Мы поднялись по узкому дощатому трапу, который елозил от беспрестанной качки и грозил вот–вот сорваться с борта. Надо привыкать и к морской жизни, подумал я. Майор Комолов, который любил математически точные определения, говорил: "Сотрудник угрозыска должен знать все плюс единица". Что ж…
- Осторожнее! - предупредил Валера, и в ту же секунду я стукнулся лбом о металлический выступ. Конечно, это было только начало новой науки. Всего лишь гонг.
- Сперва бывает, - утешил матрос. - Но у нас служить нетрудно. Берег всегда видим. У нас вообще порядок не такой, как на больших морских судах. Сам поймешь. Живем по–домашнему, одной семьей. В общем, считай, речники!
Мы прошли на корму, где была жилая надстройка и капитанская рубка. Петровский толкнул дверь с табличкой "Матросы". Каюта была чистенькая, похожая на купе в добротном спальном вагоне: много полированного дерева и никеля. Две койки - одна над другой - были убраны в стену.
- Здесь и будешь, со мной.
- Команда большая? - спросил я.
- Да нет! Вот с этой стороны, - Валера показал на стенку, - Маврухин и Прошкус, матросы. Прошкуса мы Боцманом зовем. Очень старательный, А с этой - каюта механика Ложко. Дальше поммех Крученых. Над нами сам Кэп. Иван Захарович, то есть. И еще в носовом кубрике матрос Ленчик. И вся команда!
Маврухин, повторил я про себя. Маврухин справа от нас, за стенкой. Тот самый, о котором говорил Шиковец. Провоз нейлоновых рубашек. Конечно, угрозыск не должен был бы заниматься контрабандным провозом нейлона, но Маврухин связан с двумя уголовными типами, которые помогали ему распродавать товар. Эти типы интересовали капитана милиции Шиковца больше, чем сам Маврухин.
- Сначала трудно придется, - сказал Валера. Его добродушный рот был растянут в улыбке, очки сияли. - Мне тоже пришлось трудно. Меня вообще не брали из–за очков. До министра дошел, пробился. Повезло!
- Ты, наверно, из тех, кто не унывает.
- Всегда в тяжелые минуты вспоминаю одно изречение, - сказал матрос. - "Что является причиной нашей печали? Ведь не само обстоятельство, а только наше представление о нем!" Да? А изменить представление - в нашей власти!
- Кто это сказал? - спросил я.
- Марк Аврелий, - ответил Валера. - Вообще интереснейшая личность. Император, кстати. Но умный.
- Ты любишь серьезные книги?
- Да нет, - ответил он, немного смутившись. - Просто решил повышать свое образование именно таким образом. Чтением философов. Все выдающиеся изречения стараюсь осмыслить. У меня специальная тетрадь.
- И так все свободное время? А гости на "Онеге" бывают?
- Да не особенно… Правда, Карен с Машуткой приходят часто. Родственницы Кэпа. Их три сестры. Старшая, Ирина, замужем за нашим Иваном Захаровичем… Они цыганки. Кочевали с табором когда–то в детстве. А теперь… Ирина - врач, плавает на "базе". Машутка очень славная. Она встречается с механиком Васей Ложко.
Валера неожиданно помрачнел.
- Ну ладно, отдыхай, скоро придет Кэп. - И он уткнулся в книгу.
- Смотри, - сказал я этому славному, добродушному парню, так не похожему на матроса. - Не переусердствуй с философами. Сказано ведь: не будьте более мудрыми, чем следует, но будьте мудрыми в меру.
- Кто это сказал? - торопливо спросил Валера Петровский и достал блокнот в мятой коленкоровой обложке.
- Апостол Павел. Мой тезка.
- Я запишу с твоих слов. Этого Павла в нашей библиотеке не достать…
Через полчаса, когда пришел Кэп, я представился ему по всей форме. Так началась моя матросская жизнь.
