– Садись… Ешь… Рассказывай, что ты выяснил у бедной старухи.
Речь шла о матери Марселя. Признаться, Мегрэ с удовольствием переложил на инспектора не слишком приятную обязанность допросить ее.
– …Старый деревенский дом, верно? Ветхая мебель, знававшая лучшие времена… Напольные часы с медным маятником, слегка поблескивающим в полутьме…
– Вот тут-то вы не угадали, шеф. Дом ежегодно перекрашивают. Старую дверь недавно сменили на новую, под кованую сталь. Мебель куплена в большом магазине на бульваре Барбе.
– И первым делом она предложила тебе выпить…
– Да.
– И ты не смог отказаться…
Бедняга Межа спрашивал себя, в чем он провинился, согласившись выпить местного напитка, ароматной мирабелевой настойки.
– Не красней… Я вообще не о тебе…
Возможно, Мегрэ имел в виду самого себя? Когда он ел и пил в доме судьи?
– Есть люди, которые умеют отказывать, а есть такие, которые не умеют. Ты отправился к этой женщине, чтобы взять у нее показания против ее же сына, и начал с того, что выпил мирабелевой настойки. А вот наш судья, по-моему, из тех, кто замечательно умеет отказывать. Кому угодно! Даже самому себе!.. Не пытайся понять… Она плакала?
– Вы же знаете, она почти такая же крупная и сильная, как ее сын… Сначала храбрилась, потом начала говорить со мной свысока. Пригрозила, что, если это продолжится, наймет адвоката. Я спросил, не отлучался ли ее сын в последние дни. Она замолчала в нерешительности. "Думаю, он отправился по делам в Ниор". – "А вы уверены, что в Ниор? А ночь он где провел?" – "Я не знаю…" – "Как это не знаете, если вы живете вместе? Вы позволите осмотреть ваши комнаты? Ордера у меня нет, но если вы откажетесь…" Мы поднялись на второй этаж. Вот там все так, как вы описывали: старая мебель, большие шкафы, сундуки, увеличенные фотографии на стенах… "Какой костюм надевает ваш сын, когда отправляется в город?" Показала. Костюм из синей саржи. Я обыскал карманы. Нашел вот эту записку, из гостиницы Нанта… Посмотрите на дату: пятое января, за несколько дней до прибытия доктора Жанена…
– Не пожалел, что согласился на мирабелевую настойку? – спросил Мегрэ, поднимаясь из-за стола и направляясь навстречу разносчику телеграмм.
Комиссар вернулся со стопкой телеграмм в руке, но, по своему обыкновению, не стал распечатывать их сразу.
– Кстати, знаешь, почему старушка Дидин и этот ее несчастный Уло так ненавидят судью? Я хорошо порылся и докопался до самой истины. Очень простой истины, как вся эта деревня, как тот маяк, что блестит на солнце… Когда Уло вышел на пенсию, а судья переехал в Л’Эгийон, Дидин пошла к нему и напомнила, что в детстве они были знакомы. Затем предложила свои услуги в качестве поварихи и помощь мужа в качестве садовника. Форлакруа, который неплохо ее знал, отказался. Вот и все…
Мегрэ распечатал телеграмму и протянул ее Межа:
"Служивший во флоте Марсель Эро проходил службу на эскадренном миноносце "Мститель"".
– Но судья во всем признался! – воскликнул Межа.
– Вот как? Признался?
– Как же, во всех газетах…
– А ты до сих пор веришь тому, что пишут в газетах, правда?
Мегрэ терпеливо прождал до десяти часов: ничего не делал, бродил среди вытащенных на берег лодок, разглядывал дом… Если он и вернулся пару раз в кафе, чтобы пропустить стаканчик-другой, то лишь потому, что было действительно очень холодно.
