт, меня должен был сопровождать друг, написавший множество книг, посвященных истории музыки. Но он слег с бронхитом, и я вернулся домой. Возможно, вам придется увидеть этот дом?.. Там в больших парадных воротах есть маленькая дверца. У меня был ключ. Вместо того чтобы пройти через вестибюль, я поднялся по лестнице, расположенной справа от входа, которая вела прямо на второй этаж, в комнаты. Хотел предложить жене пойти со мной на концерт вместо заболевшего друга…"
Мегрэ нажал на медную кнопку звонка; раздался гулкий звон, как в церкви. Шаги. Удивленный камердинер.
– Будьте добры, я хотел бы поговорить с жителями этого дома.
– С которой из двух дам?
– С любой.
В тот же момент Мегрэ разглядел в окнах первого этажа двух женщин, одетых в пеньюары кричащих цветов. Одна курила сигарету, вставленную в длинный мундштук, вторая – изящную крошечную трубку, глядя на которую Мегрэ не мог не улыбнуться.
– Что там такое, Жан?
Сильный английский акцент. Обеим можно дать от сорока до пятидесяти. В зале, превращенном в ателье, который когда-то, очевидно, был гостиной Форлакруа, в беспорядке стояли мольберты, полотна ярких картин в стиле модернизма, бокалы, бутылки, африканские и китайские предметы искусства, горы старинного и псевдоантикварного хлама… Все это очень напоминало стиль Монпарнаса .
Мегрэ представился.
– Входите, господин комиссар. Мы ведь ничего такого не натворили? Моя подруга, мадам Перкинс… Меня зовут Анжелина Доддс… Так по чью вы душу?
Полная непринужденность, немного юмора.
– Могу я спросить, как давно вы живете в этом особняке?
– Семь лет. До нас здесь жил пожилой сенатор, он уже умер. Еще раньше – какой-то судья, как нам рассказывали…
Жаль, что сенатор умер! Он наверняка ничего не стал переделывать в доме, который Форлакруа продали ему вместе с мебелью и кое-какими мелочами. Теперь же диван в китайском стиле, красный с золотом, весь разукрашенный драконами, страшно дисгармонировал с изящнейшим трюмо в стиле Людовика XVI.
Что ж!.. Две типичные англичанки, конечно же, помешанные на живописи, привлеченные престижем Версаля…
– У вас есть садовник?
– Разумеется. Почему вы спрашиваете?
– Могу я попросить его или вас проводить меня в сад?
Они пошли вместе с ним, крайне заинтригованные. Сад действительно напоминал сады Трианона в миниатюре.
"Я сам ухаживал за розами, – говорил судья. – Возможно, этим объясняется тот факт, что я вспомнил о колодцах…"
Три колодца – там, где они и должны были быть. Тот, что в центре, осушен. Наверное, летом в нем растут герани или другие цветы.
– Сударыни, не будет ли для вас слишком большим беспокойством, если я попрошу разрыть один из колодцев? Конечно, это грозит неким беспорядком. Соответствующих бумаг у меня нет, и я не имею никакого права вас принуждать…
– Там что же, сокровища? – рассмеявшись, воскликнули англичанки. – Урбан! Идите скорее сюда и принесите кирку…
А судья, там, в Л’Эгийоне, все так же рассказывал, спокойно и равнодушно, будто речь шла вовсе не о нем: "Вы знаете, что такое очевидное преступление, правда? Вам наверняка приходилось сталкиваться с такими в гостиничных номерах, в меблированных комнатах неблагонадежных районов… Бывают случаи… Думаю, все произошло из-за того, что у мужчины было чересчур заурядное лицо и смотрел он на меня с вызовом. А между тем он был смешон и просто отвратителен – полуголый, с растрепанными волосами, левая щека измазана в помаде… Я его убил". – "У вас с собой был револьвер?" – "Нет, но он хранился у нас в ящике комода, прямо в спальне, и я смог быстро дотянуться… Признаюсь, я сделал это хладнокровно. Я был спокойнее, чем сейчас, когда об этом рассказываю. Думал о детях, которые должны были вернуться из школы… Позднее я узнал, что он был певцом в кафешантане. Некрасивый… Жирные волосы, взбитые в пучок на затылке…"
Мегрэ быстро подошел к садовнику:
– Сначала снимите слой дерна. Думаю, слой небольшой, сантиметров в двадцать. А под ним…
– Камни и цемент, – заявил Урбан.
– Вот именно эти камни с цементом и придется раздробить киркой.
