Все–таки осторожничала, не такая уж была отчаянная. А там кто знает, может, я ей просто не подходил по каким–то причинам в провожатые. Женский умишко прихотлив. Следовало откланяться, но что- то меня удерживало. Внезапно я понял что. Морок, томивший меня всю дорогу, исчез, как только мы с ней заговорили, и ночная Москва обернулась своим давним, утешным ликом.
Девушка вдруг сказала:
- Не угостите сигареткой?
Я ушам своим не поверил, но ответил находчиво:
- Пойдем в машине покурим. Чего на ветру стоять.
Никакого ветра не было и в помине, теплый предрассветный воздух ласкал душу, но она пошла, словно только и дожидалась именно этого приглашения. Выступила из будки и пристроилась рядом, изящно, гибко качнувшись на высоких каблуках.
В машине мы продолжили светский разговор.
- У тебя там кто в Текстильщиках? Родители?
- Ага.
- Небось волнуются?
- Не-е, привыкли.
- Часто не ночуешь?
- Иногда приходится.
- Но ты же не проститутка.
- Пока нет. Пробовала, не получается.
- Почему?
- Что - почему?
- Почему не получается?
- Характера, наверное, не хватает. Я слабовольная.
Слово за слово, познакомились. Ее звали Катя. Меня - Александр Леонидович. По своей дневной специальности она была чертежницей и работала до сих пор в каком–то загнивающем бывшем НИИ. Ее сегодняшняя история, похоже, была связана как раз с очередной попыткой надыбать денежек натуральным женским промыслом. Но попытка опять сорвалась. Я не понял почему. Кажется, что–то было неладно с клиентом. Или, скорее всего, с ней самой. Ко второй сигарете я уже понял, что девушка не совсем как бы в нормальной кондиции. Она была со мной так поспешно откровенна, как со старым приятелем, но то и дело путалась и умолкала на полуфразе. По ее словам выходило, что некий старый хрен из их института, важная научная шишка, давно за ней ухаживал и, наконец, до такой степени воспламенился, что предложил руку и сердце. От лестного предложения Катя уклонилась, но, жалеючи одинокого, несчастного старика, пообещала иногда наведываться к нему в гости. Именно сегодня это в первый раз и свершилось. Но что там между ними произошло и почему она среди ночи оказалась на улице, осталось тайной.
- Странно как, - заметила она, оборвав историю в завершающей фазе. - Все мужчины, даже самые умные, так обязательно все умеют опошлить.
- Я сам над этим частенько задумывался, - согласился я. - Послушай, Катя. Почему бы нам не подняться ко мне? Во–он мой дом, видишь, с такой башенкой? Хоть угощу тебя кофейком. Не сидеть же нам в машине еще три часа.
Во мраке салона ее взгляд вспыхнул сумрачным огнем.
- Но без всяких обещаний?
- Что ты имеешь в виду?
- Александр, вы же понимаете!
- A-а, ты про это… Не волнуйся, я на режиме. Половой контакт для меня исключен.
- Вы чем–то больны?
- Давай не будем об этом… Так идем?
На кухне, усадив ее за стол, я разглядел ее как следует. Тонкие плечи, высокая грудь. Сложена аристократически и греховно. Самое волнующее сочетание. Красивая, соразмерная шея, личико наивное и прелестное - с нежным ртом, с карими, чуть раскосыми глазами, точно промытыми слезой. Честно говоря, она была слишком хороша, слишком естественна для залетной пташки, и я немного растерялся. Стоя к ней спиной у плиты, возился с чайником.
- Александр, почему вы живете один? - спросила иным, слегка севшим голосом. Вопрос мне не понравился. Если бы я взялся на него всерьез отвечать, то предстал бы еще большим идиотом, чем был на самом деле.
- Видишь ли, Катя, я не всегда жил один. У меня была жена, но она меня бросила. Разочаровалась во мне.
- А эта квартира ваша?
