Палата была большой, но в ней стояла всего одна кровать, на которой лежал человек, высохший до такой степени, что казалось, будто сквозь тело просвечивает простыня и ткань подушки…
- Присядь, Иваныч. На пять минут присядь. Просто побудь. Все равно каждый умирает в одиночку, и ты мне не помощник, потому что я уже за чертой.
- Да ну, Гена… - начал было доктор, но лежащий на кровати человек слабым, но еще ясным голосом сказал:
- Будь здесь тысяча человек, но все равно я уже один. Навеки один. Теперь я знаю, почему каждый умирает в одиночку. Есть черта невозврата - и я ее уже миновал. Такова расплата за ошибки и таков финал жизни. Теперь я понимаю тех, кто пулю в лоб пускает, и… не осуждаю.
После этих слов они молча посидели еще несколько минут, и умирающий сказал:
- Все. Иди. Прощай навсегда. Если сможешь, помоги дочери. У нее ведь никого на всем свете не осталось. Иди… - и медленно, с трудом отвернулся к стене.
Доктор Огурцов поднялся и буквально на цыпочках пошел из палаты, а в голове крутилась одна мысль: вот и все… пред ним белая больничная стена, до которой сузилось все огромное многообразие жизни, и ничего другого у него уже никогда не будет. Вот и все…
Выйдя в коридор, он увидел его дочь. Глаза девочки были полны слез.
- Дядя Дима… неужели… он больше… Неужели ничего нельзя сделать?.. Это все??? - И, уткнувшись доктору в грудь, тихо, на одной скорбной ноте, заплакала.
- Ему осталась неделя - и это максимум, - слегка отстранившись, сказал он. - Прости, Ксюша, у меня еще работа, - и пошел из отделения вниз. Спускаясь по лестнице, он вспомнил стихи немецкого средневекового поэта Христиана Гофмасвальдау:
Что значит жизнь с ее фальшивым блеском?
Что значит мир и вся его краса?
Коротким представляется отрезком
Мне бытия земного полоса.
…И они были удивительно созвучны его настроению…
* * *
После ухода Димы Огурцова у Геннадия вдруг утихла вечная, остро грызущая боль. Такое случалось, но очень редко. Он немного полежал с закрытыми глазами, наслаждаясь покоем, и вдруг ему почудилось, что кроме него в этой огромной и пустой палате есть еще кто-то. Геннадий открыл глаза и оглядел палату: конечно же, в ней никого не было - только он, смертельно больной человек. Он полежал еще пару минут, бездумно наслаждаясь безболием, а потом спросил себя:
- Почему она ушла от меня? Ведь я ее любил… люблю до сих пор. Я бросил пить, я работал по четырнадцать часов в сутки…
В этот момент в палату заглянула санитарочка и, охнув, выбежала в коридор.
- Люся! - крикнула она медсестре, покрутив пальцем у виска. - Зови врача, там больной Шилов сам с собой разговаривает.
А больной Шилов не разговаривал сам с собой. Он просто говорил, наслаждаясь тем, что может говорить, и сознавая, что это его последние слова, которые хоть кто-то да услышит в этом мире.
- Помнишь, Лина, как я тебя увидел первый раз? Это так давно было… И так далеко отсюда. Это ведь было на моей родине. Я и вправду, когда тебя увидел, просто остолбенел. Я понял, что ты создана только для меня… только для меня. И я все бросил - жену, дочку и всех родных, - и тут лежащий на кровати человек, да что там человек - обтянутый кожей скелет - засмеялся. И внезапно смех оборвал. Он представил, как это выглядит со стороны. Он снова помолчал, прислушиваясь к себе: нет, боли не было! - А потом, помнишь, Лина, как я тебя из кино летним вечером нес на руках до самого дома. Все оглядывалась, а ты так счастливо смеялась… Вот после этого мы стали мужем и женой, и вскоре ты родила нашу доченьку - Ксению, Ксюшеньку, Ксаночку. А помнишь, как ты не хотела ехать в Сибирь, на свою родину? Но я настоял, и ты сказала, что тоже будешь декабристкой и поедешь за мужем - то есть за мной, - куда бы я тебя ни позвал. И мы уехали. И здесь, в твоем родном городке, мы почти десять лет жили душа в душу. Лучше тебя никого не было во всем мире. А потом… Потом что-то случилось. Ты меня разлюбила. Ты стала придираться: и то тебе не так, и это не этак. Сколько бы денег ни приносил - тебе все было мало. Я даже в морг санитаром устроился работать. Помнишь, как Дмитрий Иванович пытался нас мирить, когда ты ушла к родителям? Но ты ничего и слышать не хотела. А ведь я за эти годы на другую бабу ни разу даже не глянул. Так я остался один. До сих пор один. А ты завела молодого любовника, сразу завела. Я, конечно, понимаю, ты молода, а я старик - семнадцать лет разницы как-никак, - тут больной закашлялся, и в палату вбежала медсестра, а за ней вошел доктор Перцев.
