* * *
Томас смотрел в Интернете прогноз погоды, чувствуя, как ужас все крепче сжимает его в своих объятиях.
К выходным дожди должны были прекратиться, а потом ожидалось солнце и двадцать градусов тепла. А значит, все люди в городе смогли бы ходить по улицам и купаться в его лучах, улыбаться, махать голыми руками, без перчаток.
У него в голове не укладывалось, что он будет таскаться со своим крюком в одежде без рукавов. Как бы это выглядело, если бы он сидел на покрывале в парке в свитере с длинными рукавами (рубашки ведь у него не получалось застегнуть одной рукой, именно поэтому он носил футболку под пиджаком), когда все другие щеголяли бы голым торсом?
Желчь подступила к горлу.
Судя по всему, ему предстояло прокуковать дома до сентября, когда дождь и холод вернутся всерьез, прятать себя и свою покалеченную конечность от света и тепла, всяких лицемеров и придурков.
Хотя, конечно, прохладно и даже по-настоящему холодно по вечерам становилось уже в июле и августе, тогда можно было бы надевать спортивную куртку, да и свитер тоже.
Он закрыл прогноз погоды и уставился на фоновую картинку экрана, утонул в ее синеве, смотрел на нее, пока изображение не начало расплываться перед его глазами, и тогда заметил, что плачет. Но он даже не попытался противостоять нахлынувшим на него эмоциям, знал ведь из предыдущего опыта, что боль рано или поздно сама уйдет, еще немного побередив душу.
Он не вернулся на работу после встречи в Государственной криминальной полиции, обессилел, попав под обстрел женских взглядов. Сексуальная блондинка и шатенка с внешностью фотомодели (последняя, кстати, явно таращилась на его крюк) вряд ли могли представить, какой эффект произвели на него.
Томас вытер слезы правой рукой. Крюк покоился на бедре.
Он медленно поднялся из-за компьютера и пошел на свою давно требовавшую ремонта и отвратительно обставленную кухню. Ему следовало заглушить остатки боли и пришедшее ей на смену раздражение. Слава богу, он никогда не готовил себе сам, это стало бы совершенно невозможно в его нынешней ситуации. В те времена, когда он жил здесь с Анникой, она пыталась стряпать самые примитивные блюда по детским рецептам на старой газовой плите. Ну и вкус у них был! Ему особенно запомнился цыпленок с манго. Боже праведный, какую только дрянь он не запихивал в себя в то время ради спокойствия в доме! Теперь же покупал исключительно горячие деликатесы или блюда, которые разогревал в микроволновке, и это стало, конечно, одним из огромных плюсов его нынешнего одинокого бытия. Качество жизни улучшилось примерно на тысячу процентов за последние полгода.
Он открыл холодильник. У него была там ветчина "Серрано" и клубника, икра уклейки и креветочный салат – еда высочайшего класса. Впрочем, он не испытывал особого голода, вполне мог немного подождать с ужином.
Томас вернулся к компьютеру, обновил сайт погоды – никакой холодный фронт не появился за то время, пока он находился на кухне, синоптики по-прежнему обещали жару и солнце в Стокгольме к выходным.
Немного поколебавшись, он зашел на домашнюю страницу "Квельспрессен", хотя раньше избегал ее. Опасался столкнуться с Анникой лицом к лицу, не будучи готовым к такой встрече, но сейчас, когда уже успел свыкнуться с произошедшим, все проходило хорошо. Порой он даже смотрел ее убогие телевизионные репортажи. Она постарела с тех пор, как покинула его, у нее прибавилось морщин и глаза впали.
Но сегодня она уж точно не правила бал на их странице. Сам главный редактор являлся ключевой новостью дня.
"ОТКРОВЕННАЯ ЛОЖЬ – все факты об исчезновении Виолы Сёдерланд".
Андерс Шюман написал длинную поэму, отрицая свою вину и пытаясь отбиться от всех обвинений, выдвинутых против него в Интернете, и опубликовал ее в собственной газете, добавив к ней кучу фактов в свою защиту, включая целую страницу бессмысленных документов, якобы подтверждавших его правоту.
От раздражения у Томаса зачесалась кожа.
Как эти власть имущие не любят отвечать за свои поступки! Когда кто-то стаскивает с них брюки, они только и могут, что возмущенно надувать щеки и жаловаться. Из любопытства он заглянул на страницу "Света истины" с целью посмотреть, как блогер ответил на атаку. Ого, вот это активность! Сегодня тот опубликовал уже сорок восемь реплик со ссылками на различные средства массовой информации, и комментарии полились рекой. Он (или, точнее говоря, Грегориус) прочитал несколько из написанных другими, вошел на сайт и одобрил их, присвоил им пять звезд, тем самым продемонстрировав свою активность и единодушие с ними.