С тех пор прошло десять дней…
2
Был вечер, горели огни, и белый борт теплохода слегка покачивался на поднятой буксиром волне. Я ступил на трап спокойно, как ступают на крыльцо собственного дома. В рубке "Онеги" торчала круглая голова Ленчика - он сегодня был вахтенным и коротал скучные часы на мягком кожаном диване. Из капитанской каюты долетали девичьи голоса, как мне показалось, нарочито громкие. Карен и Машутка снова пришли в гости к Ивану Захаровичу - к Кэпу, как все звали его запросто…
Вовсе не родственные чувства привели сегодня сестер на "Онегу". Машутка была влюблена в механика, вот она и взяла Карен в качестве прикрытия. Последние дни Машутка и Вася Ложко были в ссоре.
Я уже подошел к каюте, когда услышал дробный стук каблучков по железной палубе.
- Подождите, - сказала Карен.
Она присела на леер. Карен была ловкой, худощавой, подвижной и гибкой, и каждое движение выдавало в ней цыганку.
- Машутка притворяется, что ей безразлично, - сказала она. - Но все–таки - почему этот Ложко разыгрывает Чайльд–Гарольда?
- Он не Чайльд–Гарольд, - ответил я. - А просто современный паренек и обожает джаз или делает вид, что обожает…
Из каюты механика доносились резкие синкопы, изредка перемежаемые кашлем. Ложко в гордом одиночестве вертел настройку своего приемничка. Он тоже старался показать, что его не интересует Машутка.
На каком–то буксире зажгли прожектор, и дальний луч вдруг мягко осветил лицо Карен - ее тонкий, с небольшой горбинкой нос и темные, с настойчивым блеском глаза. Ситцевое платье подчеркивало угловатость и остроту прямых плеч.
Легкий, нежный запах духов "Изумруд" пробивался сквозь нефтяные испарения.
- Уж эти мне влюбленные, - сказала Карен - То целуются, то ссорятся. Все с норовом, ничего не поймешь. Ух, этот мне механик. Ненавижу просто.
- Давайте утопим Васю, - предложил я.
Она вздрогнула и скрестила руки, обхватив худенькие плечи и как бы запахивая несуществующую шаль. За элеватором загудела сирена. Звук был, как всегда, неприятный.
- Не надо так шутить, - сказала Карен. - У меня плохие предчувствия.
- Какие предчувствия?
- Не знаю. Только я чего–то боюсь.
Над фортом взлетела ракета - приветствовали китобойцев. Я увидел на миг зубчатые башни и над ними зеленые легкие дымки берез.
- Да полно. Такой праздничный вечер.
- Ну вас, - сказала вдруг Карен. - У Кэпа хоть есть гитара. Пойдемте.
- Не могу.
- Скучный вы народ. Наверно, и плясать не умеете.
- Позвать механика?
- Не надо. Пусть сами разбираются.
Она легко взбежала наверх - только ветром пахнуло. Зазвучала гитара. "Три сестры, три цыганки, чудно! - Я улыбнулся темноте. - Три сестры, как диковинные ростки в лесу".
Валера Петровский был окружен темными пластмассовыми бачками. В каюте гудел вентилятор, играя кинопленками.
- Готово, - сказал Валера, потягиваясь. - Смонтировал, как обещал. Фильм - люкс.
Он принялся закладывать пленку в маленький кинопроектор. Мне давно уже хотелось посмотреть этот фильм, снятый Валерой во время последней "загранки", точнее, хотелось посмотреть на Маврухина.
Пока Валера регулировал фокус, я прислушивался к звукам, доносившимся из–за тонких перегородок. Вернулся ли из города Маврухин?
Наверху застучали каблучки. Наверно, Карен отплясывала как раз над головой Васи Ложко. Но механик продолжал демонстративно носиться по эфиру.
Переборка была настолько звукопроницаемой, что казалось, будто приемник находится рядом с моим ухом. Кто–то постучал в каюту механика, и Вася, покашливая, недовольно сказал: "Я занят". Месть поссорившихся влюбленных принимает иной раз самые нелепые формы.
- Начинаем, - сказал Валера. - Первая серия "Странствий "Онеги", оператор Петровский.
На экранчике показался надвигающийся, украшенный белым фальшбортом нос "Онеги".
- Снимал с лодки, - пояснил мой друг. - Обратите внимание, чайки над гаванью. А это сутолока большого города.
Я увидел мелькающие у тротуара "фольксвагены", "мерседесы", "оппели", бойких пешеходов, витрины, полисмена в каске, ратушу и рекламу баварского пива. В эту минуту механик поймал какую–то из бесчисленных мелодий "ча–ча–ча", и ритм чужого города получил звуковое воплощение.