- Да, пожалуй.
- А дети у вас есть?
- Сын. Тринадцать лет.
На стол, кроме кофе и печенья, я, подумав, поставил початую бутылку водки.
- Я не буду, - сказала она. - Мне еще далеко ехать.
Ходики на стене показывали начало пятого. Пора утренних грез.
- Поедешь домой?
- Как домой? На работу!
- Ах да! - Я разлил по чашкам заварку. - Так чудно слышать, что кто–то еще работает.
Я протянул ей сигареты и поднес огоньку. За стеной что–то громыхнуло, точно обрушился шкаф, - это в соседней квартире проснулся и упал с кровати алкоголик Яша. Бывший актер Театра оперетты, бывший интеллигент, он в последнее время редко выходил из дому, проводя над собой какой–то дурацкий биологический эксперимент. Он вознамерился научно, на собственном примере доказать, что при разумном подходе человек способен полностью изменить режим питания и поддерживать жизненные силы исключительно спиртным. Вот уже целый месяц он выпивал в день бутылку водки, пять бутылок пива, литр молока и съедал один сырок и одно крутое яйцо. Яша полагал, что его опыт имеет всенародное значение, потому что вскоре все равно нечего будет жрать, кроме ханки. Надо заметить, со стороны я не без любопытства наблюдал за всеми стадиями исследования. Действительно, Яша, если сравнивать даже с зимой, заметно помолодел, как–то просветлился внешне, и вдобавок приобрел несвойственные ему прежде привычки. Одной из них была та, что, просыпаясь в половине пятого и шаря вокруг себя в поисках бутылки, он обязательно падал с кровати. При этом, как правило, стукался головой, оттого и возникал этот саднящий звуковой эффект взрыва.
- Сосед очухался, - пояснил я гостье. - Часа через два придет опохмеляться. Ты, может, подремлешь немного перед работой?
- Александр, мы же договорились?
- О чем договорились? - Я изобразил справедливое раздражение. - О господи, да очень мне это нужно! Просто жалко, как ты будешь работать после такой ночи. В комнате диван и кровать. Никто тебя не тронет.
- Ой, навязалась я на вашу голову, да?!
Она вдруг так простодушно и ясно улыбнулась, такой невинной приязнью распахнулся ее взгляд, что некая потаенная струнка в моей душе мгновенно отозвалась, кольнув в сердце.
- Ничего, - сказал я. - Я ведь вообще не сплю по ночам.
- Как это?
- Бессонница. Мысли мучают.
- У вас глаза слипаются, - улыбнулась Катя. - Ступайте в постель.
- А что ты будешь делать?
- Посижу еще немного. Если не прогоните.
- Но почему тебе тоже не лечь?
- Мы об этом уже, кажется, говорили.
- Да, говорили. Но я ничего не понял.
Опять сверкнула ее сокрушительная, чуть шальная улыбка.
- Саша, ну зачем обязательно все портить?
- Что портить?
- Вы же не случайно ко мне подошли, правда?
- Где подошел?
Грубоватая тупость, которую я изображал, имела лишь одно объяснение: я боялся ее напугать. В этой уютной кухоньке, где каждая вещица была моей собственностью, ее прелестная хрупкость и странная безмятежность взывали к милосердию, и я слышал этот зов так же явственно, как ток крови в ушах.
- Мне было очень плохо на улице, - сказала она. - А теперь хорошо.
Я осторожно поднялся и ушел в комнату. Не зажигая свет, не раздеваясь, прилег на кровать и мгновенно уснул. Сон длился недолго, может быть, с полчаса.