Потом он вернулся назад и посмотрел собственный позавчерашний комментарий:
"Грегориус:
Андерс Шюман – ханжа!"
Никто не присвоил ему никаких звезд. Ни единой. И никто не удостоил комментарием.
Желчь поднялась к горлу снова.
Шюман, Анника и другие влиятельные люди постоянно находились в центре внимания, а о нем все забыли. Он резким движением вытер нос.
Потом кликнул мышкой на последней реплике "Света истины" и, вдохновленный рвением блогера, написал короткую и ядреную тираду, от которой у других посетителей сайта с гарантией перехватит дыхание от восхищения и омерзения.
"Грегориус:
Андерса Шюмана надо оттрахать в задницу бейсбольной битой. И пусть занозы торчат кровавым похоронным венком у него из ануса".
Сие творение сразу возникло на сайте. Томас почувствовал, как у него участилось дыхание, на душе стало легче, но появились сомнения.
Не перестарался ли он? Не слишком ли это выглядит по-ребячески? Действительно ли слово "анус" уместно в данной связи? Может, ему стоило использовать "задний проход"?
Прошло всего десять секунд, и на его вклад в дебаты уже отреагировали.
Пять звезд.
Потом звуковой сигнал известил о появлении комментария на его комментарий.
"Ha-ha-ha, way to go man! U butfuck him real good!"
В слове buttfuck имелась грамматическая ошибка, но чувства Томаса невозможно было выразить словами.
И они нашли свое физическое выражение в активности у него между ног.
Анника стояла в вагоне метро, зажатая между стопятидесятикилограммовой дамой и подростком-иммигрантом, когда зазвонил ее мобильник. Она с извинениями не без труда извлекла его из сумки, толкнула локтем в голову мужчину, который зло посмотрел на нее, и только потом ей, наконец, удалось ответить.
– Привет, это Нина Хофман, – произнес женский голос на другом конце линии.
Волна воспоминаний сразу нахлынула на Аннику, она внутренне напряглась.
– Привет, – ответила Анника прямо в лицо парню-иммигранту, попытавшемуся отвернуться в сторону, чтобы избежать ее не самого свежего дыхания.
– Я получила задание от комиссара, да, шефа КРС Государственной криминальной полиции, связаться с тобой…
"Судя по тону, Нина явно не в восторге от необходимости разговаривать со мной, пусть и по прямому указанию руководства", – подумала Анника.
– Мне немного неудобно говорить сейчас, – сказала она, пытаясь отвернуться от парня.
Вагон накренился. Всех пассажиров вдавило в угол, где стояла Анника; стопятидесятикилограммовая дама наступила ей на ногу.
– Мы не могли бы где-нибудь встретиться и поболтать в спокойной обстановке? – спросила Нина Хофман.
Анника сделала отчаянную попытку освободить ногу, одновременно она оторвала телефон от уха, и ей удалось чуть-чуть повернуть голову и посмотреть на часы. Она уже опаздывала.
– Мне надо готовить ужин, – сказала она, – поэтому было бы здорово, если бы ты пришла к нам домой.
Нина Хофман колебалась:
– Я предпочла бы…
Аннике наконец удалось освободить ногу.
– Сёдерманнагатан, 40Б, – простонала она. – Я буду дома через четверть часа.
Анника дождалась, пока пока Нина скажет "о’кей", прежде чем прервала разговор, а затем осторожно пошевелила ногой и убедилась, что с ней вроде бы все в порядке.
Она подумала о Нине Хофман. Такая печальная и ранимая с виду, она обладала очень сильным характером. Анника хорошо помнила слова, произнесенные ею, когда она застрелила собственного брата: "Я осталась последней. Кому, как не мне, требовалось исправить все".
Взгляд Анники остановился на девочке лет десяти, прижатой к дверям в конце вагона. Она обнимала рюкзачок, откуда торчала лапа какой-то игрушечной зверюшки. Глаза ее непрерывно блуждали между стоящих рядом людей. И с ней явно не было никого из взрослых. Похоже, девчушка ехала домой из школы или возвращалась от одного из родителей, того, кто, видимо, ушел и оставил другого, обзавелся новой квартирой или любовью. И сейчас она стояла здесь, как крошечная рыбешка в тесно набитой банке, на пути из одного места в другое, чтобы ее родители могли в соответствии со своими представлениями вести полноценную жизнь, где есть любовь, страсть, свобода, самоутверждение, уверенность в завтрашнем дне…
Хотя кого она обманывала?