- Вам плохо, больной?
- Нет, нет, все хорошо. Я с женой разговариваю.
Медсестра с доктором переглянулись, и Перцев с пониманием сказал:
- Ну, коль так, то поговорите… Только негромко. - И они вышли.
- Ты, Галочка, приглядывай за ним. Потихоньку, ненавязчиво, а я схожу в морг пока.
- Место ему присмотреть, да? - хихикнула медсестра.
- Дура! - злобно сказал Перцев. - Еще раз такое от тебя услышу…
А больной, отпив из кружки сока, снова заговорил:
- А я же помню, как ты мне сказала: "Хоть напоследок порадуюсь, а то и так вся жизнь прошла с импотентом!" - и засмеялась. Ты, Лина, тогда не поняла, что была на волосок от смерти: я уже бритвой хотел тебя по шее полоснуть, и тогда бы для нас все кончилось одновременно. Дочь остановила. Вернее, не дочь, а мысли о том, что с ней будет, когда ты умрешь. Я-то ведь тоже не собирался жить. А потом ты заболела, стала худеть, высохла совсем - как я сейчас. А помнишь, ты мне сказала: "Не радуйся, я тебя заберу к себе, быстро заберу"? И захохотала, да так страшно - будто ведьма в кино. А потом, оборвав смех, издевательски сказала: "Ведь я без тебя никуда, милый!"
А весной ты умерла. И мы с дочерью остались одни. Сейчас ей двадцать лет, и ей придется жить одной. И в том, что я ухожу, - виновата ты. И в том, что наша дочурка осталась одна, - виновата ты.
Сказав это, он закашлялся и, когда кашель прекратился, вдруг отчетливо услышал:
- А ты - весь в белом и ни в чем не виноват, да?
Геннадий закрутил головой, но в палате никого так и не увидел.
- Кто же это сказал, кто сказал? - повторял он, напряженно всматриваясь в легкий полумрак углов палаты, но там никого так и не было.
* * *
Холодный осенний ветер со снежком заставил доктора Огурцова добежать до отделения как никогда быстро и нигде не задерживаясь, однако в отделении его ждали два следователя - срочно проконсультироваться о тяжести телесных повреждений. Эти консультации, хоть и с поверхностным, но изучением историй болезней и рентгеновских снимков, заняли почти полчаса, и за это время на кухоньке вскипела вода в чайнике, а Елена Георгиевна заварила чай.
- Тебе, Иваныч, как всегда? Или для сугрева?.. - кивнула она головой на сейф.
- Нет, просто чай, мне еще на суд идти сегодня, - грея ладони горячей кружкой, ответил Огурцов.
- Ну, как он? - вновь спросила Елена. В этот момент открылась дверь и вошел терапевт Перцев А.С. Снял куртку, сел на диван к батарее и сказал:
- Безнадежен. Неделя - вот сколько ему осталось. И это по самым оптимистичным предположениям! А сейчас лежит, сам с собою разговаривает и улыбается.
- Это он со своей Линой говорит, - задумчиво сказала медрегистратор. - Для него перегородка между жизнью и не жизнью стала тонкой, очень тонкой - вот он и слышит ее… - И тихо добавила: - Значит, действительно недолго осталось.