Пробудился, вышел на кухню, а там пусто. Ни гостьи, ни записочки. Зато стол чисто прибран. И не только стол. Катя помыла раковину и плиту. И еще что–то такое она проделала, отчего в квартире сохранилось ее легкое присутствие. Но никакого видимого знака. Я присел у стола и покурил, глядя в окно. Потом пошел в ванную, чтобы принять душ и уж завалиться в постель основательно. И там, в зеркале, увидел знак. Пожалуй, философского свойства. На моей помятой роже торчала точно такая глупая ухмылка, какая бывала в детстве, когда вместо подарка, на который рассчитывал, получал подзатыльник.
Глава третья
Денек начался смешно, а кончился плачевно. Этакий сокращенный сюжетец всей жизни.
Разбудил, как водится, сосед Яша. Яков Терентьевич Шкиба, в недалеком прошлом преуспевающий артист музыкального театра. К десяти утра он кое–как выбрался из своей берлоги и, не устояв, завалился на мою дверь, давя на звонок. Так и задремал. Эту штуку он повторял почти каждое утро, хотя я предупреждал, что терпение мое не беспредельно.
Первые его слова тоже не отличались разнообразием.
- Сашок, сейчас помру! - и рухнул мимо меня в прихожую. Но до конца не упал, удержался за стену и юркнул на кухню. Там его ждало потрясение, сравнимое разве что с пришествием Спасителя: початая бутылка водки на подоконнике.
- Неужто для меня приготовил, Сашок?! - молитвенно вопросил страдалец.
- Для тебя, для тебя, на мышьячке настоянная.
- Да мне же без разницы, Саш, ты же знаешь. У меня научный опыт.
Дрожащими руками, точно хрустальную вазу, он поднес бутылку к хищному угреватому носу и осторожно понюхал. Худое лицо мечтательно осветилось.
- Она, родимая. Так я налью, Саш?
- Наливай.
Смотреть, как он лечится, было тяжело, но поучительно. Полчашки водки он медлительно нес к устам, возведя очи к небу. Потом двумя решительными глотками, с хрустом остренького кадыка, протолкнул водку внутрь и мелко затрясся жиденьким тельцем, провожая отраву до места назначения. Впечатление было такое, что блудного Яшу от затылка до пяток тряхануло электрическим током. Две счастливые слезинки синхронно выкатились на впалые щеки.
- Ух, хорошо! Момент истины. Спасибо, брат!
- Ты что же думаешь, засранец, у меня тут. рюмочная для тебя?
- Не говори так, брат, не обижай больного старика. Ты же знаешь, я отслужу.
- Каким же образом?
Торопясь, но уже почти нормально, Яша принял вторую дозу. Самодовольно улыбнулся:
- Извини, Саша, но ты не прав.
- В чем не прав?
- Не нами заповедано: не судите и судимы не будете. Мы с тобой творческие люди, так умей войти в положение ближнего. Я артист, и этим все сказано. Если артиста лишить сцены, он мертв. Ты же знаешь мои обстоятельства.
Действительно, обстоятельства у Яши Шкибы сложились удручающие. Когда с приходом на престол пьяного мужика в их театре началась очередная перетряска, он худо сориентировался и примкнул к небольшой группке, которая по инерции продолжала поддерживать свергнутого меченого шельмеца. Легкое помрачение ума стоило ему карьеры. В мгновение ока Яшу вышибли из театра с волчьим билетом. Впоследствии он много раз пытался покаяться, вопил на всех перекрестках, что готов всех коммунистов передушить лично, но его никто не слушал. Только однажды был случай, когда ему едва не удалось вернуться в боевой строй актеров, воспевающих реформы, но в силу своего поэтического темперамента и хронического пьянства и этим случаем он не сумел толком воспользоваться. Было это так. Давний дружок с телевидения протащил его разок в какую–то развлекательную программу типа "Поля чудес", где ведущий, перед тем как предложить ему спеть куплеты, задал совершенно невинный вопрос: "Скажите, уважаемый господин Шкиба, правду ли говорят, что в вашем театре в советское время практиковались телесные наказания?" - "Конечно, правду", - угрюмо ответил пьяный Яша. "И за что же наказывали, если не секрет?" - "Да за что угодно. Парторгу не так поклонился. Любовнице главрежа мало отстегнул. Кашлянул некстати, когда их поганый гимн исполняли. Заведут в гримерную после спектакля и изметелят до полусмерти. До сих пор синяки не сходят. Спасибо Борису Николаевичу, народному заступнику, хоть при нем зажили по–человечески. А то ведь и за людей нас, актерскую братию, не считали".