Увидев наконец два автомобиля, следовавших один за другим, комиссар не сдержался и улыбнулся. Эта официальность была и трогательной, и смешной одновременно. Два человека, столь рано прибывшие из Ля-Рош-сюр-Йон, были старыми друзьями, говорили друг другу "ты" с тех времен, когда сидели за одной партой, и с удовольствием совершили бы это путешествие вместе, в одном автомобиле. Вот только первый был следственным судьей, которому поручили расследовать преступление в Л’Эгийоне, а второй – адвокатом Форлакруа. Оказавшись в столь щекотливой ситуации, они накануне долго спорили, насколько будет приемлемо…
Оба пожали Мегрэ руки. Господин Куртье, человек средних лет, слыл лучшим адвокатом департамента.
– Мой клиент заявил, что вручил вам все ключи…
Мегрэ побряцал ключами в кармане, и они втроем направились к дому, где у парадного входа по-прежнему дежурил жандарм. Прежде чем войти, следственный судья заметил, вроде бы и мимоходом, но подчеркивая, что ни одна мелочь от него не укроется:
– Вообще-то дом следовало бы опечатать. Но!.. Раз уж месье Форлакруа лично вручил ключи комиссару и попросил его…
Странно было смотреть, как Мегрэ входит в дом судьи, словно к себе домой, знает, куда повесить пальто, проходит в библиотеку.
– Думаю, мы здесь надолго, я разожгу камин…
Не без волнения он снова увидел два кресла напротив очага, пепел из собственной трубки на плитках пола, который так никто и не убрал, и полную сигаретных окурков пепельницу.
– Располагайтесь, господа.
– Мой клиент заявил: "Спросите обо всем у комиссара", – начал адвокат, явно чувствовавший себя неловко. – А значит, господин комиссар, именно вам предстоит рассказать, что случилось с Форлакруа после того, как он убил человека и фактически замуровал его у себя в колодце…
– Проходите, пожалуйста, господин судья, – пробормотал Мегрэ, будто был хозяином дома. – Прошу заметить, что я не рассчитываю на какую-то сенсационную находку. Если я и затребовал обыск дома, то, скорее, чтобы попытаться составить собственное представление о том, как жил судья Форлакруа в последние годы. Обратите внимание, сколько вкуса в каждом предмете мебели, как все они стоят на своих местах, как уместна каждая мелочь…
Форлакруа не сразу уехал из Версаля. Он выставил жену за дверь – запросто, хладнокровно, снабдив ее на дорогу немалой суммой денег.
Мегрэ прекрасно представлял его себе в тот момент: маленький, худой, не теряющий ледяного спокойствия, с лицом, обрамленным светлыми волосами, с четкими движениями нервных рук. Да, как сказал комиссар этим утром, судья был не из тех, кто приемлет то, чего не желает. Дидин довелось испытать это на себе. Несмотря на прошедшие годы, она так и не забыла, с каким холодным спокойствием ее предложение было отвергнуто, хуже того – проигнорировано!
"Она не пыталась остаться с вами и детьми?" – настойчиво спрашивал Мегрэ, когда они с судьей сидели напротив камина.
Конечно, пыталась. Устраивала безобразные сцены! Ползала в ногах… Потом в течение многих месяцев писала ему. Умоляла, угрожала.
– Я ни разу ей не ответил. Впоследствии я узнал, что она живет на Лазурном Берегу с каким-то голландцем…
Дом в Версале он продал. Переехал в Л’Эгийон. И тогда…
– Вы чувствуете атмосферу этого дома? Где все так и дышит комфортом, радостью жизни? – вздохнул Мегрэ. – Долгие годы здесь жил человек, который каждый день, наблюдая за своими детьми, спрашивал себя, его ли это дети… Мальчик подрастал и не мог, в свою очередь, не спрашивать себя, что же случилось с его семьей, куда делась мать, что за тайна окружает его рождение…
Мегрэ открыл дверь в комнату, где до сих пор стояло множество самых разных игрушек, все на своих местах. В углу находилась ученическая парта из светлого дуба.
Чуть дальше была комната Альбера, в шкафу до сих пор висела его одежда. Другой шкаф оказался забит куклами Лиз Форлакруа.