После этих слов наступила гнетущая тишина, изредка прерываемая звуками "пития" горячего чая.
- Вот так жизнь и пролетела. Была любовь - и нет ее, была семья - и нет ее. Ничего не осталось, лишь одна девчонка без средств и…
- …И нам придется ей помогать, - вставил Перчик, - хотим мы этого или нет, ибо больше некому. - И вновь в комнате наступила тишина.
- А налей, тетя Лена, нам с Димкой спиртику, а?
- Чего вдруг? Вон у Иваныча коньяк есть.
- Не… давай спирт - как тогда. Ты как, Димыч? - обращаясь к Огурцову, спросил Перцев.
- А-а-а, ладно - по капельке можно. Как тогда, в начале девяностых, - за Генкино здоровье!
Однако не успели они даже разлить, как заявилась Неделина и немедленно устроила скандал.
- Ага, заключение ты мне во сколько обещал сделать - в десять утра! А сейчас сколько? Одиннадцать! Они пьют спирт, а заключения нет! - чуть не плача, проговорила Неделина.
- Наталья, у тебя что - "дни"? Ты чего разоралась? Лена, отдай ей ее заключение и пусть валит…
- Прости, Дима, просто я сильно расстроилась. Сейчас встретила Ксюху - дочку Лины и этого козла…
- Ну-ка, ну-ка?.. - заинтересованно спросил Перчик. - Мы как раз рассуждали о них. А, ты же вроде училась с Линой. Как думаешь, почему их такая пламенная любовь пересохла, а? И кто виноват? Оба или…
- …А спирт ваш вонючий я пить не буду, - сказала она, увидев, что Перчик наливает ей из большущей бутыли прозрачную жидкость.
- Леночка, будьте так добры, накапайте даме грамм триста коньячку.
- Ты что, Дима, совсем охренел? Ровно в десять раз меньше… вот так. - И, приподняв рюмку, задумчиво спросила: - Кто виноват, спрашиваете? А как вы думаете - кто, если муж постоянно контролирует каждый шаг жены, ежедневно требует отчета о потраченных деньгах и задает постоянные вопросы: "Почему поздно пришла? А почему?.. А зачем?.. А к кому?.." И так из года в год. Даже - пардон - про трусы спрашивал. Мол, почему с утра одни были, а сейчас другие?
- Да ну, врешь, поди?
- И ничего не вру. Вы сами же про него говорили: зануда…
- Ага, - с задумчивым видом согласился Перцев, - причем упорный зануда.
- Он был человек, у которого по любому жизненному вопросу было два мнения - его и неправильное. И никто его переубедить не смог. Так и с его опухолью. Не шел к онкологу до последнего - ходил к бабке-знахарке, и никто ему втемяшить не мог обратного.
- А в общем, хватит, - сказал доктор Огурцов, - мы это и так знаем. Давайте выпьем за Ксюху, за их дочь. Пусть ей в жизни повезет немного больше, чем ее родителям.
* * *
Умер Геннадий ночью, вероятно, под самое утро, ибо, когда его обнаружили, - а это было в шесть часов утра, - тело было еще совсем теплым. Глаза были открыты и смотрели как живые. На губах застыла легкая, как бы нерешительная, улыбка, будто он кому-то говорил:
- Здравствуй! Мы снова вместе…
Встреча с Астафьевым
Все промелькнет и струйкой неустанной
Бесчисленных песчинок поглотится,
И, времени случайная частица,
Как время зыбкий, я за ними кану.
Х.Л. Борхес
Однажды поздней осенью врача-судмедэксперта Огурцова занесло на очередную учебу по специальности в Город - а что поделать, время подоспело! Отучившись с недельку, Огурцов заскучал, ибо со всеми друзьями повстречались, все новости и сплетни обсудили, а также слегка отпраздновали встречу. Поэтому, когда его вызвал начальник Бюро и предложил съездить с другим экспертом на эксгумацию в районный центр, расположенный примерно в 150 км от Города, Огурцов согласился - все какое-то разнообразие в нудном потоке лекций и все тех же "учебных" вскрытий. И не просто согласился, а даже обрадовался этому предложению! Ведь ехать в райцентр надо было через Овсянку - деревню, где был похоронен Виктор Петрович Астафьев, и Огурцов - заядлый книгочей и почитатель творчества великого земляка - давно хотел побывать на могилке Писателя и поклониться его праху. А тут такой случай - грех отказаться!