Спокойный голос судьи был похож на голос человека, впавшего в транс: "Я вспомнил о колодцах… Отнес туда мужчину, его одежду и все, что нашел при нем. Колодец был недостаточно широк, тело никак не помещалось, как я его ни складывал… Я завалил его тяжелыми камнями. Высыпал несколько мешков цемента. Но все это неважно…"
Приблизительно в этой части рассказа жандарм прижался носом к стеклу и увидел, как судья пожал плечами: "В мгновение ока моя жена превратилась в фурию. Не прошло и получаса, комиссар, как я многое узнал из ее уст обо всех ее приключениях до нашей женитьбы, о хитростях, на которые она пускалась, о сообщничестве отца… О многочисленных любовниках, о местах, где она назначала им свидания… Она сделалась неузнаваемой… У нее буквально пена пошла изо рта. "Но этого, слышишь, этого я любила!" – кричала она, даже не думая о детях, которые вернулись из школы и могли все слышать. Я должен был вызвать полицию, не так ли? Рассказать правду. Меня бы оправдали. Но мой сын, а главное, дочь прожили бы всю жизнь, зная, что их мать… Я все тщательно и быстро обдумал, поверьте. Удивительно, как ясно начинаешь видеть жизнь в такие моменты. Я дождался наступления темноты. Это было в июне, ждать пришлось очень долго… Я сильнее, чем кажусь на вид. Особенно тогда…"
Одиннадцать часов утра. Земля, подмерзшая за ночь, под лучами солнца покрывалась теплой влагой.
– Что там? – спросил Мегрэ.
– Смотрите сами…
Комиссар склонился над ямой. Увидел что-то грязно-белое, разбитое киркой. Череп…
– Сударыни, еще раз прошу прощения за беспокойство. Уверяю, вас это дело никоим образом не коснется. Речь идет об очень старом преступлении. Я сам возмещу вам убытки, на официальное освидетельствование может уйти какое-то время…
Судья не лгал. Он убил человека. И пятнадцать лет об этом никто не знал, кроме его жены, которая жила на Лазурном Берегу, в Ницце, в особняке "Рош-Гриз", в обществе Горация Ван Усшена, разбогатевшего на какао.
– Стаканчик виски, комиссар?
Ни за что! И тем более не хотелось ему обсуждать это дело!
– Я до полудня должен связаться с версальскими представителями судебной власти.
– Мы вас еще увидим?
Нет, конечно! Он занимался совсем другим преступлением, совершенным в доме, расположенном в городке Л’Эгийон: убийством некоего доктора Жанена.
Казалось, по авеню де Пари рассыпали золотистую пудру – такими тонкими и всепроникающими были солнечные лучи. Но теперь нужно было действовать быстро. Мимо проезжало такси.
– Во Дворец правосудия.
– Но это в двух шагах…
– Ну и что?
Назвать себя. Видеть, как люди смотрят с недоверием и скептицизмом, даже со скукой.
Такое давнее преступление! Неужели действительно была необходимость…
Обедал Мегрэ один, в ресторане "Швейцария", ел кислую капусту. Просмотрел газету, не вникая в смысл того, что читал.
– Официант! Соедините меня с номером 41 в Ля-Рош-сюр-Йон. Полиция, срочный звонок. Минутку… Потом соедините с тюрьмой.
Пиво было превосходным, капуста вполне съедобной; Мегрэ потребовал еще пару колбасок. И что с того, что завтрак совершенно не в стиле Великого века?
– Алло!.. Да… Она не беспокоилась?.. Отлично… Что вы говорите?.. Требовала фортепьяно?.. Достаньте фортепьяно… Организуйте, говорю вам! Под мои гарантии. Отец оплатит любые ее расходы. Только если вы хоть шаг сделаете из этого коридора или если она сбежит через окно…
В тюрьме тоже ничего нового. В одиннадцать часов к судье Форлакруа приходил его адвокат, с которым тот спокойно переговорил. Разговор длился около получаса.
Глава 7
"Спросите у комиссара…"
Как приятно было в восемь часов вновь спуститься по светлой узкой лесенке, в лучах утреннего солнца сияющей перилами из болотной сосны, убедиться, что ресторанчик еще пуст, и сесть за привычный столик, где его уже ждала фаянсовая миска с толстыми стенками, а в ней – домашняя колбаса и креветки, выловленные только сегодня утром.
– Тереза! – позвал Мегрэ. – Кофе.
Кофе принесла хозяйка.
– Тереза пошла к мяснику.
– Скажите-ка, хозяюшка… В порту что-то никого не видно, хотя сейчас отлив. Что, здешние жители боятся холода?
– "Мертвая вода", – ответила хозяйка.
– Как-как?
– К садкам можно подобраться только во время небольших отливов.
– Получается, местные заводчики работают лишь половину времени?
– Что вы! У большинства своя земля, скотина, хозяйство…
Даже Межа был принят радушно, несмотря на брильянтин и нелепый шарф ядовито-зеленого цвета.