Отпев свои куплеты, Яша поехал домой в полной уверенности, что завтра же ему предложат новый ангажемент; и лишь перед сном, разливая в стакан праздничный коньяк, с ужасом вспомнил, что главреж, чью любовницу он так некстати помянул, был один из тех, кто еще первее Марка Захарова потребовал выкинуть из Мавзолея батюшку Ленина, оказавшегося впоследствии натуральным немцем по фамилии Бланк. Промашка была ужасная и поставила на Яше Шкибе окончательный жирный крест. С тех пор его ни в один из театров, не говоря уже о телевидении и радио, даже на порог не пускали.
- Я не осуждаю тебя за то, что пьешь, Яков Терентьевич. Это твое личное дело. Но зачем ты меня- то каждый раз будишь спозаранку?
Яша нахмурился и потянулся к бутылке.
- Прости, забыл, что богачи дрыхнут до полудня… Не будешь ли в таком случае столь любезен и не
одолжишь ли несчастной жертве вашего режима пять тысяч до вечера? Или даже десять?
- А ты помнишь, сколько уже должен?
- Конечно, помню. Вечером сразу и отдам.
Тут разгорелся неприличный спор, потому что сумма долга не сходилась у нас примерно вполовину. Яша психовал, чуть не подавился остатками водки и договорился до того, что именно сегбдня к вечеру получит наконец некую мифическую стипендию, которую фонд "Милосердие" выделил специально для помирающих с голоду народных артистов, и все деньги с удовольствием швырнет мне в морду.
- Вот потому что ты такой буйный, - сказал я, - тебя и выгнали из театра.
Лучше бы я помолчал. Яша побледнел, позеленел, шатаясь, поднялся над столом и, припомня роль царя Эдипа, патетически изрек:
- Вон как ты вознесся, лукавый смерд! Что ж, не надейся на мою защиту на том суде, где будешь отвечать за преступления перед народом. Уверяю, суд не за горами, и никому из вас от него не уйти. Муками десяти поколений придется искупать вину…
- Будешь оскорблять, не дам денег.
- Ха–ха–ха! То ли еще придется услышать, когда отомкнут уста все убиенные вами.
- Хорошо, убедил. Дам денег, но с одним условием.
- С каким, презренный смерд?
- Оставишь меня в покое хотя бы на пару дней.
Получив десятитысячную купюру, Яша испарился, как привидение, и через минуту со двора раздался зычный вопль. Это Яша встретился со своим закадычным дружком, дворником дядей Ваней, поклонником изящных искусств и водки "Зверь".
Не успел я позавтракать, рассчитывая посидеть часика два над проклятым проектом, как позвонила Наденька.
- Забыл меня, негодяй? - спросила кокетливо.
- Нет, не забыл. Тебе чего?
- Где ты был вчера? Я звонила весь вечер.
С Наденькой наш роман тянулся почти месяц - это большой срок. Мне все в ней дорого: ум, повадки, внешность, одежда, - но не нравится, что она работает в модном массажном салоне, где ей внушили, что дотошное знание мужских эрогенных зон автоматически обеспечивает власть над миром. Еще мне не нравится, что она считает меня придурком и при каждой встрече исступленно доказывает, что с мужем у нее с самого начала сложились чисто платонические отношения, которые теперь, когда она познакомилась со мной, вылились в обоюдовыгодный коммерческий союз. Чтобы убедить меня в этой ахинее, она Приводит в пример аналогичные ситуации из жизни лондонских и парижских аристократических семейств. Мне это, разумеется, малоинтересно, но тут у нее пунктик, и, не поговорив о своем му- же–челноке, не перечислив его достоинств, куда входит и редкостная деликатность в отношениях с женщинами, свойственная разве что средневековым монахам, Наденька и не подумает лечь в постель.