Выехали они ранним утром, еще по сумеркам. Сначала ехали по самому Городу и его пригородам, а затем, после отворота на любимые Столбы, дорога пошла в тайгу, что густо разрослась на склонах гор, а потому она сильно запетляла: то в горы поднималась, то спускалась к самой реке. Свинцово-серая вода Енисея пари́ла, и даже от одного ее вида в жарком салоне машины делалось как-то зябко! Водитель ведет машину медленно - скользко! - да и сплошные горные серпантины не дают разогнаться. Вот и Овсянка - маленькая и очень аккуратная деревушка на довольно высоком правом берегу реки. Спросив у прохожего направление, подъехали к кладбищу. Там, оставив машину на стоянке, все трое пошли к Виктору Петровичу. Дорожка к могилке аккуратно и широко расчищена. Видно, что люди здесь часто бывают. Вот уж воистину, сюда не зарастет народная тропа! У мраморного памятника цветы, граненый стакан с прозрачной жидкостью. Стакан какой-то замызганный, край его расколот. Сверху - кусочек мерзлого хлеба! Снег… тишина… пустота! Посидели несколько минут, помолчали. Потом разлили заранее приготовленный коньяк. Помянули. Посидели. И вдруг Володька, напарник Огурцова по эксгумации, говорит:
- А ведь я знавал Виктора Петровича! Лично!
- Врешь! - безапелляционно заявил Огурцов. - А если нет - рассказывай!
Немного подумав, Володька сказал:
- Ну, знал - это сильно сказано, виделись полтора раза, и всего-то!
- Вот и расскажи про эти полтора раза, - сказал Огурцов.
- Ладно! Только пошли в машину, холодно что-то! По дороге и расскажу… ехать-то еще добрый час…
В салоне машины еще не выстыло. Володька достал термос с крепким-крепким таежным чаем, и снова разлили остатки коньяка. Налили. Молча посидели пару минут, грея стопки с коричневой жидкостью в ладонях, и сделали по паре глотков. Вроде как помянули Виктора Петровича… Потом еще немного постояли и двинулись дальше.
- А ты, - спросил Владимир у Огурцова, - что у Астафьева читал?
- Да практически все… "Царь-рыбу", "Печальный детектив", - перечислил тот, - "Последний поклон". - И, пару минут подумав, добавил: - Еще "Прокляты и убиты". Правда, эта вещь как-то плохо читается.
- Ну хорошо. Слушайте. - И, помолчав, начал рассказ: - Ну, что… Виктор Петрович Астафьев коренной сибиряк. Родился в 1924 году здесь, в деревне Овсянка. То есть детство свое он провел абсолютно в тех же условиях, что и я, - примерно такая же сибирская глухая деревушка, расположенная на берегу той же реки - Енисея. Наверное, потому его рассказы, да и многие другие произведения мне очень близки, дороги и понятны. Они - объективно хороши! И рассказы, и деревушки хороши, - после небольшого раздумья добавил рассказчик. - Ну, биографию его описывать не стану. Будет такая необходимость, - прервал он свой рассказ, - вы легко ее найдете и ознакомитесь на досуге. - А потом продолжил: - С Астафьевым меня познакомил мой отец, участник, как и Виктор Петрович, Великой Отечественной войны, красноярский журналист, писатель и поэт. Я, естественно, зная о знакомстве родителя с Писателем, давно намекал ему о том, чтоб он меня познакомил с мэтром. И вот, году в 86-87-м, такая встреча состоялась. Отец меня позвал в редакцию крупной красноярской газеты, где должна была состояться встреча журналистов с Писателем. К сожалению - исключительно по своему разгильдяйству, - я прилично опоздал к началу и захватил лишь конец разговора Астафьева с журналистами. Все уже сползлись к столу Писателя, обступили его, и шел треп на различные темы. Ростом Писатель был невысок. Довольно густая седая