– Лет в семнадцать-восемнадцать Альбер, бог его знает почему, люто возненавидел отца. Не понимал, зачем тот держит сестру взаперти. А причина заключалась в том, что у Лиз уже тогда случился первый приступ… Приблизительно в то же время Альбер нашел одно из старых писем матери, написанных почти сразу после разыгравшейся в доме трагедии. Погодите… Оно должно быть в секретере… У меня есть ключ…
Казалось, в своих руках комиссар держит ключи не только от секретера в стиле Людовика XIV, но и от сердец всех людей, годами живших и страдавших в этом доме. Он курил свою трубку. Следственный судья и адвокат послушно шли за ним. Прикасаясь к определенным предметам, затрагивая определенные темы, Мегрэ проявлял такое удивительное чувство такта, какого никто не ожидал от этого грузного человека с большими руками.
– Можете подшить к делу, – сказал комиссар, не став читать письмо. – Я знаю его почти дословно. Она грозит мужу тюрьмой… Альбер потребовал объяснений. Форлакруа не захотел объясняться. С тех пор они стали словно чужие друг другу… Отслужив в армии, Альбер захотел жить самостоятельно, но какое-то болезненное любопытство не давало ему покинуть Л’Эгийон, и он стал заводчиком мидий. Вы его видели… Несмотря на мощное телосложение, человек он беспокойный, иногда жестокий, типичный бунтарь. Что до девушки…
В дверь позвонили. Комиссар пошел открывать. Это был Межа – с телеграммой в руках и с надеждой на лице, что его пригласят войти. Мегрэ не пригласил. Вернувшись наверх, он заявил:
– Она ответила на мой запрос. Она приедет.
– Кто?
– Мадам Форлакруа… Выехала из Ниццы вчера в полдень, на машине.
Удивительно было наблюдать за Мегрэ. На глазах у его собеседников происходило странное превращение. Он ходил по этому дому, который не был его домом, рассказывал о жизни, которая не была его жизнью, и постепенно в его жестах, в его интонациях начинал видеться не Мегрэ – крупный, тяжелый, невозмутимый, а судья Форлакруа. Сложно было представить себе двух более разных людей, и все же мимолетное сходство порой было столь очевидно, что адвокату становилось не по себе.
– Когда я впервые вошел в этот дом, Лиз была в постели. Смотрите… Вот этот абажур был включен. Форлакруа обожал дочь… Обожал и страдал, потому что оставался в плену сомнения. Какие у него были доказательства, что это его дочь, а не ребенок очередного любовника вроде певца из кафешантана с сальными волосами? Он любил ее еще и за то, что она была не такая, как все; она нуждалась в нем, потому что больше напоминала молодое животное – импульсивное, ласковое, живущее инстинктами. Думаю, что в период между приступами она обладала менталитетом шестилетней девочки: искреннее удивление, благодарность… Каким только врачам не показывал ее отец! Должен признаться, господа, что девочки с таким диагнозом, как правило, не доживают до шестнадцати-семнадцати лет. А если доживают, приступы начинают случаться все чаще… Они становятся угрюмыми, подозрительными. Конечно, местные жители преувеличивают, но достоверно известно, что до Марселя Эро у нее были связи с мужчинами – с двумя, не меньше. Когда же пришел Марсель…
– Прошу прощения! – перебил следственный судья. – Я еще не допрашивал обвиняемого. Он утверждает, что ничего не знал о ночных посещениях Марселем Эро спальни его дочери?
Мегрэ молча посмотрел в окно, повернулся:
– Он знал и не скрывает этого.
Неловкое молчание.
– Значит, этот человек…. – снова заговорил судья.
Адвокат, несомненно, спрашивал себя, как представить и объяснить столь чудовищный факт присяжным заседателям в Ля-Рош-сюр-Йон.
– Он знал, – настойчиво повторил Мегрэ. – Дело в том, что все доктора, к которым он обращался, твердили одно: "Выдайте ее замуж! Это единственный шанс".