- Чего молчишь? - позвала она из трубки. - Стыдно признаться?
- В чем признаться?
- Чем занимался вчера.
- Ничем не занимался. Утром посуду сдавал. Вечером дрова рубил.
- Очень остроумно. Я сейчас к тебе приеду.
- Зачем?
После долгой паузы Наденька мягко заметила:
- Дорогой мальчик, а ведь ты задумал что–то мерзкое. Какую–то гадость против Наденьки.
- Совсем нет, - смалодушничал я. - Просто дел по горло. Надо срочно кое–куда смотаться.
- Ты же говорил, что не можешь больше двух суток без женщины.
- Ради бизнеса приходится иногда жертвовать личным счастьем.
Наденька, казалось, укоризненно улыбнулась в трубку:
- Знаешь что скажу тебе, милок. Вот мой муж никогда бы не поставил женщину в такое двусмысленное положение. Получается, вроде я навязываюсь. Ты хоть понимаешь, что это унизительно?
- Понимаю. Давай потерпим до завтра.
- Завтра уже будет опасно.
Это был сильный аргумент, но я и тут нашелся:
- А мы, как с мужем, платонически.
- Хам! - сказала Наденька и повесила трубку.
Через два часа я сидел в кабинете Георгия Саввича Огонькова, директора фирмы "Факел". Мы пили кофе и ждали еще двух–трех человек, чтобы ехать куда–то по Горьковскому шоссе смотреть землю под застройку. Беседовали дружески о том о сем, улыбались друг другу, но, как всегда, как с первого знакомства, витала между нами шальная мысль, что, пожалуй, лучше бы нам вообще не встречаться на белом свете. Почему? Да черт его знает. Георгий Саввич - импозантный джентльмен с манерами мелкопоместного барина - был из тех, кто за два года успел сколотить изрядный капиталец, приватизировал все, что охватил взглядом, и уже пристроил детей в Европе, прикупив им - сыну и дочери - французское подданство. От него веяло таким же крепким душевным здоровьем, как от энергичного жука, окопавшегося в навозной куче. Увы, теперь выбирать не приходилось: кто платит, тот и хорош. Меня он купил с потрохами за двести долларов ежемесячного оклада плюс десять процентов прибыли от каждой сделки, в которой я принимаю непосредственное участие.
Сильной стороной Огонькова было, безусловно, полное отсутствие в нем всякого намека на моральное чувство. Нравственно он был стерилен, как скорпион в пустыне.
Огоньков позвонил сразу после Наденьки и велел немедленно прибыть в контору. Выяснилось вот что. Некто Гаспарян, чиновник нефтяного министерства, обратился к Огонькову с заманчивым предложением. Он вознамерился переплюнуть всех московских толстосумов. Арендовав в Подмосковье несколько гектаров лесных угодий, Гаспарян решил возвести там не просто дом, а как бы готический дворец, окруженный английским парком, искусственными водоемами и еще множеством причуд вплоть до родового склепа наподобие египетской пирамиды.
- Если мы этого турка не разденем до трусов, - печально заметил Георгий Саввич, - то только по твоей вине.
- Почему по моей?
- Да потому, что ты циник и не веришь ни во что хорошее.
- Но он не сумасшедший?
- Это не наше дело. Скажи лучше, осилим?
Внезапно меня бросило в жар:
- Были бы деньги, Георгий Саввич. То есть, как я понимаю, речь идет…
- Это тоже наши проблемы, - скромно ответил шеф.
- Хотелось бы поглядеть на этого человека.
- Поглядишь. Он нас ждет к пятнадцати ноль- ноль.