шевелюра, неровное, с оспинами, лицо и располагающий голос: этакий тенорок с хрипотцой. Правда, в манерах его ощущалась некоторая вальяжность. Но она была какая-то не обидная, достойная, что ли! Минут через тридцать все постепенно рассосались, и остались человек шесть-семь. Все предвкушали неофициально-банкетную часть встречи. Знаете, этакая всеобщая приподнятость настроения в предвкушении скорой выпивки. (Журналюги-то тех времен - все "трезвенники" сплошь были!) Да и Виктор Петрович, играя блестящими глазками, уже ручки потирал с довольным видом. И вот в ходе разговора он вдруг обращается к моему отцу: "Э-э-э… Михаил Федорович, э-э-э, простите… забыл, как вас зовут?" Тут все как грохнули! Ну, отсмеялись, папа меня Виктору Петровичу и представил. Пожал я руку мэтру, он дежурно порасспросил меня о житье-бытье, и все пошли пить водочку. Я сидел с ними всю…э-э-э… все застолье. Сам, к счастью, почти не пил. Слушал и смотрел. Астафьев мне тогда понравился. Знаете, такой хитрый, рассудительный мужичок-крестьянин. Спокоен. Говорил интересно. Ничего сногсшибательного, но все - разумно и основательно. Махнул он тогда грамм 300–400 водочки, не меньше, а может, и всю поллитру. Потом пели. Голос у мэтра был неплох. Прямо тенор, хоть и надтреснутый. Исполнили множество песен: и об удалом Хасбулате, и о бродяге, что заплутал в диких степях Забайкалья. Пели и песни времен войны. Исполняли они их с чувством, даже со слезой - я это хорошо запомнил. Потому мне и были удивительны последующие высказывания Астафьева о войне. Один раз я бегал им за водкой - как самый молодой из допущенных к лицезрению. Виктор Петрович уехал сам, крепко держась на ногах. Отца же я слегка поддерживал по пути домой. Вот такая короткая встреча состоялась на закате советской власти в редакции одной из красноярских газет.
Тут рассказ сам собой прервался, так как, миновав Дивногорск, они въехали на мост через Енисей, с которого открывался великолепный вид на плотину Красноярской ГЭС, на ее нижний бьеф. Пропустить это великолепное и грандиозное зрелище рукотворного водопада никак было нельзя! Потом дорога, перебежав на левый берег, снова запетляла по горам. И вот он - перевал! Перед глазами долина Чулыма. Солнечно и ясно! Все видно далеко-далеко - кажется, до самой Хакасии! Снега, снега! Спуск длинный и пологий.
- Ну, давай, Володя, дальше рассказывай. Интересно же! - нетерпеливо напомнил Огурцов, и рассказчик, очнувшись от созерцания красот, продолжил:
- Тот вечер в редакции - единственное длительное общение с Астафьевым. Повторюсь еще раз: он меня не разочаровал. Понимаете, о чем я? Иногда страшно встретиться с человеком, о котором много слышал. А вдруг имеющийся и сложившийся в голове образ окажется лучше, чем реальный человек? Страшно встречаться с титанами! Так вот, Астафьев меня… порадовал. Вернее, немного не так… а как бы это сказать - он оказался не хуже, а даже, пожалуй, лучше, чем его образ, созданный воображением. Я не могу сказать, что в него влюбился. Нет, отнюдь нет! Обычный мужичок. Умный, но не интеллектуал. Он внушал уважение. Интересно говорил. Вроде и ничего сногсшибательного, но как-то емко, веско. Но не безапелляционно! Понравилось, что он выглядел среди рядовых журналюг не мэтром с указующим перстом, а равным среди равных. Пару раз запускал сочный матерок - но не злоупотреблял этими идиомами. Понравилось, что, не чинясь, пил водочку, сам подливал соседям… Жадности к сему напитку не заметил. Выпив пару рюмок - покраснел, слегка разгорячился, снял мягкий, толстый пуловер…