Ее собственные дети сейчас тряслись в подобном вагоне, и все из-за сделанного ею выбора. Она лишила их нормального взросления с двумя родителями, в настоящем доме, а теперь Джимми горел желанием перебраться в Норчёпинг. Он не говорил этого напрямую, почти не упоминал при ней о сделанном ему предложении возглавить Государственную службу исполнения наказаний, но, насколько Анника понимала, оно совпадало с его желанием. А что это означало для нее? Она не могла перебраться туда с детьми, они с Томасом воспитывали их совместно, и он никогда не согласился бы, чтобы она забрала их в другой город (тот факт, что он все чаще пытался увильнуть от выполнения родительских обязанностей, уж точно не противоречил его властолюбию, скорее полностью соответствовал ему). И какой же выход оставался у нее?
Женщина-великан наступила ей на ногу снова.
– Ой! – воскликнула Анника громко и сердито.
Уже до этого потная и красная, дама покраснела еще больше.
– Извини, – сказала она, опустила глаза и немного сместила ногу в сторону.
Анника сделала глубокий вдох: полная женщина была нисколько не виновата в ее семейной ситуации.
Она могла бы остаться одна в квартире Джимми (нет, ее и Джимми квартире) при отсутствии детей каждую вторую неделю и его постоянном отсутствии. Они, пожалуй, смогли бы видеться по выходным: Джимми приезжал бы в Стокгольм или она в Норчёпинг, это ведь не так далеко, всего какие-то сто семьдесят – сто восемьдесят километров, ерундовое расстояние. И Серена, с ее холодными темными глазами и твердым как камень телом, могла бы находиться там постоянно…
Поезд сбавил скорость. Анника чуть не завалилась на мужчину, которого ранее ткнула в голову локтем. Двери открылись на станции "Медборгарплацен", и люди устремились наружу. Анника присоединилась к ним, хотя для нее было немного ближе добираться до дома, если бы она проехала еще остановку, до "Сканстулла", но ей срочно понадобилось на свежий воздух.
А если она переедет вместе с Джимми в Норчёпинг? И позволит детям постоянно жить у Томаса? Им не требовалось бы совершать не самые приятные поездки на метро в часы пик, они смогли бы ходить в школу пешком и, пожалуй, забегать домой на обед или на переменах…
И встречаться с ними каждые вторые выходные? Немыслимо.
И кому она сделала бы лучше?
Анника поправила сумку на плече и ускорила шаг.
Нина Хофман стояла перед входной дверью и смотрела на прикрепленную к ней табличку. Четыре фамилии, шведские и иностранные, здесь вместе жили люди, посчитавшие такой порядок вещей необходимым для себя (но это, пожалуй, не касалось детей). Семья не всегда означала кровные узы, хотя они тоже могли иметь место, но в первую очередь речь шла об ответственном сознательном выборе индивидов, вовсе не обязательно происходивших из одной части мира.
Она позвонила в дверь. Ее открыла девочка-блондинка со светлыми глазами. Нина сразу же узнала в ее маленьком личике черты красивого правительственного чиновника, которого видела вчера.
– Привет, меня зовут Нина, – улыбнулась она. – Я хотела бы встретиться с твоей мамой.
Девочка сделала шаг назад и крикнула в направлении кухни:
– Мама! Оперативный аналитик здесь.
Потом она быстро исчезла в комнате с левой стороны коридора.
Анника Бенгтзон вышла в прихожую, вытирая ладони кухонным полотенцем.
– Добро пожаловать, – сказала она и протянула руку. – У меня там одна штука в духовке, поэтому не могли бы мы…
Нина сняла куртку и туфли и незаметно огляделась. Квартира произвела на нее впечатление. Она имела стеклянные двери и высокие потолки с лепниной, а в зале прямо впереди Нина заметила балкон и изразцовую печь. Она прошла вслед за журналисткой направо, в довольно тесную и непрактичную кухню. К одной из ее стен был приставлен маленький столик с тремя стульями, покрытый хлопчатобумажной скатертью с узором в виде красно-белых квадратов.
– Хочешь кофе? – спросила Анника Бенгтзон.
– Нет, спасибо, – ответила Нина.
Она расположилась у стола, а репортерша наклонилась и заглянула сквозь стекло в чрево старомодной газовой плиты. Там внутри лежало филе какой-то рыбины. По мнению Нины, она напоминала лосося, а из ее самой мясистой части торчал термометр.
– Честно говоря, я немного удивилась, когда ты позвонила, – сказала Анника. – И обрадовалась. – Она улыбнулась Нине, блуждавшей взглядом по поверхности стола, и села напротив нее. – Я разговаривала с комиссаром после обеда. И он оказался на удивление доброжелательным, пообещал, что кто-нибудь свяжется со мной. Ты в курсе, что у него на уме?
Нина удивленно посмотрела на нее:
– А я поняла так, что ты захотела встретиться с нами, поскольку у тебя есть информация для нас по какому-то старому случаю.
Анника не ответила, она смотрела на свою гостью сузившимися глазами. Нина ждала.