– Но есть большая разница между тем, чтобы выдать дочь замуж, и тем, чтобы терпеть такого типа, как Эро…
– Вы полагаете, господин судья, что девушку, страдающую таким заболеванием, легко выдать замуж? Форлакруа предпочел закрыть на все глаза. Он навел справки об Эро. И не мог не заметить, что парень в глубине души порядочен, несмотря на историю с Терезой. Об этом я расскажу в следующий раз… Кстати, Марсель тоже вовсе не был уверен, что ребенок Терезы от него. А она буквально изводила его… В то же время Эро не на шутку влюбился в Лиз. Настолько, что готов был жениться на ней, несмотря ни на что…
Комиссар помолчал, выбил трубку о каблук, мягко продолжил:
– И они должны были пожениться.
– Что?
– Я сказал, что Марсель и Лиз должны были пожениться через два месяца. Если бы вы лучше знали Форлакруа, вы бы поняли… Человек, у которого хватает терпения годами жить так, как он жил… Он долго наблюдал за Марселем. И однажды, когда Эро проходил мимо дома судьи, дверь открылась. Стоя на пороге, Форлакруа тихо сказал замершему от ужаса молодому человеку: "Вы не согласитесь зайти на минутку?.."
Мегрэ машинально запустил остановившийся маятник настенных часов.
– Я знаю, как происходил этот разговор, ведь меня тоже усадили в это кресло напротив камина… Судья наверняка говорил очень степенно. Разливал портвейн по хрустальным бокалам. Сказал… Сказал то, что нужно было сказать: правду о Лиз. Эро был в смятении, не знал, что ответить. Попросил несколько дней на раздумье… Конечно, он готов был принять предложение. Вы же знаете таких людей, господин судья? Простых, сильных, крупных?.. Наблюдали за ними когда-нибудь на ярмарке? Как они заключают сделки?.. Эро вспомнил о докторе, служившем с ним на "Мстителе". Возможно, они были приятелями. Марсель отправился в Нант…
Автомобильный гудок. Долгий, настойчивый, неожиданный. В окно было видно, как к дому подкатил роскошный автомобиль. Шофер в ливрее проворно вышел из машины и поспешил открыть дверцу.
Мегрэ и его спутники как раз находились в комнате, бывшей неким подобием будуара Лиз, посреди которого стояло фортепьяно. Они втроем наблюдали за происходящим во дворе.
– Гораций Ван Усшен! – объявил Мегрэ, указывая на старика, который первым вышел из машины. При этом он двигался так неестественно и порывисто, что напоминал механическую куклу с плохо смазанными шарнирами.
На улице уже начинал толпиться народ. Ван Усшен в своем светлом фланелевом костюме, белых башмаках, широком клетчатом пальто и кепи из белого сукна будто был создан для того, чтобы позабавить местных жителей. Наверное, такой наряд смотрелся вполне уместно на Лазурном Берегу, но в Л’Эгийоне, где даже летние дачники были людьми весьма скромного достатка, он выглядел неожиданно.
Старик был худ и морщинист, как Рокфеллер. Он вообще был на него похож. Вот он протянул руку своей даме. И тогда из машины показалась просто необъятная женщина, с ног до головы укутанная в меха. Она оглядела дом, сначала сверху вниз, потом снизу вверх. Что-то сказала шоферу. Тот подошел к двери и позвонил.
– Если вы не возражаете, друзья мои, давайте не будем пускать голландца. По крайней мере пока…
Комиссар снова пошел открывать. С первого взгляда он убедился, что судья не обманывал: Валентина Форлакруа, урожденная Константинеско, когда-то была очень красива, и глаза у нее до сих пор были удивительные, а губы чувственные, как у Лиз, несмотря на дряблость и морщинки.
– Вот! Я приехала, – заявила она. – Идем, Гораций…
– Прошу прощения, мадам, но пока я прошу войти только вас одну. Полагаю, что и вам так будет лучше, верно?
Оскорбленный Гораций вернулся в машину, завернулся в плед и замер на заднем сиденье, не обращая внимания на разглядывающих его мальчишек.
– Вам знаком этот дом. Если вы не возражаете, пройдемте в библиотеку, там зажжен камин…
– Не понимаю, какое отношение я имею к преступлениям этого человека! – сразу запротестовала она, оказавшись в комнате. – Мы, конечно, женаты, но уже много лет не живем вместе, и чем бы он сегодня ни занимался, меня это совершенно не интересует…
Следственный судья и адвокат тоже спустились вниз.