- Музыка Васи Ложко, - провозгласил Валера. - А вот и туристы.
Неузнаваемо подтянутые, открахмаленные и отутюженные парни с "Онеги" заполнили экранчик. Они держались торжественно и дружно, как слепые оркестранты. Группу возглавлял Кэп.
- Это вы так в каждом рейсе? - спросил я. - Молодцы! А где же Маврухин?
- Он оставался на судне вахтенным. А это публика у теплохода, любопытные.
Я увидел фрау Кранц, о которой мне рассказывал Шиковец. Она получала за нейлоновые рубашки анодированными часами. Это была полная спокойная немка, из тех женщин, что умеют управляться с коммерцией без мужчин.
В эту минуту механик оставил свое "ча–ча–ча" и, повернув верньер, наткнулся на изящную и тонкую музыку. Настоящую музыку. В ней были ясность и чистота семнадцатого века.
Я невольно прислушался, забыв о том, что происходило на экране. Глубокий, мягкий женский голос словно бы скользил над облаками. Как родничок, прозрачно прозвучал клавесин. Я успел уловить кокетливую мелодию менуэта, но, наверно, ошибся, потому что в арии звучала церковная строгость, которая не вязалась со светским танцем. "Et exultavit", - различил я два латинских слова, выплывшие из арии.
Казалось, еще минута, и я смогу разгадать имя композитора, но тут механик совершил новый бросок в эфир, и менуэт сменился лошадиным ржанием.
- Фрау Кранц повезло, - сказал я. - Ее выход механик озвучил блестяще.
На экране возникли развалины какого–то дома, потом готический собор. Мелькнул Маврухин. Достанется тебе на открытом процессе, подумал я, глядя на бледное суетливое личико. Торгаш. За стенкой "битлзы" ударили ладошками, и Маврухин вдруг заулыбался.
- Блестяще! - сказал Валера. - Молодец механик.
Киноаппарат, нечаянный соглядатай, смущал Маврухина. Он часто моргал. Фрау Кранц стояла на втором плане, прислонившись к колонне, полная величия, словно кариатида, поддерживающая здание мировой коммерции. Вот в чьи лапы ты попал, Маврухин, нейлоновый бизнесменчик.
Впрочем, он давно ступил на этот путь - еще "шпажистом". Был такой промысел в первые послевоенные годы. "Шпажисты" - холодные мародеры. Они бродили с железными прутьями–щупами и разыскивали в развалинах города всякое добро. Фарфор, столовое серебро, картины, антикварную мелочь. Шиковец еще тогда предупредил Маврухина, и тот дал слово, что бросит шакалье занятие. Но, оставив один промысел, вскоре перешел к другому.
Проектор неожиданно моргнул и погас.
- Лампочка перегорела, - недовольно сказал Валера. - Пойду посмотрю, нет ли где двадцативаттки.
Несколько минут я просидел в темноте, развлекаясь джазами, которыми угощал влюбленный механик. По тому, как Валера хлопнул дверью, я понял, что лампочки он не нашел.
- Слушай, а ты там Маврухина на палубе не заметил? - спросил я.
- Нет, - буркнул Валера, складывая проектор.
Отсутствие Маврухина начинало беспокоить меня. Шиковец предупреждал, что вести наблюдение за пределами теплохода не следует, но все–таки я пожалел, что не отправился за матросом в город.
Я вышел на палубу и заглянул к механику, чтобы спросить, нет ли у него подходящей лампочки. Вася Ложко отрицательно помотал головой. Он покашливал и отупело смотрел на свой приемничек.
Вода шептала у бортов, палуба казалась широкой, как ночной проспект, на гофрированных крышках дрожали отблески. Невдалеке проскрипели уключины.
Часть акватории, где стояла "Онега" была плохо освещена, поблизости еще сохранились разрушенные здания. Горсовет никак не мог приступить к перестройке, потому что участок был болотистым, топким, а планы подземных коммуникаций и дренажа были уничтожены фашистами
Внезапно дверь капитанской каюты открылась, и Карен выпорхнула на мостик. Платье ее белело над моей головой.