– Я не говорю о вещах, о которых нельзя говорить, – произнесла Анника Бенгтзон тихо. – Если что-то надо обнародовать, я стараюсь довести это до всеобщего внимания. Если нет, все остается у меня.
Нина знала, что это правда, журналистка так никогда и не рассказала никому о случившемся на ферме. Филипп просто пропал, фискальные власти пытались взыскать с него экстренный налог, поскольку он не подавал декларации за последние годы, но никто не заявил о его исчезновении, никто не хватился его. Два человека, составлявшие ему компанию в Марокко, были заочно арестованы по обвинению в мошенничестве с банковскими карточками и считались сбежавшими по этой причине. Никто не думал, что они мертвы. Никто не знал этого, за исключением Нины, Анники и людей с фермы.
– Меня интересовал только один вопрос, когда я звонила комиссару, – сказала Анника Бенгтзон. – О Виоле Сёдерланд. Ты занимаешься ее случаем?
Виола Сёдерланд? Невероятно богатая дама, исчезнувшая сто лет назад? С большими долгами?
– Занимаюсь ли я?.. Нет, с какой стати?
– Я получила задание от моего главного редактора отыскать ее.
Нина посмотрела на Аннику:
– Не самая простая задача…
Анника почесала голову:
– И я хотела узнать, не получил ли данный случай какое-либо развитие за последние двадцать лет, и тогда комиссар пообещал, что кто-нибудь позвонит мне…
Нина втянула носом воздух: на кухне пахло укропом и рыбой.
– Что ты точно сказала комиссару?
Плита издала неприятный металлический звук. Анника встала и устремилась к окошку духовки. Секунду спустя входная дверь открылась, мужской голос крикнул "Привет!", и пол в коридоре задрожал от топота бегущих детских ног.
– Еда готова, – сказала Анника Бенгтзон. – Ты ела?
Нина сразу же пожалела, что приняла ее приглашение.
– Мне не следовало приходить сюда, – сказала она.
– Да прекрати, ты мне нисколько не в тягость, – уверила ее Анника и поставила на плиту продолговатую сковороду, сверху в ней лежали веточки укропа и кружочки лимона. Она посыпала все морской солью и полила медом.
В кухню вошел мужчина, статс-секретарь Джимми Халениус из министерства юстиции. Он был невысокий и коренастый, с каштановыми волосами и вполовину не такой красивый, как Томас Самуэльссон.
– Привет, – сказал он, наклонился и пожал гостье руку. – Джимми.
Нина встала, и оказалось, что она выше его.
– Нина, – представилась она коротко.
– Нина из ГКП, – сообщила Анника и поцеловала мужчину в губы. – Нам надо будет позднее поболтать об одном деле. Не захватишь еще одну тарелку?
Джимми потянулся к шкафчику и достал из него тарелку, бокал и столовый прибор. Мимоходом он прижался к Аннике, сделавшей вид, что она не заметила этого, но его действие не ускользнуло от глаз Нины.
На кухню вошла маленькая девочка-блондинка.
– Что у нас на ужин сегодня? – поинтересовалась она.
– Ты же уже догадалась обо всем по запаху, – сказал мальчик из прихожей.
– Калле не любит лосося, – сообщила малышка Нине.
– Пора есть, – сказала Анника и коленом подтолкнула девочку из кухни. В одной руке она держала тарелку с запеченными овощами, а в другой сковороду с рыбой.
– Давай я помогу тебе, – предложила Нина и взялась за прихватки.
Анника взамен схватила графин с холодной водой с мойки и направилась в находившуюся по соседству столовую.
Старый обеденный стол был накрыт на семь персон с салфетками, бокалами на ножках и тарелками для закуски, на которых лежало что-то вроде салата. Чернокожая девочка с украшенной множеством маленьких косичек головой зажигала массивную люстру из покрашенного в черный цвет металла.
– Я узнаю ее, – сказала Нина. – Она с завода в Хеллефорснесе.
Анника широко улыбнулась, явно чуточку удивленная:
– Действительно. Прямо в точку. Мой папа работал там, он был литейщиком и председателем профсоюза. Это он ее сделал.
Чернокожая девочка ухмыльнулась презрительно, зажгла спичку и положила ее на стол.
– Не клади ее там, – сказала Анника. – Может остаться отметина.
– Это не твой стол, – буркнула девочка, но взяла спичку и ушла с ней на кухню.
Нина заметила складки, проявившиеся возле рта журналистки, девочка не впервые провоцировала ее.
В комнату вошли два мальчика, темноволосый сын Анники с такими же зелеными, как у мамы, глазами и мулат со светлой кожей и черной курчавой шевелюрой. У детей, похоже, не было постоянных мест, и после недолгих споров все расселись кто где мог. Нина оказалась рядом с Анникой.