– Господин следственный судья объяснит вам, что речь идет не о сегодняшних делах, а об истории многолетней давности, когда вы как раз жили вместе…
Комнату постепенно заполнял резкий запах духов. Рукой с ярко-красными ногтями, унизанной кольцами, Валентина Форлакруа открыла портсигар, лежавший на столе, и стала искать спички.
Мегрэ зажег одну и протянул ей.
Судья решил, что самое время вмешаться и сыграть свою роль:
– Мадам, вы, несомненно, знаете, что закон расценивает как сообщничество не только случаи непосредственного участия в преступлении, но и случаи присутствия при нем без последующего заявления властям…
Это была сильная женщина! Форлакруа не преувеличивал. Не торопясь с ответом, она несколько раз не спеша затянулась. Затем распахнула норковое манто, явив глазам присутствующих черное шелковое платье, усыпанное бриллиантами, и медленно обошла большую комнату; остановилась у камина, наклонилась, взяла щипцы и поправила покосившееся полено.
Когда она обернулась, от ее притворства не осталось и следа. Она готова была драться. Глаза уже не были так прекрасны, зато в них появилась цепкая проницательность. Губы напряглись.
– Превосходно! – проговорила она, садясь на стул и опираясь одним локтем на стол. – Говорите, я слушаю. А что до вас, комиссар, то ловушка, которую вы мне устроили, не делает вам чести…
– Какая ловушка? – удивился следственный судья, оборачиваясь к Мегрэ.
– Я бы не стал называть это ловушкой, – проворчал комиссар, гася трубку большим пальцем. – Дело в том, что я отправил мадам телеграмму с просьбой приехать сюда и объяснить визит, который она нанесла мужу около месяца назад. Я хотел бы попросить вас, господин судья, задать ей этот вопрос в первую очередь, если вы не против…
– Вы слышали, мадам?.. Предупреждаю, что в отсутствие секретаря суда наша беседа не может считаться официальным допросом, а господин Куртье, здесь присутствующий, является адвокатом вашего мужа.
Она с презрительным видом выдохнула дым и пожала плечами.
– Я хотела получить развод! – бросила она наконец.
– Почему только сейчас? Почему не раньше?
На глазах у Мегрэ произошло то самое удивительное превращение, о котором рассказывал Форлакруа. В мгновение ока эта важная дама, вся в драгоценностях, превратилась в женщину столь вульгарную, что всем стало неловко.
– Потому что Ван Усшену семьдесят восемь лет, понимаете? – прямо заявила она.
– И вы хотите за него замуж?
– Он решился на это полгода назад, когда племянничек заявился требовать у него денег, в пух и прах проигравшись в рулетку. Спустил сотни тысяч франков…
– И вы приехали в Л’Эгийон… Муж вас впустил?
– Не дальше коридора.
– Что он вам сказал?
– Что не знает, кто я такая, а следовательно, и разводиться нам незачем…
Мегрэ чуть не зааплодировал, настолько ответ был в духе Форлакруа. Он набросал несколько слов на листке бумаги и протянул его судье, так как именно он сейчас имел право задавать вопросы.
– Что вы сделали потом?
– Вернулась в Ниццу.
– Прошу прощения! Вы ни с кем не встречались в Л’Эгийоне?
– На что вы намекаете?
– На вашего сына, например…
Она бросила на комиссара полный ненависти взгляд.
– А я смотрю, этот господин настоящий шпион… Да, я встретила сына.
– Встретили?
– Я пришла к нему домой.
– Он вас узнал через столько лет?
Она пожала плечами.
– Какая разница… Я рассказала, что Форлакруа ему не отец.
– Вы уверены?
– Как в этом вообще можно быть уверенной?.. Сказала, что хотела с ним развестись, но он мне отказал, что он жестокий человек, что на его совести преступление и что если он, Альбер, уговорит его на развод…
– Одним словом, вы постарались перетянуть сына на свою сторону… Денег ему предлагали?
– Он отказался.