- Паша, вы не видели Машутку? - спросила она. - Нет? Ну, так и есть! Пока я спускалась в холодильник, она упорхнула. Бедная девочка, расстроилась из–за этой нелепой ссоры.
Я перегнулся за борт и не увидел нашей маленькой лодочки. Скрип уключин уже смолк.
- Боюсь, что она уплыла, Карен.
Возле элеваторов, где встречали китобойцев, взлетели, перечеркивая наискось небо, две зеленые ракеты. Там слышалась музыка.
- Наверно, уплыла туда, где весело.
- Поеду за ней, - сказала Карен и сбежала с мостика.
Она подошла к шлюпбалкам, на которых висела наша вторая большая дюралевая лодка "Метеор". Механик немало повозился с этим суденышком, приклепывая подводные крылья и устанавливая мощный мотор.
- Попадет вам от друга Васи, - сказал я.
- Ну его, вашего механика, - ответила Карен. - Он ее, видите, взревновал. Отелло чертов, вот он кто!
Она отпустила тормоз лебедки, и шлюпка плюхнула в воду. Мотор дал оглушительную очередь. Шлюпка рванулась в темноту и исчезла.
Механик выскочил из каюты.
- Кто угнал "Метеор"?
На палубу легли полосы света - это Боцман Стасик Прошкус включил плафоны под мостиком, а вскоре и сам появился у шлюпбалок. С его робы стекала вода, а влажные пряди падали на худое длиннолобое лицо. У этого тощего парня всегда был испуганно–озабоченный вид.
- Купался! - насмешливо сказал Ленчик из рубки. Он позевывал, толстый и спокойный, словно котик–секач на лежбище. - А лодки увели. Ответишь за имущество.
Ленчик всегда посмеивался над Прошкусом, который добровольно взял на себя обязанности корабельного завхоза и кока и Одительно следил за порядком на "Онеге", за что, собственно, его и прозвали Боцманом. У Стасика был характер придирчивой и хлопотливой старухи няни.
- Я душ ремонтировал, - сказал Боцман, оправдываясь. Все замечания товарищей он принимал всерьез.
- Ладно, - снисходительно сказал Ленчик. - Лодки взяли Карен и Машутка. Прокатятся и вернутся.
Он взглянул на Кэпа, вышедшего на мостик. У Кэпа, как у Януса, были два лика, точнее, не лика, а возраста. Благодаря округлой физиономии он выглядел молодо, как мальчишка, но лишь в том случае, если на голове была фуражка. Без фуражки во всю ширь открывалась лысина, окаймленная двумя строчками уцелевших волос. И сразу становилось ясно, что нашему командиру не двадцать пять, а все пятьдесят, и он из "Кэпа" превращался в "Ивана Захаровича". На самом деле ему было не двадцать пять и не пятьдесят, а тридцать восемь - почти среднее арифметическое суммы двух возрастов.
Сейчас, без фуражки, он был "нашим Иваном Захаровичем" и голос его звучал с некоторой отеческой хрипотцой.
- Бузим? - спросил он. - Кстати, где Маврухин?
Мы стояли на освещенной площадке, окруженные ночью, словно актеры в тщательно отрепетированной мизансцене. Ленчик и Кэп наверху, механик у шлюпбалок, Валера на гофрированной крышке люка, а Боцман и я близ красной доски с огнетушителями. Поммех Леша Крученых, как будто завершая полный "выход", высунулся из тамбура, ведущего в машинное отделение. Как всегда, он был "при галстуке", а волосы, аккуратно причесанные, блестели словно после парикмахерской. Поммеха не зря дразнили аккуратистом.
- Маврухин скоро будет, - сказал Ленчик.
Снова послышался треск моторчика. Дюралевый "Метеор", попав в полоску света, заискрился, словно был сделан из фольги. На буксире Карен привела и вторую лодку. Строптивая Машутка сидела рядом с сестрой.
- Разгулялись, - проворчал капитан. - Как придет Маврухин, немедленно ко мне! - И ушел в каюту.
- А разве Маврухина еще нет? - спросила Машутка снизу. - Я же его видела.
- Где? - спросил я чересчур поспешно.
- Когда отвязывала лодку. Он шел к "Онеге". Возле склада, где фонарь.
- Пойду посмотрю, где он там застрял, - сказал я как можно более безразличным тоном и прыгнул с борта на пирс.
Мне вдруг ясно вспомнились слова Карен о плохих предчувствиях.
Я пошел по краю пирса, где плескалась темная вода. Метрах в тридцати от нашего теплохода темнела "Ладога". Это старое судно, то ли поставленное на консервацию, то ли предназначенное на слом, было безжизненно, как дом, брошенный хозяевами. Ни один иллюминатор не светился, а пустой флагшток торчал, как палка. Ветер поскрипывал оторванным куском жести - казалось, будто на "Ладоге" скулит оставленная собака.
Ночью порт приобрел вдруг загадочные, фантастические очертания. Так бывает в детстве, когда сумерки превращают пальто на вешалке в ожившую фигуру бородатого старичка, а отражающий свет будильник становится зловещим глазом.
Пожалуй, "Ладога" была единственным местом, где мог запрятаться Маврухин. Но зачем ему прятаться?..
Я зажег карманный фонарик и тут же увидел фуражку. Она тускло отсвечивала золотым "крабом". По лихо заломленному верху я узнал фуражку Маврухина. Когда полтора часа назад я подходил к "Онеге", никакой фуражки здесь не было.
Луч фонарика скользнул вниз и уткнулся в темную полоску воды, которая отделяла бетонную стенку от борта "Ладоги". На маслянистой поверхности воды покачивалось, как поплавок, ярко–желтое резиновое кольцо. Последние дни Маврухин вечно таскал с собой это кольцо. Он поигрывал им, сжимая и разжимая пальцы: "разрабатывал" кисть, готовясь к соревнованиям по боксу.
- Хлопцы! - крикнул я, обрывая пуговицы.
Боцман уже подбегал ко мне.
- Погоди, баграми нужно держать теплоход! - завопил он. - Не то раздавит от волны!
Я прыгнул солдатиком в узкую щель между бортом "Ладоги" и пирсом. Затон был глубок. Холодная тьма словно всосала меня. Перевернувшись в воде, я ухватился за какие–то куски железа, лежавшие на захламленном дне затона.
Ни испугаться, ни толком осмыслить происшествие я не успел. Перед глазами все еще покачивалось ярко–желтое кольцо, подобно восклицающему "о" на косой, трагически черной полосе воды.
Я шарил по дну, но натыкался на ослизлые камни и консервные банки. Кровь, сгущаясь, стучала в висках. Тьма начинала давить. Стукнувшись головой о днище "Ладоги", я вынырнул в свободном пространстве. Надо мной отвесно поднимались две стенки: бетонная и железная - борт "Ладоги". Вверху Валера и Боцман багром отталкивали судно, не давая ему приблизиться к пирсу и придавить меня. На "Онеге" включили прожектор.
- Обвяжись канатом! - крикнул Кэп, показывая над пирсом сверкающее темя. Тотчас на меня упал капроновый трос.
Я нырнул во второй раз. Густая, пахнущая соляркой вода забивала ноздри. Я шарил по дну, царапая ладони, и все глубже уходил под "Ладогу".
Любой здоровый человек может довольно долго пробыть под водой, но испуг заставляет неопытного ныряльщика раньше времени выскочить на поверхность. К счастью, я проходил курс обучения у аквалангистов. Уроки пригодились.
Я считал в уме секунды, зная, что до "шестидесяти" опасаться нечего. На счете "сорок пять" в руки попался трухлявый топляк, покрытый слизью. У меня хватило сил оттолкнуть бревно и продвинуться еще дальше от пирса. Голова уже была наполнена острым звоном, но я заставил себя продвинуться еще метра на полтора. Счет подошел к критической цифре, губы сами собой разжимались, заглатывая воду.
И тут пальцы наткнулись на то, что не могло быть ни бревном–топляком, ни брошенной бухтой каната, ни цементным мешком, сорвавшимся при погрузке. Оно не было ни твердым ни мягким, ни теплым, ни холодным, оно не было похоже ни на один знакомый мне предмет. От толчка оно отодвинулось в сторону, но, сохраняя непонятную силу сопротивления, вернулось и снова коснулось пальцев.
Если вам приходилось вытаскивать утопленников ночью с глубины семи метров, вы поймете мое состояние. Описать это трудно.